Подъезжает микроавтобус. Четверо крепких мужчин выходят из него и курят. Пятый приближается ко мне.
- Вы дочь? Я распорядитель похорон. Кто-то желает сказать речь? Или это буду я? Прошу прощения, уточняем имена.
Открывает кожаную папку и записывает. Потом приглашает нас в зал уложить цветы. Зал – чересчур громко сказано. Абсолютно пустое помещение квадратов на тридцать, слева от центра стоит гроб на табуретках.
Мои ноги врастают в пол. Я не могу идти. Я не умею ходить. Совсем…
С дущераздирающим криком мама бросается вперед, целует папу, ее отрывают, шепчут на ухо, что нельзя прикасаться к коже. Разом успокоившись, она укладывает хризантемы. Кто-то мягко подталкивает меня ближе. Поправляю розы, выравнивая, будто от их расположения зависит нечто важное. Пару минут стоим, потом носильщики оттесняют нас и распорядитель приглашает всех сесть в микроавтобус.
Мама – у окна, я – рядом. Напротив нас – четверо незнакомых крепких мужчин. Подтянуты, сосредоточены, печальные лица. Мне ненормально интересно, почему они печальны. Это их работа. Может, гробы они носят по пять раз на день. А может и чаще… Привычка сочувствовать? Так положено? Дура я. В любом случае они не могут быть просто спокойными… Меня передергивает от ощущения какого-то кощунства моих мыслей. Но я впадаю в фаталистическое настроение и, чтобы хоть что-либо делать, роюсь в пакете с документами, куда положила бутылку с водой, свинчиваю крышку, делаю глоток. Мама принимается плакать и достает из глубин ридикюля флакон с корвалолом. Опрокидывает в рот, глотает и морщится. Я спешно протягиваю ей воду, обнимая за плечо.
Она отталкивает меня, из блистера выдавливает таблетку, удерживает на пальцах белый кругляш, смотрит на него, размышляя, а надо ли?.. Кладет под язык. Отворачивается и, покачиваясь от неторопливого движения машины, наблюдает через стекло за проплывающими мимо домами.
- Каким он был гавном! – четко произносит и замолкают сзади нас и дядя Женя, и Геша, и Дима с Владом. – Господи, надо же было таким гавном быть!
Я на секунду зависаю в пространстве. Опять японская речь? Нет. Русская фраза. Я понимаю смысл. Мои глаза неверяще распахиваются, сначала упираясь в ворсистое покрытие пола, а потом – с вопросом – в сидящих напротив мужчин. Двое из них отводят глаза в сторону. Двое вздыхают, поджимая губы.
Нет. Я не ослышалась. Но мне по-прежнему жалко ее, сжимающуюся в комок в этом сером пальто и – спасибо Диме! – всего одной шапке!
Мне жалко ее. Она до безумия боится смерти. Своей смерти. Она хочет жить вечно. И каждое напоминание о том, что это невозможно, выбивает почву из-под ее ног и напрочь вышибает оставшийся разум. Картина умершего мужа говорит ей о том, что ей уже 70…
Пару лет назад папа мне рассказывал, как мама услышала в новостях, что наше Солнце взорвется и превратится в черную дыру. И Вселенная перестанет существовать.
- Чего ты так расстроилась, Нина Михална? – смеялся мой папа. – Через пару миллионов лет, когда произойдет предсказанная катастрофа, даже напоминания о твоих пра-пра-правнуках не будет!
Но мама залипла в депрессии на три месяца, переживая о смерти…
Ладно, думаю, ты в шоке, испуге. Ладно. Все уже сделали вид, будто ничего не прозвучало.
Плачешь?! Поплачь, мама.
Мы подъезжаем к крематорию. Становимся в длинную очередь. Я выхожу в холод, всей грудью пытаясь вздохнуть. Не получается. Железные тиски мне мешают. Дима и Влад меня сопровождают в просторное помещение, где тоже длинная очередь. Надо оформить документы. В высоких стеллажах стройными рядками располагаются урны для праха с пластиковыми ценниками. С ценами и простыми и заоблачными.
Когда я приближаюсь к окошку, женщина принимает мои документы – целую пухлую папку, заполняет с десяток бумажек, вносит запись в журнал, достает металлическую бирку с пятизначным номером, выдает мне несколько бумажек. Оплачиваем. Все. Освобождаем от себя остальных…
Ветер рвет на нас одежду.
