Книге без названия. В народе её могли бы назвать «Слово Абсолютного Распада». Её написал безумный архимаг, который постиг структуру мироздания и вывел формулу его аннигиляции. Но в последний момент, прежде чем произнести её, он сжёг свой язык и ослепил себя, уйдя в вечное молчание. Книга была закончена, но заклинание — нет.
Орлан нашёл её. Фолиант был тяжёлым и холодным, его обложка была отлита из свинца. Он открыл его. Страницы были пусты. Но он был библиотекарем. Он умел читать между строк, видеть буквы, сложенные из самого страха и небытия.
Он начал читать. Не вслух — такое слово нельзя было произносить, — а внутри себя, направляя его смысл, его суть, прямо на тень Кассиана.
Сначала ничего не происходило. Потом тень затрепетала. Контуры империи за её спиной поплыли, как узоры на воде. Орлан чувствовал, как невысказанное заклинание начинает пожирать его самого. Его пергаментная кожа покрывалась трещинами, в его ушах стоял не звук, парадоксальная тишина, громче любого грома. Он видел, как реальность вокруг тени начинает расслаиваться. Камень переставал быть камнем, свет — светом, мысль — мыслью.
— ОСТАНОВИСЬ! — проревела тень, и в её голосе впервые был слышен чистый, животный страх. Это был не страх смерти, а страх небытия, страх стать тем, чего никогда не было.
Орлан остановился. Он не произнёс последнюю, решающую «букву». Он стоял, держась за пюпитр, его тело было на грани распада. Перед ним тень Кассиана медленно обретала форму, но была уже меньше, слабее. Исчезли очертания империи.
— Я… отзываю указы, — выдавила тень. — Все.
Орлан молча кивнул. Чёрные дыры в Библиотеке начали медленно затягиваться, как раны на живом теле.
Тень растаяла, оставив после себя лишь запах страха и горького осознания.
Осада была снята. Библиотека была спасена. Орлан остался среди своих полок, но теперь он был другим. Он стал носителем несказанного слова. Бремя этой непроизнесённой мощи было тяжелее, чем все гобелены тишины, вместе взятые. Иногда, в самые тихие моменты, ему казалось, что пустые страницы той книги шепчут ему на языке распада, предлагая закончить начатое.
Он никогда не сделает этого. Но само знание того, что он может, навсегда отделило его от мира живых и от мира мёртвых. Он стал вечным стражем на пороге между тем, что было сказано, и той бездной, которую лучше никогда не тревожить. И в этом была его новая, одинокая и страшная служба.
17. Портниха лунного шёлка
Мастерская Аэлины была ловушкой для лунного света. Она находилась на самой высокой башне города, где ночь была чернее, а луна — ярче. Здесь не было свечей; единственным источником света был огромный кристалл, что улавливал сияние ночного светила и, преломляя его через сосуд с её собственными, вечно солёными слезами, рождал тончайшие, переливчатые нити. Эти нити и были её материалом.
Аэлина не шила одежду. Она изготавливала оболочки для душ. Её платья делали невест богинями, её камзолы превращали застенчивых юношей в бесстрашных дуэлянтов, её мантии дарили старцам видимость могущества. Но за всё нужно платить. Её станок, сделанный из высохшего дерева, что когда-то было посажено влюблёнными и умершими от разлуки, требовал не золота, а валюты куда более ценной — осколков человеческой сущности.
К ней пришла Кора, невеста с глазами, полными страха.
— Я хочу быть самой прекрасной в день своей свадьбы. Чтобы, он смотрел только на меня, — прошептала она.
— Что ты оставишь в залог? — голос Аэлины был безжизненным.
— Свою ревность, — решительно ответила Кора. — Она отравляет мне жизнь.
