- Как тетя?
- Давление скачет, побоялись, мало ли что в дороге случится. Держи.
Он отдал мне конверт с деньгами.
- Здесь тысяча долларов. На похороны.
Что говорят в таких случаях? Я не знала, кивнула, сказала «спасибо», передала деньги мужу. Я растекалась в своем горе и не надеялась на трезвость рассудка.
- К нам?
- Я снял квартиру на пару суток. Чтоб не мешать. К вам же Нина едет.
Мать моя, то есть.
- Может, хоть чай попьем? – несмело предложила я.
И лихорадочно стала вспоминать о содержимом холодильника. Угостить нечем. Стыдно. Ни денег не осталось. Ни еды. Ни времени, чтобы что-то заработать.
Но у мужчин все проще. Чай наш – бутерброды с несколькими видами колбас - дяди. Свежие помидоры, огурчики. Вкусный хлеб.
Потом мы подвезли дядю к вокзалу, рядом с которым он снял жилье, проехали метров 200 к площадке автобусов и спокойно застыли в ожидании. Время шло. Звонка не было. А маршрутка из Светловодска уже прибыла. Но матери там не оказалось. Водитель зло сказал, да, билет был заказан, но женщины на остановке утром не было.
Набираем мать. Борисполь проезжает. Наши глаза вылазят на лоб. Автовокзал, принимающий этот автобус – на другом конце географии Киева.
Педаль газа в пол. В начинающем падать с неба снеге мчимся встречать перепутавшую автобусы маму…
Она стоит на обочине в сером пальто, с нагромождением шапок сверху, с клетчатой древней сумкой, и зябко прячет руки в рукавах.
- Привет! – обнимаю. – Как ты могла перепутать автобусы?
- Спросила, в Киев? Сказали – да, я и села. Водители из-за меня всю дорогу ругались.
- Ты вышла рано, что ли?
- Ну, думала, пока дошкандыбаю до остановки.
- Что у тебя на голове?
- Шапка.
- Две?
Повернувшись с переднего сидения назад, присматриваюсь.
- Зачем ты одела две шапки?!
- Так теплее.
Железный аргумент, учитывая то, что едешь в теплом автобусе, а здесь встречаем тебя мы на машине.
Заходим домой под восторженные охи гостьи: дом большой, лифт страшный, этаж высокий, квартира, как музей, вся в кафеле и фотографиях деда Димы, народного артиста Украины, певца – баритона номер один.
Нахожу в холодильнике жареного хрен знает когда сомика и тихо, завернув в пакет, выбрасываю в мусор. Увидит – полдня будет причитать, какая я хозяйка…
И сардельки. Не помню, вроде вчера покупали? Варю. Готовлю чай. Едим. Снова слушаем историю, как мама села не в тот автобус.
Она снимает очередную теплую кофту и откидывается на спинку диванчика.
- Ой, наелась. Я тут привезла, все боялась и целую дорогу щупала, чтоб не украли.
Она расстегивает еще одну кофту, поднимает футболку и достает сначала из одной «сиськи», а потом и из другой по носовому платочку, сшитому в квадратик. Вываливает на стол зеленые купюры и говорит, что совершенно не знает, сколько там денег.
Дима при ней пересчитывает: 2900. Пока складывает в один кошелек – мы не знаем, сколько понадобится… Звонит другу, договаривается об обмене.
Часы бьют двенадцать. Полдень.
Мама открывает холодильник с видом внезапно нагрянувшего ревизора и с уничтожающим взглядом и кривой ухмылкой поворачивается ко мне:
- И чем ты будешь Диму кормить?!
И очень меня тянет ответить ей в духе Димы «грудью!», но я просто сжимаю губы в виде грустного смайла:
- Займи сейчас денег, в магазин съездим, что-нибудь купим и вместе приготовим. У тебя сколько юаней с собой? Вечером отдадим.
Она недовольно сморщивает лицо, на котором я ясно читаю: «что за дура? Сколько воспитывала – без толку!» Потом копается в маленьком ридикюле, набитом лекарствами, с усилием вытягивает кошелек и, прекрасно зная, сколько там, начинает ковырять купюры обломанными ногтями.
- Поехали в маркет! Я оставлю на дорогу 250, мне больше не надо! – она царственно протягивает шесть бумажек по сто, - Надо шурпу приготовить. Я САМА! – прикрикивает на меня повелительно, - Так готовить шурпу могу только я!!! Даже Витас мою шурпу ел! А баранина у вас тут есть?