Вдова уже допрашивает Гешу по поводу ее льгот как вдовы… Это действительно сейчас важно, правда?!.
Мы садимся в микрушку – надо проехать еще метров двести и стать опять в очередь, длинную очередь таких же микрушек… Не справляются службы, задержка на двадцать-тридцать минут. Впереди нас две машины похоронных…
Вдова курит возле открытой дверцы одну за одной - уточняет, как перейти на пенсию мужа и насколько это получается больше, чем ее пенсия.
Я тоже засовываю сигарету в рот. Отворачиваюсь от моно-диалога.
Металлическая бирка, цифры которой заносила в журнал барышня по приему документов, не выходят из головы. Значит, этот несгораемый металл положат в гроб, а, выгребая пепел, можно точно определить, чей пепел… Я передергиваюсь.
Я не знаю, как проходит кремация. Мы много фильмов смотрели. Должен быть обложенный гранитом красивый зал в псевдопозолоте, цветах, ангелах и тому подобное. Горюющие проходят по длинному коридору, вплывают в прощальную комнату. Священник, запах ладана, гроб на постаменте. Долгая речь. У некоторых ненатуральные слезы.
Я бросаю косой взгляд на вдову. Открывает пачку и засовывает очередную сигарету, разговаривает, забывая прикурить, одергивает рукой слегка противоречащего Гешу.
А у некоторых – вообще нет слез. Только пустота внутри. Смотрю на себя со стороны… Меня заботит сейчас ветер. Холодный, пронзительный, порывистый. Раздражает количество людей и машин. В этом ужасе я одна и мой мертвый папа в ящике, укрытый идиотским тонким покрывалом и белыми цветами.
Водитель заводит движок и перемещается ближе к бетонному сооружению, откуда молчаливо вытекла кучка людей.
Крематорий похож на величественный огромный полукруглый в высоту улей. С открытыми сетчатыми воротами. Постоянный поток существ заносят туда дань… Дева Мария, какая каша в моей голове…
Дима и его брат не выпускают меня из поля зрения. Я обхватываю себя руками, чувствую, как морозец кусает кожу и трясусь, словно последний стылый лист.
Распорядитель подходит к Диме. Говорит об оплате. Я отворачиваюсь и делаю несколько бессознательных шагов к жутким воротам. Как же долго никто оттуда не выходит. И из глубины наружу не доносится ни звука.
«Сам виноват – и слезы лью и охаю,
Попал в чужую колею – глубокую.
Я цели намечал свои на выбор сам,
А вот теперь из колеи не выбраться!..
Прошиб меня холодный пот до косточки.
И я прошелся чуть вперед по досточке.
Гляжу – размыли край ручьи весенние,
Там выезд есть из колеи – спасение!
Эй вы, задние! Делай, как я.
Это значит – не надо за мной!
Колея эта – только моя!
Выбирайтесь своей колеей!»
…Вот и нам показывает путь распорядитель широким жестом. Дверцы машины открывают. Четверо носильщиков тушат сигареты, культурно опуская окурки в урну, припорошенную снегом.
Каменный круглый свод напоминает конфигурацию церквей, только без единой росписи. Широкие овальные ступени расходятся от наших ног, будто мелкие волны на берегу моря. Пять ступеней…
В центре зала – две бетонные плиты тихо расходятся в стороны, давая подняться постаменту.
Все. Место готово. Оранжевый мрамор вокруг. Серый мрамор по бокам – две дорожки для прощающихся…
Священник в видавшей виды рясе и вселенской печалью на одухотворенном лице.
Я закрываю глаза на миг. Прости, пап, ты ж их на дух не переносишь. Но так положено – отпеть и запечатать. Прости…
Распорядитель становится напротив нас, вытянувшихся в шеренгу, торжественно раскрывает кожаную папку. Раз уж никто из нас не знает, как должно выглядеть сие, то пусть хоть он скажет.
Он набирает полную грудь воздуха, проникновенно скользит взглядом по нашим застывшим фигурам и начинает пасторальным тоном произносить РЕЧЬ заготовленную.