Аэлина кивнула. Когда она приступила к работе, в воздухе запахло озоном. Она не кроила и не сшивала. Её пальцы танцевали над станом, и лунные нити сплетались сами, впитывая в себя тёмно-зелёную субстанцию, что медленно вытягивалась из груди Коры. Готовое платье было шедевром. Оно струилось, как жидкое серебро, и Кора в нём казалась неземным созданием. Но её глаза, ещё вчера такие живые, теперь сияли лишь холодным, бездушным блеском. Она получила свою красоту. И потеряла способность замечать кого-либо, кроме себя.
Следом пришёл Роран, жених Коры.
— Я хочу уверенности, — сказал он, заламывая пальцы. — Чтобы никто не мог мной помыкать.
— Цена? — спросила Аэлина.
— Моё сострадание, — выдохнул он. — Оно мне только мешает.
Аэлина выткала ему камзол из стальных лунных нитей. Когда Роран надел его, его плечи расправились, а взгляд стал твёрдым. Он ушёл, не оглянувшись. На следующий день он разорил на бирже старого компаньона своего отца, не почувствовав ни капли вины.
Их свадьба стала событием века. Две сияющие, идеальные куклы в великолепных нарядах. Но когда они смотрели друг на друга, в воздухе не было искр. Их объятия были отрепетированным жестом. Аэлина, наблюдая со стороны, впервые почувствовала не пустоту, а тошнотворную тяжесть. Она не помогала людям. Она была соучастницей их духовного самоубийства.
И тогда пришёл он. Лорд Валерус, регент, чьи владения раздирала гражданская война. Его свита внесла в мастерскую сундук с золотом, но он оттолкнул его жестом.
— Мне нужен плащ, Портниха. Плащ, который объединит мой народ. Который заставит враждующих братьев увидеть в друг друге не врага, а союзника. Я хочу положить конец кровопролитию.
Сердце Аэлины ёкнуло. Наконец-то благородная цель.
— И что вы готовы отдать? — спросила она.
— Всё, что потребуется, — ответил Валерус.
Аэлина взглянула в его душу своим внутренним зрением, тем, что позволяло ей видеть «ткань» человеческой сущности. И она увидела это. Единственное, что сдерживало этого умного, честолюбивого и жёсткого человека. Его совесть. Тот тихий голос, что шептал ему о цене мира, о справедливости, о милосердии.
— Ваша совесть, — тихо сказала Аэлина. — Это цена Плаща Единения.
Лорд Валерус замер. Борьба на его лице была страшнее любой битвы. Затем он медленно кивнул.
— Я согласен. Мир любой ценой.
И в этот миг Аэлина всё поняла. Мир, построенный человеком, лишённым совести, не будет миром. Это будет тюрьма. Тихая, упорядоченная и безнадёжная. Она не станет спасительницей. Она станет создательницей величайшего тирана.
— Нет, — прошептала она. — Я отказываюсь.
Глаза Валеруса вспыхнули холодным гневом.
— Ты не можешь отказать! Я твой регент!
— Вы не мой правитель здесь, — ответила Аэлина, и в её голосе впервые зазвучала сталь. — Здесь правлю я.
Валерус, не сказав больше ни слова, развернулся и ушёл. Угроза витала в воздухе. Аэлина знала, что он вернётся со стражей, чтобы сжечь её башню дотла.
Отчаяние охватило её. И тогда её взгляд упал на манекены, на которых висели её прежние работы — платье Коры, камзол Рорана, десятки других творений. Они были прекрасны и отравлены. Она подошла к манекену с платьем Коры и, собрав все силы, рванула его вниз.
Раздался звук, похожий на хруст льда и крик одновременно. Платье не порвалось — оно рассыпалось на миллионы сверкающих осколков, и из него вырвался тёмно-зелёный вихрь. Он пронзил воздух и вонзился в грудь Коры, которая в этот момент на балу безразлично смотрелась в зеркало. Она вдруг вздрогнула, схватилась за сердце, и в её глазах вспыхнула знакомая, мучительная, живая ревность. Она снова могла чувствовать.
Аэлина, не останавливаясь, уничтожала одну работу за другой. Мастерскую наполнил хаос высвобождающихся эмоций: багровая волна ярости, золотой вихрь былой надежды, леденящий поток страха. Это был судный день для всех её клиентов.