«Нет, а что ЭТО? – хочется восторженно закатить глаза и заранее вытереть слюни. – У нас только трава в маркете продается в виде укропа и куры-гриль!»
Но я усмиряю себя. Пусть повые*тся, если нравится. Готовить любит – вперед и с песней, как любил говорить папа.
Вперед и с песней…
Лучше бы я поехала одна…
Двум шапкам она не изменила. И своей царственной манере тоже. Выбирая кусочки баранины, только что сама пальцами их не крутила. Повозмущалась, что дорого очень, но она для зятя возьмет обязательно, вообще не в цене дело!
И протягивала через стекло витрины деньги, пытаясь дотянуться до мужчины в белом халате, снисходительно и понимающе улыбающегося нам. Потом она затянула свою излюбленную песню, как она любит «мивину» и что кроме нее она последние несколько лет вообще ничего не ела – кормила Витаса. И взяла с полки штук десять упаковочек.
Я знаю эту ее роль несчастной нищей и голодной старой женщины из-за больного мужа, на лечение которого уходит все, до последней ее копеечки. Она крутит этим, как в цирке жонглер своими горящими булавами. А в доме куда ни сунься – дорогущая пена для мытья окон вместо бюджетного «мистера Мускула» и тому подобное, пластиковые окна, установленные пять лет назад, когда сослуживцы прислали папе приличную сумму и на операцию и на восстановительное лечение, но моя мама изъяла эти деньги, облагораживая дом. Куриная печенка и свиные косточки с мясом для двух собак… Еще могу перечислять, но запал пропал. Надоело. Большой театр давно потерял ведущую актрису в лице моей мамы…
Прижимает «мивину» к пальто в районе живота и идет к полкам с помидорами по черт знает какой цене зимой.
– Для шурпы надо пару помидорчиков, - говорит и берет четыре, потому, что пятый уже не помещается в горсть с сухой вермишелью.
Я медленно и с улыбкой возвращаю помидоры на место:
- Мама, дядя Женя помидоры привез и у нас их оставил, мы их зимой не едим, так что пропадут, а тут тебе в суп надо, вот и используешь. А «мивину» не надо брать, у нас повкуснее есть – «роллтон», съешь, сколько захочешь.
Ее глаза тут же наливаются слезами обиды, губы дрожат, руки обреченно опускаются вдоль серого пальто.
- Ты меня обидела, старую, несчастную свою мамочку, - всхлипывает она. – Я за свои же деньги ничего вообще купить не могу!
Не работает это на меня уже, не работает, привыкла я, мама, к таким заявлениям давно… и устала… да, людей вокруг достаточно, красоту игры оценят, но мне так плевать, как «с Эйфелевой башни на головы беспечных парижан»!
Дима в это время быстро забрасывает в корзинку хлеб, картошку, завальцованный кусок мяса, макароны. И, подавляя вздох, движется к кассе. Расплачивается. Мама в своей трагедии. Обратно едет молча, глядя в окно. Надулась. Горюет из-за «мивины».
Больше ж ничего не произошло, верно?!.
Пока она колдует у плиты, собственноручно очищая овощи, не доверяя моим «вкрай» кривым рукам, я открываю соцсеть «одноклассники». У меня в друзьях много боевых товарищей, сослуживцев папы. Сообщаю. И мне остается смахнуть навернувшиеся слезы от сообщений – мама зовет. Выключаю нетбук. Бегу на зов.
- А еще чем мы будем Диму кормить?
Такое ощущение, что Дима – звериный зверь, если ему не дать поесть – сожрет всех окружающих, а затем и мебель грызть начнет.
Нельзя такое говорить. Нельзя. Маме куховарить охота, в раж вошла, тут же инвалидка дочь ее живет, готовить не умеет... Достаю мясо. Ну вот, довольна. Даже лук позволила почистить…
Жарит с удовольствием это мясо. Полотенце через плечо. Пусть занимается…
Счастлива, когда мы ее начинаем в один голос хвалить. Действительно, очень вкусно. Не отнять, ни прибавить, как говорится. Конечно, водка на столе. Просто выпиваем, едим, восхваляем мастерство поварихи. В девять падаем спать. Мама пыжится что-то почитать «на сон грядущий», но спустя пять минут уже тихо похрапывает.