О том, как нашу благополучную и счастливую семью постигла… какой любовью и заботой была наполнена наша сплоченная дружная семья, где каждый безмерно дорожил интересами друг друга… бла-бла-бла…
Я стала пунцовой, уши загорелись кострищами. Ложь! Все – ложь!
Бесстыдный анегдот всплыл в памяти: « В школе – учительница спрашивает учеников: «Дети, где самые красивые игрушки на этой планете?» Дети – хором: «В Советском Союзе!» Учительница: «Где живут самые счастливые люди на этой планете?» Дети: «В Советском Союзе!!» Вовочка на последней парте плачет. Учительница: «А ты чего плачешь?» Вовочка, рыдая взахлеб: «Хочу жить в Советском Союзе!»
Мне отчаянно хотелось закричать этому придурку, чтоб он заткнулся. Меня раздирало на части внезапное понимание, что я хочу жить в такой семье, о которой он так вдохновенно глаголет. Мне стало обидно, что я заранее не прочитала этот чудовищный текст… И за это тоже прости меня, мой папочка!..
Ногти впились в ладони, оставляя синие отметины – до такой степени я сжала кулаки, сдерживая поднявшуюся бурю.Виновато посмотрела в гроб, глотая слезы и кусая изнутри щеки.
- …Благодаря неустанной любви жены Виктора Степановича Нине… - глашатай запнулся, разбирая отчество оной, ему не удается разобрать свои же каракули и он произносит, лишь бы продолжить на одной ноте – Миситовны…
- Музагитовны! – крикливо поправляет вдова.
Я удивленно поднимаю брови. Моя мать всегда ненавидела эту часть в себе – отчество. Всю жизнь заставляла называть себя «Михайловна», а паспорт в меру возможностей, старалась никому не показывать. Ее отец Музагит – казанский татарин. И это ее бесило. То ли национальность, то ли другая вера, то ли вообще все вместе взятое и еще плюс какая-нибудь куча отвратительных причин, о которой мне никогда никто не рассказывал.
А что же ты, мама, на похоронах своего мужа вдруг вспомнила настоящее отчество?..
Мужик отвешивает легкий поклон головой и повторяет следом «Музагитовна». И она гордо выпрямляет спину, отчего-то довольная.
Я перевела дыхание, успокаиваясь. Да уж, эта «неустанная любовь» еще при жизни папы начала делить наследство… Откуда же было знать распорядителю, что у нас «несемья»? он просто читает один и тот же текст, наверное, многие тысячи раз, подставляя соответствующие имена.
Ффууххх. Закончил. Эстафету подхватывает поп – заунывный речитатив взвивается ввысь, машет по сторонам зажженным кадилом на длинной цепочке. Открывает книжицу, поддевая ногтем страницы и попадая на нужную.
За столько лет ты, батюшка, рясу уже сносил, а слов так и не выучил?..
Нам раздают тоненькие церковные свечи, обмотанные платочками. Зажигаем. Пламя ровное и парафин почему-то не скатывается каплями, а будто испаряется. Странно, думаю. Испаряется только воск, но сейчас абсолютно все свечи делают из парафина. Куда девается расплавленный парафин? Раньше мы бы с папой вступили в дискуссию…
Позавывал поп, поныл, захлопнул «шпаргалку», сказал:
- Прощаемся с усопшим.
Мельком прижимаемся по очереди к ленте с надписями на лбу.
- Все попрощались? Больше не подходим, - оповещает голос. – Развяжите усопшему руки.
Дима откидывает белое покрывало. Из моего горла вырывается надрывный хрип. Что нужно делать с человеком, чтобы у него стали пальцы, как раздувшиеся сардельки, такие толстенные, что, кажется, вот-вот лопнут?!
Поп опять запевает, медленно обходит вокруг гроба, сыплет что-то. «Запечатывает».
Носильщики аккуратно накрывают гроб крышкой. Я дергаюсь вперед на полшага и уже хочу раскрыть руки, чтобы обхватить ящик, и прокричать «Не отдам!», но постамент мягко опускается вниз, заглатывая моего папу, и плиты сдвигаются…
«Прах бесплатно хранится год, после чего будет захоронен в общей могиле», - эхом отдаются слова женщины, оформившей документы на кремацию…
В ресторане очень тепло, уютно и почти нет посетителей. Кругом – деревянная мебель и пронзительно белые скатерти. Стол засервирован для десяти человек, но нас только семеро с папой. Мы ожидали еще четверых сослуживцев, однако они приехать не смогли. Официанты заполняют пространство между тарелками блюдами с нарезками и салатами. Зажигается свеча у портрета, ставим рюмку с водкой, хлеб.