Когда она добралась до станка, её силы были на исходе. Лорд Валерус, почувствовавший возвращение своей совести и весь ужас того, что он готов был совершить, отменил приказ о штурме башни, охваченный внезапным, всепоглощающим раскаянием.
Аэлина упала на колени. Она вернула всё, что взяла. Её мастерская была разрушена, кристалл погас. Она была пуста. Но, прислушавшись, она обнаружила, что в этой пустоте осталось что-то своё. Не чужое чувство юмора или талант, а простая, ничем не примечательная усталость. И горькое сожаление. И крошечное семя надежды.
Она спустилась с башни и ушла в мир, который сама же и всколыхнула. Она больше не была портнихой. Она была просто Аэлиной. И ей предстояло заново научиться чувствовать. Но на этот раз — по-настоящему. Её искусство умерло, но её душа, наконец, начала пробуждаться от долгого, беспокойного сна.
18. Весы святого Иуды
Кабак «У Дырявой Совести» был тем местом, куда приличные люди заходили, озираясь, а неприличные — чувствовали себя как дома. Он стоял на отшибе, у старого кладбища, и славился не столько выпивкой, сколько диковинкой, что хранилась в его самом тёмном углу.
Это были Весы. Древние, бронзовые, покрытые патиной и тёмными пятнами, похожими на запёкшуюся кровь. Говорили, они когда-то принадлежали самому Иуде Искариоту — не тому, что из Евангелия, а тому, что из апокрифических легенд, тому, кто после предательства якобы пытался взвесить свой грех на весах правосудия и не смог. С тех пор весы обладали странным свойством: если на одну чашу положить монету, а на другую — мысленно положить свой грех, то происходило чудо. Монета с глухим стуком падала в ящик под весами, а грех… исчезал. Вернее, так казалось.
Владелец кабака, толстый и вечно потный Семён, сделал на этом бизнес. «Облегчи душу, браток, — приговаривал он, подмигивая. — Монетка — в ящик, грешок — в небытие. Дело житейское».
И люди шли. Шёл вор, укравший кошелёк у нищего, клал медяк и уходил, чувствуя странную лёгкость. Шёл солдат, зарубивший в пьяной драке товарища, бросал серебро и, качнувшись, шёл пить дальше, чтобы забыть саму память. Шла девка, изменившая мужу, и, расставаясь с грехом, расставалась и с последними угрызениями.
Артём, был завсегдатаем кабака. Неудачник и мечтатель, он вечно был чем-то недоволен и вечно искал виноватых. То начальник его притесняет, то жена пилит, то жизнь не удалась. Он был частым клиентом весов. Мелкие пакости, зависть, ложь — всё это он с лёгкостью сбывал за гроши. Он чувствовал себя умником, который нашёл способ жить в ладах с совестью, не меняя себя.
Однажды с ним случилось настоящее горе. В пьяном угаре, в который он впал после очередной неудачи, он поссорился с единственным другом, Мишкой. Тот, пытаясь отобрать у него бутылку, поскользнулся, ударился виском о печку и умер. Случайность. Глупая, нелепая, страшная.
Вина съедала Артёма заживо. Он не спал ночами, ему чудился хриплый смех Мишки, его упрёки. Он был на грани самоубийства. И тогда он вспомнил о весах.
Он пришёл в кабак глубокой ночью. Семён, зевая, впустил его.
— Всё, хозяин, — сипло сказал Артём. — Всё. Хочу сдать… совесть. Всю. Чтобы ничего не осталось. Чтобы не болело.
Семён нахмурился.
— Совесть — это не грех, брат. Это… метрика. Не уверен, что Весы её примут.
— Они всё принимают за монету! — почти закричал Артём и швырнул на стол свой последний золотой червонец.
Он подошёл к бронзовому монстру. Положил золотой на левую чашу. Правую чашу он мысленно наполнил всем, что в нём было: страхом, виной, раскаянием, болью, всей своей гнилой, никчёмной сущностью, которая привела к смерти друга.