Я иду в ванную, открываю горячую воду, поливаю себя. Я принимаю душ минут десять. От силы – пятнадцать. Я опускаюсь на колени под струями воды аккуратно и тихо. Чтоб не слышно было стуканья коленями о эмалированную поверхность. И, согнувшись от боли, начинаю давиться истерикой и слезами. Зажимая рот ладонями. Никто не должен слышать моего страдания. Никто…
Просыпаюсь рано. Иду умываться и слышу всхлипывания. Мама уже встала. Сидит на кухонном диванчике, съежившаяся, над раскрытым своим ридикюльчиком, и плачет. Горько. Надрывно. Рвано вздыхает.
Захожу и испуганно спрашиваю:
- Мам, мама, ты чего?
Ее плечи содрогаются, опущенные, сгорбленные. Я думаю о том, что, может, она фотографию папы привезла для портрета на… кремацию… и боится заикнуться… правда, тут же себя одергиваю: мама и боится заикнуться? Я явно «перебiльшую»…
Она поднимает на меня красные опухшие глаза, в тот же миг опять опускает их в ридикюль.
- Мам, почему ты плачешь?
Не могу ее видеть в таком гнетущем состоянии, каждая клеточка души и тела рвется ее обнять и утешить. Но лишних движений не делаю. Я точно знаю, что она оттолкнет меня.
- Я плохое подумала, - отвечает и продолжает содрогаться от рыданий.
- Какое плохое? – я сажусь на табуретку рядом, протягиваю руку и накрываю ладонью ее пальцы, она их одергивает. – Что ты подумала плохое? Расскажи мне!
Она минуты три колеблется, я отмечаю эту странную паузу и колебания, а затем слышу вопрос:
- Ты брала из моего кошелька деньги?
И я тоже «повисаю» на три минуты. Мотаю головой из стороны в сторону, собирая соображалку, прикрыв веки, сбрасывая остатки дремоты.
Обычно если мне нужны деньги – я прошу владельца «сокровищ». Я прошу столько, сколько мне нужно занять на данный момент, точно рассчитывая срок погашения долга. При этом я совершенно без понятия, есть ли запрашиваемая сумма. Я не предполагаю, не проверяю, втихомолку копошась по кошелькам и карманчикам, или под матрацем…
- ЧТО?!
- Я подумала, что ты ук… взяла у меня деньги, - произносит она. – У меня осталось только на обратный билет до Светловодска.
Мой рот открывается, как у рыбы, выброшенной на ледяной берег. Мне кажется, что потолок шестнадцатого этажа вместе с крышей обваливаются на меня и пыль забивает мне легкие.
- Ты подумала, что Я влезла в твой кошелек?! – и я, сомневаясь в своей памяти, пролистываю вчерашний день. – И Я УКРАЛА твои деньги?! – вот я идиотка, обнять и пожалеть ее порывалась! – Да ты их нам с Димой ЗАНЯЛА на продукты!!!
Я ору. Никогда на мать не орала…
- Михална, в чем дело? – Дима появляется в дверном проеме.
- Она решила, что я своровала ее деньги! Ох*енно, да?! – рычу я. – А про магазин ты ни хрена не помнишь, мама?! Баранину она выбирала! И помидоры с «мивиной», и сопли по морде размазывала при людях!
Меня немного понесло. Такое обвинение за прожитые 48 лет слышу впервые, от того и не знаю, как реагировать. И хочется мне сказать что-нибудь такое гадкое, мерзкое, отвратительное, до блевоты, но… не нахожу слов никак. Чувствую – бледнею от накатившего бешенства.
Дима выкладывает перед ней шесть сотен:
- Извините, Михална, обещал вчера отдать – замаялся, забыл.
Она сгребает бумажки. Прячет.
- Я сама вам дала?
То ли действительно не помнит, то ли дуру включает, как обычно.
- Сама дала, давайте, вспоминайте!..
Ее слезы высыхают, как роса в жаркий рассветный час. Она деловито поднимается и открывает холодильник…
Я внешне старательно пытаюсь забыть инцедент… Но я запомню это, мама!..