- Отче наш… - мы с Гешей читаем молитву.
- Земля пухом…
Я поднимаю наполненную рюмку и не могу удержать. Настолько трясется, что половину проливаю, пока соображаю обхватить и второй рукой. Глотаю, как воду и, берясь за вилку, боюсь начать греметь металлом по тарелке, а взять вилку обеими руками, по-моему, чересчур будет.
- Как красиво! – восхищается вдова. – Столько всего вкусного! И много заплатили?
Я делаю вид, что не слышу.
- Вы закусывайте, Михална, закусывайте, - говорит Дима.
- А сколько мы тут сидеть можем? Нас скоро выгонят? – не унимается она.
Верхнюю одежду и шапки мы нацепили на вешалку. Мужчины – в строгих костюмах. Вдова пальто сняла. А шапку, повязанную черной лентой, – нет. Что за дурь? Со стрижкой у нее в порядке. Или опять «теплее будет»?
- Не выгонят, не переживайте.
- Ну должно же быть определенное время! – поправила шапку, сползающую на брови, - ладно, наливайте, помянем. Ой, я так давно не выпивала! Но сегодня можно немножко. А почему половину налил?
- Вы ж сказали немножко, - усмехается Дима.
- До краев!
Давно не выпивала. Ага. Четыре месяца назад, когда мы в гости приезжали, никто ж не видел ноль-семь «Хортицы», прикрытой кучкой пластиковых пакетов на лестнице, ведущей на чердак. Сестра водку не пьет, папа уже лет пять ничего спиртного не нюхал даже. Собаки во дворе на цепи. Мыши периодически клацают в ловушках.
Геша вспоминает годы службы, полеты, и то, как папа умел острословить. Напряжение немного спадает.
- Папа был единственным человеком, у которого отсутствовали фразы «не мешай», «мне некогда», «не говори глупостей». И всегда были ответы на вопросы и время, чтобы помочь в чем угодно, - произношу я.
- У Витаса была коронная фраза на вопрос «и что?» - «восемь!» отвечал он, - Геша улыбается.
И я тоже. Восемь. Лента Мебиуса…
Принесли горячую еду. Воспоминания льются рекой. Железное кольцо вокруг моих ребер не отпускает, дышу поверхностно, коротко. Смогу ли я когда-нибудь освободиться от давления?..
- Так, пора перекурить, - вдова роется в ридикюле.
Я поднимаюсь, вдвоем выходим на улицу, забывая одеться по-теплее. Дым неприятно скребет по горлу. Попадает в глаза, я прищуриваюсь.
- Вот ведь гавно он был, - вдова в своем репертуаре.
У меня внутри вдруг взрывается атомная бомба, выжигая остатки приличных слов.
- Заткни свою поганую пасть! – рявкаю, балансируя на грани «боль-истерика-убью сейчас».
Молчит. Сопит. Пыхтит. Я швыряю окурок в урну и возвращаюсь в зал, за стол. Дима смотрит мне в глаза, искрящиеся сдерживаемым бешенством, переводит взгляд на обиженную вдову.
- Давай, наливай, выпьем, - командует вдова, - надо помянуть, пока нас не выгнали из ресторана.
…Пока мы ехали домой в такси, вдова совала водителю деньги, тот отказывался, ведь заказ уже оплатили, но та решила оставить «на чай хорошему человеку», поковыряла кнопку бардачка, запихала туда купюры и закрыла с такой силой, что чуть не вывернула крышку.
Дима извинялся за нее, водитель кивал, не отрываясь от дороги и машин.
Дома вдова «зависла» на мобильнике, восторженно рассказывая своей новой суперподруге, а по совместительству и работнице соцслужбы Вале про похороны и обед. Работница появилась два месяца назад. Знала, где ключ от входной двери. Приходила к Нине по несколько раз в день. А месяц назад узнала о Вале и я.
- Тебе не положена сиделка от соцслужбы, - сказала я маме, - ты не инвалид, не лежачая, все в тебе целехонько и в рабочем состоянии. Это незаконно.