Весы дрогнули. Стрелка качнулась. Золото упало в ящик с привычным стуком.
И ничего не произошло.
Артём стоял, ожидая облегчения, пустоты, забвения. Но внутри было по-прежнему тяжко и больно. И тогда он понял: весы не забрали его совесть. Они не могли. Они просто… не сработали. Может, червонец был слишком мал для такой ноши? Может, он сам был слишком ничтожен?
В ярости и отчаянии он ударил по Весам кулаком. Старая бронза, уже давно державшаяся на честном слове и магии, не выдержала. Раздался оглушительный треск. Ось, на которой держались чаши, лопнула. Весы Святого Иуды рассыпались на части.
И из них вырвалось пекло.
Это не был огонь или дым. Это были сгустки тьмы, отливавшие всеми цветами порока. Багровый клубок жадности впился в Семёна, и трактирщик с диким воплем начал сгребать в охапку все монеты из-за стойки, рыча на невидимых конкурентов. Сизая, холодная волна лжи пронеслась по залу, и двое завсегдатаев, мирно пившие пять минут назад, с пеной у рта начали обвинять друг друга в давно забытых преступлениях. Чёрная, колючая тень предательства заставила одного из них выхватить нож и воткнуть его в спину собутыльника.
Но хуже всего было то, что вырвалось для Артёма. Из обломков на него выползла его собственная, личная вина. Не чувство, а существо, сотканное из его собственного страха и раскаяния. Оно было похоже на него самого, но уродливо искажённого, с глазами-пустотами и ртом, растянутым в беззвучном крике. Оно поползло к нему, шепча его же собственными мыслями: «Ты убил… Ты виноват… Беги… Но тебе не скрыться…»
Кабак превратился в филиал ада. Все когда-либо «сданные» грехи обрели плоть и вселились в своих бывших хозяев или в тех, кто был ближе. Жадность, гнев, похоть, зависть — все семь смертных грехов и сотни мелких, бытовых пороков орали, дрались и убивали в пьяном угаре, в тысячу раз усиленном их собственной сущностью.
Артём, отбиваясь кочергой от своего двойника-вины, увидел, как трактирщик Семён, сжимая в охапке золото, пытается проглотить все монеты разом и давится ими. Увидел, как солдат, в которого вселилась чужая кровожадность, с диким рёвом рубит саблей уже давно мёртвые тела.
Он был единственным, кто остался «чистым». Его совесть, которую весы не приняли, теперь была его единственным щитом. Он понимал, что должен остановить это. Но как? Как сражаться с тем, что является частью других людей?
И тогда он понял. Есть только один способ. Принять всё обратно.
Он отшвырнул кочергу. Он перестал отбиваться от своего двойника-вины. Он распахнул им свои объятия.
— Иди! — закричал он. — Я принимаю тебя! Это я! Это моё!
Тварь из вины и страха впилась в него. Он почувствовал, как ледяной холод заполняет его жилы, как в его голову вливаются все те мучительные мысли, от которых он бежал. Боль была невыносимой. Но он стоял. Он принимал её. Он брал на себя ответственность.
И тогда он увидел других «тварей». Жадность Семёна, смотрящую на него глазами-монетами. Гнев солдата, пышущий жаром. Он шагнул вперёд.
— И вас… — просипел он, захлёбываясь собственной болью. — Всех… Давайте!
Это был акт безумия и величайшего самопожертвования. Он становился сосудом. Сосудом для всех грехов, всех пороков, всей тьмы, что вырвалась на свободу.
Твари, почуяв более вместительную жертву, оставили своих старых хозяев и устремились к нему. Они входили в него, наполняя его собой. Его тело выгибалось в немой гримасе, кожа темнела, глаза затягивались пеленой вселенской скорби.
Когда последний грех вошёл в него, в кабаке воцарилась тишина. Бывшие одержимые, освобождённые, лежали в изнеможении, не понимая, что произошло.