Завтракаем остатками ужина. Дима уходит за машиной. Я прошу показать, что она привезла для папы. Придирчиво перебираю одежду. С облегчением срезаю ценники с вещей. Ну, хотя бы новое привезла. Туфли тоже новые. Две пары. Меряет на себя. Я выбираю самые, по моему мнению, красивые.
Я озабочена одеждой. Не до слез.
Едем заказывать портрет с черной лентой. Пока Дима этим вопросом занимается, мы с мамой идем к арендованному и облагороженному моему «магазинчику» пряжи и готовых авторских изделий. Знаю, что особо приятного она мне ничего не скажет. Да и не ожидаю. Мне все равно. Веду ее, чтобы занять чем-нибудь.
Конечно, рекомендации по количеству ниток, по ассортименту спиц и крючков от великого деятеля торговли я получаю. Делаю вид, что внимательно внимаю. Сайт, написанный мною с помощью Димы, я забросила, от заказов на кардиганы отказалась, на звонки отвечаю, что магазин откроется через месяц. А может и позже…
Целая вселенная исчезла, оставив вместо себя «черную дыру» и я испытываю огромное желание быть затянутой ею…Зачем ты меня, мой папочка, мой необыкновенный, мой несчастный и одинокий, оставил здесь?..
Мы садимся в машину и я держу в руках портрет. Фото срезали с паспорта, когда получали свидетельство о смерти… Какая безнадега в твоих глазах! Она появилась после того, как закончились Бады, которые Геша подарил тебе и которые – после обследования – начали возрождать умершую почку, появилась после того, как в «самое прекрасное место на планете» были впечатаны модные пластиковые окна по всему периметру…
Я ощущаю свою вину. Эти чертовы деньги, оказывается, решают очень многое. Если бы я могла в то время зарабатывать столько!!! Или у кого-нибудь занять… Или хотя бы знать, что мать «перераспределила»… Я слышала, папа, тебя, ты не хотел что-то пить дальше, типа, не помогает, а стоит дорого… Я виновата… виновата… мой любимый… родной…
- Дай сюда, - тянется мать сзади.
Отдаю.
- Некрасивый здесь, - заявляет так, словно я специально взяла самое плохое фото.
Молчу. И так будет «пениться», а если что-то скажу, то поводов станет еще больше.
- Ну там же Степаныч, а, Михална? Или мужик чужой? – Дима.
- Ну, Витас, да, - соглашается мать.
Ну и слава всем богам!
Теперь в морге надо оплатить услуги паталогоанатома. Едем. Оплачиваем. Какой-то «набор» тоже оплачиваем. Я горько хмыкаю, услышав сумму. Однако, бизнес хороший, как ни грешно сказать… Затем вносим остаток в ресторане.
Темнеет. Да и дела на сегодня пока окончены.
Ахахаххх! Пора Диму КОРМИТЬ!...
Черный. Бесконечный насыщенный цвет полного мрака. Густой и обволакивающий. Ткань юбки и блузки плотная и одновременно струящаяся, как зимняя ночь, в которой погасли все звезды. На голове не повязка – кружевной платок. Им хочется покрыть не волосы, а собственные глаза. Ребра сдавливает так сильно, что нет возможности сделать полный вдох. Перед дверью я молюсь: дайте мне, высшие силы, вести себя достойно в этот день!
Мне не страшно.
Мне больно.
Трясутся руки. Я их прячу в карманы пальто. Черного…
Мы с Димой покупаем двадцать белых роз. Мать – двадцать хризантем. Салон машины такси наполняется вонью свежих цветов.
Госпиталь. Морг. Здесь мы встречаемся. Дядя Женя, Геша, брат Димы Влад. Нас шестеро.
Слова сожаления растворяются в порывах ледяного ветра. Мама и Геша вспоминают сослуживцев, кто где живет, или кто как умер. Геша протягивает вдове конверт. Та пытается всунуть его в ридикюль, до отказа набитый лекарствами, и размерами на треть меньше самого конверта. Она продолжает разговаривать и, не глядя, раз за разом пихает. Карманов у нее нет. Думаю о том, что, может, сложила бы она его пополам, да нет, все равно не влезет. И чувствую мерзость ситуации. Медленно протягиваю руку и аккуратно забираю:
- Мама, отдадим Диме, - тихо произношу.
Дядя Женя делает шаг ко мне:
- У меня еще сумма, возьми, пожалуйста.
Я машу головой, отказываясь, но он настойчив. Передаю деньги мужу.