- Вы дочь? Я распорядитель похорон. Кто-то желает сказать речь? Или это буду я? Прошу прощения, уточняем имена.
Открывает кожаную папку и записывает. Потом приглашает нас в зал уложить цветы. Зал – чересчур громко сказано. Абсолютно пустое помещение квадратов на тридцать, слева от центра стоит гроб на табуретках.
Мои ноги врастают в пол. Я не могу идти. Я не умею ходить. Совсем…
С дущераздирающим криком мама бросается вперед, целует папу, ее отрывают, шепчут на ухо, что нельзя прикасаться к коже. Разом успокоившись, она укладывает хризантемы. Кто-то мягко подталкивает меня ближе. Поправляю розы, выравнивая, будто от их расположения зависит нечто важное. Пару минут стоим, потом носильщики оттесняют нас и распорядитель приглашает всех сесть в микроавтобус.
Мама – у окна, я – рядом. Напротив нас – четверо незнакомых крепких мужчин. Подтянуты, сосредоточены, печальные лица. Мне ненормально интересно, почему они печальны. Это их работа. Может, гробы они носят по пять раз на день. А может и чаще… Привычка сочувствовать? Так положено? Дура я. В любом случае они не могут быть просто спокойными… Меня передергивает от ощущения какого-то кощунства моих мыслей. Но я впадаю в фаталистическое настроение и, чтобы хоть что-либо делать, роюсь в пакете с документами, куда положила бутылку с водой, свинчиваю крышку, делаю глоток. Мама принимается плакать и достает из глубин ридикюля флакон с корвалолом. Опрокидывает в рот, глотает и морщится. Я спешно протягиваю ей воду, обнимая за плечо.
Она отталкивает меня, из блистера выдавливает таблетку, удерживает на пальцах белый кругляш, смотрит на него, размышляя, а надо ли?.. Кладет под язык. Отворачивается и, покачиваясь от неторопливого движения машины, наблюдает через стекло за проплывающими мимо домами.
- Каким он был гавном! – четко произносит и замолкают сзади нас и дядя Женя, и Геша, и Дима с Владом. – Господи, надо же было таким гавном быть!
Я на секунду зависаю в пространстве. Опять японская речь? Нет. Русская фраза. Я понимаю смысл. Мои глаза неверяще распахиваются, сначала упираясь в ворсистое покрытие пола, а потом – с вопросом – в сидящих напротив мужчин. Двое из них отводят глаза в сторону. Двое вздыхают, поджимая губы.
Нет. Я не ослышалась. Но мне по-прежнему жалко ее, сжимающуюся в комок в этом сером пальто и – спасибо Диме! – всего одной шапке!
Мне жалко ее. Она до безумия боится смерти. Своей смерти. Она хочет жить вечно. И каждое напоминание о том, что это невозможно, выбивает почву из-под ее ног и напрочь вышибает оставшийся разум. Картина умершего мужа говорит ей о том, что ей уже 70…
Пару лет назад папа мне рассказывал, как мама услышала в новостях, что наше Солнце взорвется и превратится в черную дыру. И Вселенная перестанет существовать.
- Чего ты так расстроилась, Нина Михална? – смеялся мой папа. – Через пару миллионов лет, когда произойдет предсказанная катастрофа, даже напоминания о твоих пра-пра-правнуках не будет!
Но мама залипла в депрессии на три месяца, переживая о смерти…
Ладно, думаю, ты в шоке, испуге. Ладно. Все уже сделали вид, будто ничего не прозвучало.
Плачешь?! Поплачь, мама.
Мы подъезжаем к крематорию. Становимся в длинную очередь. Я выхожу в холод, всей грудью пытаясь вздохнуть. Не получается. Железные тиски мне мешают. Дима и Влад меня сопровождают в просторное помещение, где тоже длинная очередь. Надо оформить документы. В высоких стеллажах стройными рядками располагаются урны для праха с пластиковыми ценниками. С ценами и простыми и заоблачными.
Когда я приближаюсь к окошку, женщина принимает мои документы – целую пухлую папку, заполняет с десяток бумажек, вносит запись в журнал, достает металлическую бирку с пятизначным номером, выдает мне несколько бумажек. Оплачиваем. Все. Освобождаем от себя остальных…
Ветер рвет на нас одежду.