А в центре зала стоял Артём. Он был уже не человеком. Он был монолитом из боли, вины и порока. Его глаза видели всё. Все гнусности, все подлости, все страхи каждого человека в этом зале. И он засмеялся. Тихим, хриплым, абсолютно безумным смехом. Смехом того, кто знает всё и от того лишился рассудка.
Потом он повернулся и, не глядя ни на кого, побрёл прочь. Он ушёл в ночь, неся в себе ад. Ад, который когда-то так легко раздали по монетке за стойкой кабака «У Дырявой Совести».
Орлан нашёл её. Фолиант был тяжёлым и холодным, его обложка была отлита из свинца. Он открыл его. Страницы были пусты. Но он был библиотекарем. Он умел читать между строк, видеть буквы, сложенные из самого страха и небытия.
Он начал читать. Не вслух — такое слово нельзя было произносить, — а внутри себя, направляя его смысл, его суть, прямо на тень Кассиана.
Сначала ничего не происходило. Потом тень затрепетала. Контуры империи за её спиной поплыли, как узоры на воде. Орлан чувствовал, как невысказанное заклинание начинает пожирать его самого. Его пергаментная кожа покрывалась трещинами, в его ушах стоял не звук, парадоксальная тишина, громче любого грома. Он видел, как реальность вокруг тени начинает расслаиваться. Камень переставал быть камнем, свет — светом, мысль — мыслью.
— ОСТАНОВИСЬ! — проревела тень, и в её голосе впервые был слышен чистый, животный страх. Это был не страх смерти, а страх небытия, страх стать тем, чего никогда не было.
Орлан остановился. Он не произнёс последнюю, решающую «букву». Он стоял, держась за пюпитр, его тело было на грани распада. Перед ним тень Кассиана медленно обретала форму, но была уже меньше, слабее. Исчезли очертания империи.
— Я… отзываю указы, — выдавила тень. — Все.
Орлан молча кивнул. Чёрные дыры в Библиотеке начали медленно затягиваться, как раны на живом теле.
Тень растаяла, оставив после себя лишь запах страха и горького осознания.
Осада была снята. Библиотека была спасена. Орлан остался среди своих полок, но теперь он был другим. Он стал носителем несказанного слова. Бремя этой непроизнесённой мощи было тяжелее, чем все гобелены тишины, вместе взятые. Иногда, в самые тихие моменты, ему казалось, что пустые страницы той книги шепчут ему на языке распада, предлагая закончить начатое.
Он никогда не сделает этого. Но само знание того, что он может, навсегда отделило его от мира живых и от мира мёртвых. Он стал вечным стражем на пороге между тем, что было сказано, и той бездной, которую лучше никогда не тревожить. И в этом была его новая, одинокая и страшная служба.
17. Портниха лунного шёлка
Мастерская Аэлины была ловушкой для лунного света. Она находилась на самой высокой башне города, где ночь была чернее, а луна — ярче. Здесь не было свечей; единственным источником света был огромный кристалл, что улавливал сияние ночного светила и, преломляя его через сосуд с её собственными, вечно солёными слезами, рождал тончайшие, переливчатые нити. Эти нити и были её материалом.
Аэлина не шила одежду. Она изготавливала оболочки для душ. Её платья делали невест богинями, её камзолы превращали застенчивых юношей в бесстрашных дуэлянтов, её мантии дарили старцам видимость могущества. Но за всё нужно платить. Её станок, сделанный из высохшего дерева, что когда-то было посажено влюблёнными и умершими от разлуки, требовал не золота, а валюты куда более ценной — осколков человеческой сущности.
К ней пришла Кора, невеста с глазами, полными страха.
— Я хочу быть самой прекрасной в день своей свадьбы. Чтобы, он смотрел только на меня, — прошептала она.
— Что ты оставишь в залог? — голос Аэлины был безжизненным.
— Свою ревность, — решительно ответила Кора. — Она отравляет мне жизнь.