- Давление скачет, побоялись, мало ли что в дороге случится. Держи.
Он отдал мне конверт с деньгами.
- Здесь тысяча долларов. На похороны.
Что говорят в таких случаях? Я не знала, кивнула, сказала «спасибо», передала деньги мужу. Я растекалась в своем горе и не надеялась на трезвость рассудка.
- К нам?
- Я снял квартиру на пару суток. Чтоб не мешать. К вам же Нина едет.
Мать моя, то есть.
- Может, хоть чай попьем? – несмело предложила я.
И лихорадочно стала вспоминать о содержимом холодильника. Угостить нечем. Стыдно. Ни денег не осталось. Ни еды. Ни времени, чтобы что-то заработать.
Но у мужчин все проще. Чай наш – бутерброды с несколькими видами колбас - дяди. Свежие помидоры, огурчики. Вкусный хлеб.
Потом мы подвезли дядю к вокзалу, рядом с которым он снял жилье, проехали метров 200 к площадке автобусов и спокойно застыли в ожидании. Время шло. Звонка не было. А маршрутка из Светловодска уже прибыла. Но матери там не оказалось. Водитель зло сказал, да, билет был заказан, но женщины на остановке утром не было.
Набираем мать. Борисполь проезжает. Наши глаза вылазят на лоб. Автовокзал, принимающий этот автобус – на другом конце географии Киева.
Педаль газа в пол. В начинающем падать с неба снеге мчимся встречать перепутавшую автобусы маму…
Она стоит на обочине в сером пальто, с нагромождением шапок сверху, с клетчатой древней сумкой, и зябко прячет руки в рукавах.
- Привет! – обнимаю. – Как ты могла перепутать автобусы?
- Спросила, в Киев? Сказали – да, я и села. Водители из-за меня всю дорогу ругались.
- Ты вышла рано, что ли?
- Ну, думала, пока дошкандыбаю до остановки.
- Что у тебя на голове?
- Шапка.
- Две?
Повернувшись с переднего сидения назад, присматриваюсь.
- Зачем ты одела две шапки?!
- Так теплее.
Железный аргумент, учитывая то, что едешь в теплом автобусе, а здесь встречаем тебя мы на машине.
Заходим домой под восторженные охи гостьи: дом большой, лифт страшный, этаж высокий, квартира, как музей, вся в кафеле и фотографиях деда Димы, народного артиста Украины, певца – баритона номер один.
Нахожу в холодильнике жареного хрен знает когда сомика и тихо, завернув в пакет, выбрасываю в мусор. Увидит – полдня будет причитать, какая я хозяйка…
И сардельки. Не помню, вроде вчера покупали? Варю. Готовлю чай. Едим. Снова слушаем историю, как мама села не в тот автобус.
Она снимает очередную теплую кофту и откидывается на спинку диванчика.
- Ой, наелась. Я тут привезла, все боялась и целую дорогу щупала, чтоб не украли.
Она расстегивает еще одну кофту, поднимает футболку и достает сначала из одной «сиськи», а потом и из другой по носовому платочку, сшитому в квадратик. Вываливает на стол зеленые купюры и говорит, что совершенно не знает, сколько там денег.
Дима при ней пересчитывает: 2900. Пока складывает в один кошелек – мы не знаем, сколько понадобится… Звонит другу, договаривается об обмене.
Часы бьют двенадцать. Полдень.
Мама открывает холодильник с видом внезапно нагрянувшего ревизора и с уничтожающим взглядом и кривой ухмылкой поворачивается ко мне:
- И чем ты будешь Диму кормить?!
И очень меня тянет ответить ей в духе Димы «грудью!», но я просто сжимаю губы в виде грустного смайла:
- Займи сейчас денег, в магазин съездим, что-нибудь купим и вместе приготовим. У тебя сколько юаней с собой? Вечером отдадим.
Она недовольно сморщивает лицо, на котором я ясно читаю: «что за дура? Сколько воспитывала – без толку!» Потом копается в маленьком ридикюле, набитом лекарствами, с усилием вытягивает кошелек и, прекрасно зная, сколько там, начинает ковырять купюры обломанными ногтями.
- Поехали в маркет! Я оставлю на дорогу 250, мне больше не надо! – она царственно протягивает шесть бумажек по сто, - Надо шурпу приготовить. Я САМА! – прикрикивает на меня повелительно, - Так готовить шурпу могу только я!!! Даже Витас мою шурпу ел! А баранина у вас тут есть?