Вдова уже допрашивает Гешу по поводу ее льгот как вдовы… Это действительно сейчас важно, правда?!.
Мы садимся в микрушку – надо проехать еще метров двести и стать опять в очередь, длинную очередь таких же микрушек… Не справляются службы, задержка на двадцать-тридцать минут. Впереди нас две машины похоронных…
Вдова курит возле открытой дверцы одну за одной - уточняет, как перейти на пенсию мужа и насколько это получается больше, чем ее пенсия.
Я тоже засовываю сигарету в рот. Отворачиваюсь от моно-диалога.
Металлическая бирка, цифры которой заносила в журнал барышня по приему документов, не выходят из головы. Значит, этот несгораемый металл положат в гроб, а, выгребая пепел, можно точно определить, чей пепел… Я передергиваюсь.
Я не знаю, как проходит кремация. Мы много фильмов смотрели. Должен быть обложенный гранитом красивый зал в псевдопозолоте, цветах, ангелах и тому подобное. Горюющие проходят по длинному коридору, вплывают в прощальную комнату. Священник, запах ладана, гроб на постаменте. Долгая речь. У некоторых ненатуральные слезы.
Я бросаю косой взгляд на вдову. Открывает пачку и засовывает очередную сигарету, разговаривает, забывая прикурить, одергивает рукой слегка противоречащего Гешу.
А у некоторых – вообще нет слез. Только пустота внутри. Смотрю на себя со стороны… Меня заботит сейчас ветер. Холодный, пронзительный, порывистый. Раздражает количество людей и машин. В этом ужасе я одна и мой мертвый папа в ящике, укрытый идиотским тонким покрывалом и белыми цветами.
Водитель заводит движок и перемещается ближе к бетонному сооружению, откуда молчаливо вытекла кучка людей.
Крематорий похож на величественный огромный полукруглый в высоту улей. С открытыми сетчатыми воротами. Постоянный поток существ заносят туда дань… Дева Мария, какая каша в моей голове…
Дима и его брат не выпускают меня из поля зрения. Я обхватываю себя руками, чувствую, как морозец кусает кожу и трясусь, словно последний стылый лист.
Распорядитель подходит к Диме. Говорит об оплате. Я отворачиваюсь и делаю несколько бессознательных шагов к жутким воротам. Как же долго никто оттуда не выходит. И из глубины наружу не доносится ни звука.
«Сам виноват – и слезы лью и охаю,
Попал в чужую колею – глубокую.
Я цели намечал свои на выбор сам,
А вот теперь из колеи не выбраться!..
Прошиб меня холодный пот до косточки.
И я прошелся чуть вперед по досточке.
Гляжу – размыли край ручьи весенние,
Там выезд есть из колеи – спасение!
Эй вы, задние! Делай, как я.
Это значит – не надо за мной!
Колея эта – только моя!
Выбирайтесь своей колеей!»
…Вот и нам показывает путь распорядитель широким жестом. Дверцы машины открывают. Четверо носильщиков тушат сигареты, культурно опуская окурки в урну, припорошенную снегом.
Каменный круглый свод напоминает конфигурацию церквей, только без единой росписи. Широкие овальные ступени расходятся от наших ног, будто мелкие волны на берегу моря. Пять ступеней…
В центре зала – две бетонные плиты тихо расходятся в стороны, давая подняться постаменту.
Все. Место готово. Оранжевый мрамор вокруг. Серый мрамор по бокам – две дорожки для прощающихся…
Священник в видавшей виды рясе и вселенской печалью на одухотворенном лице.
Я закрываю глаза на миг. Прости, пап, ты ж их на дух не переносишь. Но так положено – отпеть и запечатать. Прости…
Распорядитель становится напротив нас, вытянувшихся в шеренгу, торжественно раскрывает кожаную папку. Раз уж никто из нас не знает, как должно выглядеть сие, то пусть хоть он скажет.
Он набирает полную грудь воздуха, проникновенно скользит взглядом по нашим застывшим фигурам и начинает пасторальным тоном произносить РЕЧЬ заготовленную.
О том, как нашу благополучную и счастливую семью постигла… какой любовью и заботой была наполнена наша сплоченная дружная семья, где каждый безмерно дорожил интересами друг друга… бла-бла-бла…
Я стала пунцовой, уши загорелись кострищами. Ложь! Все – ложь!