Аэлина кивнула. Когда она приступила к работе, в воздухе запахло озоном. Она не кроила и не сшивала. Её пальцы танцевали над станом, и лунные нити сплетались сами, впитывая в себя тёмно-зелёную субстанцию, что медленно вытягивалась из груди Коры. Готовое платье было шедевром. Оно струилось, как жидкое серебро, и Кора в нём казалась неземным созданием. Но её глаза, ещё вчера такие живые, теперь сияли лишь холодным, бездушным блеском. Она получила свою красоту. И потеряла способность замечать кого-либо, кроме себя.
Следом пришёл Роран, жених Коры.
— Я хочу уверенности, — сказал он, заламывая пальцы. — Чтобы никто не мог мной помыкать.
— Цена? — спросила Аэлина.
— Моё сострадание, — выдохнул он. — Оно мне только мешает.
Аэлина выткала ему камзол из стальных лунных нитей. Когда Роран надел его, его плечи расправились, а взгляд стал твёрдым. Он ушёл, не оглянувшись. На следующий день он разорил на бирже старого компаньона своего отца, не почувствовав ни капли вины.
Их свадьба стала событием века. Две сияющие, идеальные куклы в великолепных нарядах. Но когда они смотрели друг на друга, в воздухе не было искр. Их объятия были отрепетированным жестом. Аэлина, наблюдая со стороны, впервые почувствовала не пустоту, а тошнотворную тяжесть. Она не помогала людям. Она была соучастницей их духовного самоубийства.
И тогда пришёл он. Лорд Валерус, регент, чьи владения раздирала гражданская война. Его свита внесла в мастерскую сундук с золотом, но он оттолкнул его жестом.
— Мне нужен плащ, Портниха. Плащ, который объединит мой народ. Который заставит враждующих братьев увидеть в друг друге не врага, а союзника. Я хочу положить конец кровопролитию.
Сердце Аэлины ёкнуло. Наконец-то благородная цель.
— И что вы готовы отдать? — спросила она.
— Всё, что потребуется, — ответил Валерус.
Аэлина взглянула в его душу своим внутренним зрением, тем, что позволяло ей видеть «ткань» человеческой сущности. И она увидела это. Единственное, что сдерживало этого умного, честолюбивого и жёсткого человека. Его совесть. Тот тихий голос, что шептал ему о цене мира, о справедливости, о милосердии.
— Ваша совесть, — тихо сказала Аэлина. — Это цена Плаща Единения.
Лорд Валерус замер. Борьба на его лице была страшнее любой битвы. Затем он медленно кивнул.
— Я согласен. Мир любой ценой.
И в этот миг Аэлина всё поняла. Мир, построенный человеком, лишённым совести, не будет миром. Это будет тюрьма. Тихая, упорядоченная и безнадёжная. Она не станет спасительницей. Она станет создательницей величайшего тирана.
— Нет, — прошептала она. — Я отказываюсь.
Глаза Валеруса вспыхнули холодным гневом.
— Ты не можешь отказать! Я твой регент!
— Вы не мой правитель здесь, — ответила Аэлина, и в её голосе впервые зазвучала сталь. — Здесь правлю я.
Валерус, не сказав больше ни слова, развернулся и ушёл. Угроза витала в воздухе. Аэлина знала, что он вернётся со стражей, чтобы сжечь её башню дотла.
Отчаяние охватило её. И тогда её взгляд упал на манекены, на которых висели её прежние работы — платье Коры, камзол Рорана, десятки других творений. Они были прекрасны и отравлены. Она подошла к манекену с платьем Коры и, собрав все силы, рванула его вниз.
Раздался звук, похожий на хруст льда и крик одновременно. Платье не порвалось — оно рассыпалось на миллионы сверкающих осколков, и из него вырвался тёмно-зелёный вихрь. Он пронзил воздух и вонзился в грудь Коры, которая в этот момент на балу безразлично смотрелась в зеркало. Она вдруг вздрогнула, схватилась за сердце, и в её глазах вспыхнула знакомая, мучительная, живая ревность. Она снова могла чувствовать.