«Нет, а что ЭТО? – хочется восторженно закатить глаза и заранее вытереть слюни. – У нас только трава в маркете продается в виде укропа и куры-гриль!»
Но я усмиряю себя. Пусть повые*тся, если нравится. Готовить любит – вперед и с песней, как любил говорить папа.
Вперед и с песней…
Лучше бы я поехала одна…
Двум шапкам она не изменила. И своей царственной манере тоже. Выбирая кусочки баранины, только что сама пальцами их не крутила. Повозмущалась, что дорого очень, но она для зятя возьмет обязательно, вообще не в цене дело!
И протягивала через стекло витрины деньги, пытаясь дотянуться до мужчины в белом халате, снисходительно и понимающе улыбающегося нам. Потом она затянула свою излюбленную песню, как она любит «мивину» и что кроме нее она последние несколько лет вообще ничего не ела – кормила Витаса. И взяла с полки штук десять упаковочек.
Я знаю эту ее роль несчастной нищей и голодной старой женщины из-за больного мужа, на лечение которого уходит все, до последней ее копеечки. Она крутит этим, как в цирке жонглер своими горящими булавами. А в доме куда ни сунься – дорогущая пена для мытья окон вместо бюджетного «мистера Мускула» и тому подобное, пластиковые окна, установленные пять лет назад, когда сослуживцы прислали папе приличную сумму и на операцию и на восстановительное лечение, но моя мама изъяла эти деньги, облагораживая дом. Куриная печенка и свиные косточки с мясом для двух собак… Еще могу перечислять, но запал пропал. Надоело. Большой театр давно потерял ведущую актрису в лице моей мамы…
Прижимает «мивину» к пальто в районе живота и идет к полкам с помидорами по черт знает какой цене зимой.
– Для шурпы надо пару помидорчиков, - говорит и берет четыре, потому, что пятый уже не помещается в горсть с сухой вермишелью.
Я медленно и с улыбкой возвращаю помидоры на место:
- Мама, дядя Женя помидоры привез и у нас их оставил, мы их зимой не едим, так что пропадут, а тут тебе в суп надо, вот и используешь. А «мивину» не надо брать, у нас повкуснее есть – «роллтон», съешь, сколько захочешь.
Ее глаза тут же наливаются слезами обиды, губы дрожат, руки обреченно опускаются вдоль серого пальто.
- Ты меня обидела, старую, несчастную свою мамочку, - всхлипывает она. – Я за свои же деньги ничего вообще купить не могу!
Не работает это на меня уже, не работает, привыкла я, мама, к таким заявлениям давно… и устала… да, людей вокруг достаточно, красоту игры оценят, но мне так плевать, как «с Эйфелевой башни на головы беспечных парижан»!
Дима в это время быстро забрасывает в корзинку хлеб, картошку, завальцованный кусок мяса, макароны. И, подавляя вздох, движется к кассе. Расплачивается. Мама в своей трагедии. Обратно едет молча, глядя в окно. Надулась. Горюет из-за «мивины».
Больше ж ничего не произошло, верно?!.
Пока она колдует у плиты, собственноручно очищая овощи, не доверяя моим «вкрай» кривым рукам, я открываю соцсеть «одноклассники». У меня в друзьях много боевых товарищей, сослуживцев папы. Сообщаю. И мне остается смахнуть навернувшиеся слезы от сообщений – мама зовет. Выключаю нетбук. Бегу на зов.
- А еще чем мы будем Диму кормить?
Такое ощущение, что Дима – звериный зверь, если ему не дать поесть – сожрет всех окружающих, а затем и мебель грызть начнет.
Нельзя такое говорить. Нельзя. Маме куховарить охота, в раж вошла, тут же инвалидка дочь ее живет, готовить не умеет... Достаю мясо. Ну вот, довольна. Даже лук позволила почистить…
Жарит с удовольствием это мясо. Полотенце через плечо. Пусть занимается…
Счастлива, когда мы ее начинаем в один голос хвалить. Действительно, очень вкусно. Не отнять, ни прибавить, как говорится. Конечно, водка на столе. Просто выпиваем, едим, восхваляем мастерство поварихи. В девять падаем спать. Мама пыжится что-то почитать «на сон грядущий», но спустя пять минут уже тихо похрапывает.