Бесстыдный анегдот всплыл в памяти: « В школе – учительница спрашивает учеников: «Дети, где самые красивые игрушки на этой планете?» Дети – хором: «В Советском Союзе!» Учительница: «Где живут самые счастливые люди на этой планете?» Дети: «В Советском Союзе!!» Вовочка на последней парте плачет. Учительница: «А ты чего плачешь?» Вовочка, рыдая взахлеб: «Хочу жить в Советском Союзе!»
Мне отчаянно хотелось закричать этому придурку, чтоб он заткнулся. Меня раздирало на части внезапное понимание, что я хочу жить в такой семье, о которой он так вдохновенно глаголет. Мне стало обидно, что я заранее не прочитала этот чудовищный текст… И за это тоже прости меня, мой папочка!..
Ногти впились в ладони, оставляя синие отметины – до такой степени я сжала кулаки, сдерживая поднявшуюся бурю.Виновато посмотрела в гроб, глотая слезы и кусая изнутри щеки.
- …Благодаря неустанной любви жены Виктора Степановича Нине… - глашатай запнулся, разбирая отчество оной, ему не удается разобрать свои же каракули и он произносит, лишь бы продолжить на одной ноте – Миситовны…
- Музагитовны! – крикливо поправляет вдова.
Я удивленно поднимаю брови. Моя мать всегда ненавидела эту часть в себе – отчество. Всю жизнь заставляла называть себя «Михайловна», а паспорт в меру возможностей, старалась никому не показывать. Ее отец Музагит – казанский татарин. И это ее бесило. То ли национальность, то ли другая вера, то ли вообще все вместе взятое и еще плюс какая-нибудь куча отвратительных причин, о которой мне никогда никто не рассказывал.
А что же ты, мама, на похоронах своего мужа вдруг вспомнила настоящее отчество?..
Мужик отвешивает легкий поклон головой и повторяет следом «Музагитовна». И она гордо выпрямляет спину, отчего-то довольная.
Я перевела дыхание, успокаиваясь. Да уж, эта «неустанная любовь» еще при жизни папы начала делить наследство… Откуда же было знать распорядителю, что у нас «несемья»? он просто читает один и тот же текст, наверное, многие тысячи раз, подставляя соответствующие имена.
Ффууххх. Закончил. Эстафету подхватывает поп – заунывный речитатив взвивается ввысь, машет по сторонам зажженным кадилом на длинной цепочке. Открывает книжицу, поддевая ногтем страницы и попадая на нужную.
За столько лет ты, батюшка, рясу уже сносил, а слов так и не выучил?..
Нам раздают тоненькие церковные свечи, обмотанные платочками. Зажигаем. Пламя ровное и парафин почему-то не скатывается каплями, а будто испаряется. Странно, думаю. Испаряется только воск, но сейчас абсолютно все свечи делают из парафина. Куда девается расплавленный парафин? Раньше мы бы с папой вступили в дискуссию…
Позавывал поп, поныл, захлопнул «шпаргалку», сказал:
- Прощаемся с усопшим.
Мельком прижимаемся по очереди к ленте с надписями на лбу.
- Все попрощались? Больше не подходим, - оповещает голос. – Развяжите усопшему руки.
Дима откидывает белое покрывало. Из моего горла вырывается надрывный хрип. Что нужно делать с человеком, чтобы у него стали пальцы, как раздувшиеся сардельки, такие толстенные, что, кажется, вот-вот лопнут?!
Поп опять запевает, медленно обходит вокруг гроба, сыплет что-то. «Запечатывает».
Носильщики аккуратно накрывают гроб крышкой. Я дергаюсь вперед на полшага и уже хочу раскрыть руки, чтобы обхватить ящик, и прокричать «Не отдам!», но постамент мягко опускается вниз, заглатывая моего папу, и плиты сдвигаются…
«Прах бесплатно хранится год, после чего будет захоронен в общей могиле», - эхом отдаются слова женщины, оформившей документы на кремацию…
В ресторане очень тепло, уютно и почти нет посетителей. Кругом – деревянная мебель и пронзительно белые скатерти. Стол засервирован для десяти человек, но нас только семеро с папой. Мы ожидали еще четверых сослуживцев, однако они приехать не смогли. Официанты заполняют пространство между тарелками блюдами с нарезками и салатами. Зажигается свеча у портрета, ставим рюмку с водкой, хлеб.