Я иду в ванную, открываю горячую воду, поливаю себя. Я принимаю душ минут десять. От силы – пятнадцать. Я опускаюсь на колени под струями воды аккуратно и тихо. Чтоб не слышно было стуканья коленями о эмалированную поверхность. И, согнувшись от боли, начинаю давиться истерикой и слезами. Зажимая рот ладонями. Никто не должен слышать моего страдания. Никто…
Просыпаюсь рано. Иду умываться и слышу всхлипывания. Мама уже встала. Сидит на кухонном диванчике, съежившаяся, над раскрытым своим ридикюльчиком, и плачет. Горько. Надрывно. Рвано вздыхает.
Захожу и испуганно спрашиваю:
- Мам, мама, ты чего?
Ее плечи содрогаются, опущенные, сгорбленные. Я думаю о том, что, может, она фотографию папы привезла для портрета на… кремацию… и боится заикнуться… правда, тут же себя одергиваю: мама и боится заикнуться? Я явно «перебiльшую»…
Она поднимает на меня красные опухшие глаза, в тот же миг опять опускает их в ридикюль.
- Мам, почему ты плачешь?
Не могу ее видеть в таком гнетущем состоянии, каждая клеточка души и тела рвется ее обнять и утешить. Но лишних движений не делаю. Я точно знаю, что она оттолкнет меня.
- Я плохое подумала, - отвечает и продолжает содрогаться от рыданий.
- Какое плохое? – я сажусь на табуретку рядом, протягиваю руку и накрываю ладонью ее пальцы, она их одергивает. – Что ты подумала плохое? Расскажи мне!
Она минуты три колеблется, я отмечаю эту странную паузу и колебания, а затем слышу вопрос:
- Ты брала из моего кошелька деньги?
И я тоже «повисаю» на три минуты. Мотаю головой из стороны в сторону, собирая соображалку, прикрыв веки, сбрасывая остатки дремоты.
Обычно если мне нужны деньги – я прошу владельца «сокровищ». Я прошу столько, сколько мне нужно занять на данный момент, точно рассчитывая срок погашения долга. При этом я совершенно без понятия, есть ли запрашиваемая сумма. Я не предполагаю, не проверяю, втихомолку копошась по кошелькам и карманчикам, или под матрацем…
- ЧТО?!
- Я подумала, что ты ук… взяла у меня деньги, - произносит она. – У меня осталось только на обратный билет до Светловодска.
Мой рот открывается, как у рыбы, выброшенной на ледяной берег. Мне кажется, что потолок шестнадцатого этажа вместе с крышей обваливаются на меня и пыль забивает мне легкие.
- Ты подумала, что Я влезла в твой кошелек?! – и я, сомневаясь в своей памяти, пролистываю вчерашний день. – И Я УКРАЛА твои деньги?! – вот я идиотка, обнять и пожалеть ее порывалась! – Да ты их нам с Димой ЗАНЯЛА на продукты!!!
Я ору. Никогда на мать не орала…
- Михална, в чем дело? – Дима появляется в дверном проеме.
- Она решила, что я своровала ее деньги! Ох*енно, да?! – рычу я. – А про магазин ты ни хрена не помнишь, мама?! Баранину она выбирала! И помидоры с «мивиной», и сопли по морде размазывала при людях!
Меня немного понесло. Такое обвинение за прожитые 48 лет слышу впервые, от того и не знаю, как реагировать. И хочется мне сказать что-нибудь такое гадкое, мерзкое, отвратительное, до блевоты, но… не нахожу слов никак. Чувствую – бледнею от накатившего бешенства.
Дима выкладывает перед ней шесть сотен:
- Извините, Михална, обещал вчера отдать – замаялся, забыл.
Она сгребает бумажки. Прячет.
- Я сама вам дала?
То ли действительно не помнит, то ли дуру включает, как обычно.
- Сама дала, давайте, вспоминайте!..
Ее слезы высыхают, как роса в жаркий рассветный час. Она деловито поднимается и открывает холодильник…
Я внешне старательно пытаюсь забыть инцедент… Но я запомню это, мама!..