- Отче наш… - мы с Гешей читаем молитву.
- Земля пухом…
Я поднимаю наполненную рюмку и не могу удержать. Настолько трясется, что половину проливаю, пока соображаю обхватить и второй рукой. Глотаю, как воду и, берясь за вилку, боюсь начать греметь металлом по тарелке, а взять вилку обеими руками, по-моему, чересчур будет.
- Как красиво! – восхищается вдова. – Столько всего вкусного! И много заплатили?
Я делаю вид, что не слышу.
- Вы закусывайте, Михална, закусывайте, - говорит Дима.
- А сколько мы тут сидеть можем? Нас скоро выгонят? – не унимается она.
Верхнюю одежду и шапки мы нацепили на вешалку. Мужчины – в строгих костюмах. Вдова пальто сняла. А шапку, повязанную черной лентой, – нет. Что за дурь? Со стрижкой у нее в порядке. Или опять «теплее будет»?
- Не выгонят, не переживайте.
- Ну должно же быть определенное время! – поправила шапку, сползающую на брови, - ладно, наливайте, помянем. Ой, я так давно не выпивала! Но сегодня можно немножко. А почему половину налил?
- Вы ж сказали немножко, - усмехается Дима.
- До краев!
Давно не выпивала. Ага. Четыре месяца назад, когда мы в гости приезжали, никто ж не видел ноль-семь «Хортицы», прикрытой кучкой пластиковых пакетов на лестнице, ведущей на чердак. Сестра водку не пьет, папа уже лет пять ничего спиртного не нюхал даже. Собаки во дворе на цепи. Мыши периодически клацают в ловушках.
Геша вспоминает годы службы, полеты, и то, как папа умел острословить. Напряжение немного спадает.
- Папа был единственным человеком, у которого отсутствовали фразы «не мешай», «мне некогда», «не говори глупостей». И всегда были ответы на вопросы и время, чтобы помочь в чем угодно, - произношу я.
- У Витаса была коронная фраза на вопрос «и что?» - «восемь!» отвечал он, - Геша улыбается.
И я тоже. Восемь. Лента Мебиуса…
Принесли горячую еду. Воспоминания льются рекой. Железное кольцо вокруг моих ребер не отпускает, дышу поверхностно, коротко. Смогу ли я когда-нибудь освободиться от давления?..
- Так, пора перекурить, - вдова роется в ридикюле.
Я поднимаюсь, вдвоем выходим на улицу, забывая одеться по-теплее. Дым неприятно скребет по горлу. Попадает в глаза, я прищуриваюсь.
- Вот ведь гавно он был, - вдова в своем репертуаре.
У меня внутри вдруг взрывается атомная бомба, выжигая остатки приличных слов.
- Заткни свою поганую пасть! – рявкаю, балансируя на грани «боль-истерика-убью сейчас».
Молчит. Сопит. Пыхтит. Я швыряю окурок в урну и возвращаюсь в зал, за стол. Дима смотрит мне в глаза, искрящиеся сдерживаемым бешенством, переводит взгляд на обиженную вдову.
- Давай, наливай, выпьем, - командует вдова, - надо помянуть, пока нас не выгнали из ресторана.
…Пока мы ехали домой в такси, вдова совала водителю деньги, тот отказывался, ведь заказ уже оплатили, но та решила оставить «на чай хорошему человеку», поковыряла кнопку бардачка, запихала туда купюры и закрыла с такой силой, что чуть не вывернула крышку.
Дима извинялся за нее, водитель кивал, не отрываясь от дороги и машин.
Дома вдова «зависла» на мобильнике, восторженно рассказывая своей новой суперподруге, а по совместительству и работнице соцслужбы Вале про похороны и обед. Работница появилась два месяца назад. Знала, где ключ от входной двери. Приходила к Нине по несколько раз в день. А месяц назад узнала о Вале и я.
- Тебе не положена сиделка от соцслужбы, - сказала я маме, - ты не инвалид, не лежачая, все в тебе целехонько и в рабочем состоянии. Это незаконно.