Завтракаем остатками ужина. Дима уходит за машиной. Я прошу показать, что она привезла для папы. Придирчиво перебираю одежду. С облегчением срезаю ценники с вещей. Ну, хотя бы новое привезла. Туфли тоже новые. Две пары. Меряет на себя. Я выбираю самые, по моему мнению, красивые.
Я озабочена одеждой. Не до слез.
Едем заказывать портрет с черной лентой. Пока Дима этим вопросом занимается, мы с мамой идем к арендованному и облагороженному моему «магазинчику» пряжи и готовых авторских изделий. Знаю, что особо приятного она мне ничего не скажет. Да и не ожидаю. Мне все равно. Веду ее, чтобы занять чем-нибудь.
Конечно, рекомендации по количеству ниток, по ассортименту спиц и крючков от великого деятеля торговли я получаю. Делаю вид, что внимательно внимаю. Сайт, написанный мною с помощью Димы, я забросила, от заказов на кардиганы отказалась, на звонки отвечаю, что магазин откроется через месяц. А может и позже…
Целая вселенная исчезла, оставив вместо себя «черную дыру» и я испытываю огромное желание быть затянутой ею…Зачем ты меня, мой папочка, мой необыкновенный, мой несчастный и одинокий, оставил здесь?..
Мы садимся в машину и я держу в руках портрет. Фото срезали с паспорта, когда получали свидетельство о смерти… Какая безнадега в твоих глазах! Она появилась после того, как закончились Бады, которые Геша подарил тебе и которые – после обследования – начали возрождать умершую почку, появилась после того, как в «самое прекрасное место на планете» были впечатаны модные пластиковые окна по всему периметру…
Я ощущаю свою вину. Эти чертовы деньги, оказывается, решают очень многое. Если бы я могла в то время зарабатывать столько!!! Или у кого-нибудь занять… Или хотя бы знать, что мать «перераспределила»… Я слышала, папа, тебя, ты не хотел что-то пить дальше, типа, не помогает, а стоит дорого… Я виновата… виновата… мой любимый… родной…
- Дай сюда, - тянется мать сзади.
Отдаю.
- Некрасивый здесь, - заявляет так, словно я специально взяла самое плохое фото.
Молчу. И так будет «пениться», а если что-то скажу, то поводов станет еще больше.
- Ну там же Степаныч, а, Михална? Или мужик чужой? – Дима.
- Ну, Витас, да, - соглашается мать.
Ну и слава всем богам!
Теперь в морге надо оплатить услуги паталогоанатома. Едем. Оплачиваем. Какой-то «набор» тоже оплачиваем. Я горько хмыкаю, услышав сумму. Однако, бизнес хороший, как ни грешно сказать… Затем вносим остаток в ресторане.
Темнеет. Да и дела на сегодня пока окончены.
Ахахаххх! Пора Диму КОРМИТЬ!...
Черный. Бесконечный насыщенный цвет полного мрака. Густой и обволакивающий. Ткань юбки и блузки плотная и одновременно струящаяся, как зимняя ночь, в которой погасли все звезды. На голове не повязка – кружевной платок. Им хочется покрыть не волосы, а собственные глаза. Ребра сдавливает так сильно, что нет возможности сделать полный вдох. Перед дверью я молюсь: дайте мне, высшие силы, вести себя достойно в этот день!
Мне не страшно.
Мне больно.
Трясутся руки. Я их прячу в карманы пальто. Черного…
Мы с Димой покупаем двадцать белых роз. Мать – двадцать хризантем. Салон машины такси наполняется вонью свежих цветов.
Госпиталь. Морг. Здесь мы встречаемся. Дядя Женя, Геша, брат Димы Влад. Нас шестеро.
Слова сожаления растворяются в порывах ледяного ветра. Мама и Геша вспоминают сослуживцев, кто где живет, или кто как умер. Геша протягивает вдове конверт. Та пытается всунуть его в ридикюль, до отказа набитый лекарствами, и размерами на треть меньше самого конверта. Она продолжает разговаривать и, не глядя, раз за разом пихает. Карманов у нее нет. Думаю о том, что, может, сложила бы она его пополам, да нет, все равно не влезет. И чувствую мерзость ситуации. Медленно протягиваю руку и аккуратно забираю:
- Мама, отдадим Диме, - тихо произношу.
Дядя Женя делает шаг ко мне:
- У меня еще сумма, возьми, пожалуйста.
Я машу головой, отказываясь, но он настойчив. Передаю деньги мужу.