Аэлина, не останавливаясь, уничтожала одну работу за другой. Мастерскую наполнил хаос высвобождающихся эмоций: багровая волна ярости, золотой вихрь былой надежды, леденящий поток страха. Это был судный день для всех её клиентов.
Когда она добралась до станка, её силы были на исходе. Лорд Валерус, почувствовавший возвращение своей совести и весь ужас того, что он готов был совершить, отменил приказ о штурме башни, охваченный внезапным, всепоглощающим раскаянием.
Аэлина упала на колени. Она вернула всё, что взяла. Её мастерская была разрушена, кристалл погас. Она была пуста. Но, прислушавшись, она обнаружила, что в этой пустоте осталось что-то своё. Не чужое чувство юмора или талант, а простая, ничем не примечательная усталость. И горькое сожаление. И крошечное семя надежды.
Она спустилась с башни и ушла в мир, который сама же и всколыхнула. Она больше не была портнихой. Она была просто Аэлиной. И ей предстояло заново научиться чувствовать. Но на этот раз — по-настоящему. Её искусство умерло, но её душа, наконец, начала пробуждаться от долгого, беспокойного сна.
18. Весы святого Иуды
Кабак «У Дырявой Совести» был тем местом, куда приличные люди заходили, озираясь, а неприличные — чувствовали себя как дома. Он стоял на отшибе, у старого кладбища, и славился не столько выпивкой, сколько диковинкой, что хранилась в его самом тёмном углу.
Это были Весы. Древние, бронзовые, покрытые патиной и тёмными пятнами, похожими на запёкшуюся кровь. Говорили, они когда-то принадлежали самому Иуде Искариоту — не тому, что из Евангелия, а тому, что из апокрифических легенд, тому, кто после предательства якобы пытался взвесить свой грех на весах правосудия и не смог. С тех пор весы обладали странным свойством: если на одну чашу положить монету, а на другую — мысленно положить свой грех, то происходило чудо. Монета с глухим стуком падала в ящик под весами, а грех… исчезал. Вернее, так казалось.
Владелец кабака, толстый и вечно потный Семён, сделал на этом бизнес. «Облегчи душу, браток, — приговаривал он, подмигивая. — Монетка — в ящик, грешок — в небытие. Дело житейское».
И люди шли. Шёл вор, укравший кошелёк у нищего, клал медяк и уходил, чувствуя странную лёгкость. Шёл солдат, зарубивший в пьяной драке товарища, бросал серебро и, качнувшись, шёл пить дальше, чтобы забыть саму память. Шла девка, изменившая мужу, и, расставаясь с грехом, расставалась и с последними угрызениями.
Артём, был завсегдатаем кабака. Неудачник и мечтатель, он вечно был чем-то недоволен и вечно искал виноватых. То начальник его притесняет, то жена пилит, то жизнь не удалась. Он был частым клиентом весов. Мелкие пакости, зависть, ложь — всё это он с лёгкостью сбывал за гроши. Он чувствовал себя умником, который нашёл способ жить в ладах с совестью, не меняя себя.
Однажды с ним случилось настоящее горе. В пьяном угаре, в который он впал после очередной неудачи, он поссорился с единственным другом, Мишкой. Тот, пытаясь отобрать у него бутылку, поскользнулся, ударился виском о печку и умер. Случайность. Глупая, нелепая, страшная.
Вина съедала Артёма заживо. Он не спал ночами, ему чудился хриплый смех Мишки, его упрёки. Он был на грани самоубийства. И тогда он вспомнил о весах.
Он пришёл в кабак глубокой ночью. Семён, зевая, впустил его.
— Всё, хозяин, — сипло сказал Артём. — Всё. Хочу сдать… совесть. Всю. Чтобы ничего не осталось. Чтобы не болело.
Семён нахмурился.
— Совесть — это не грех, брат. Это… метрика. Не уверен, что Весы её примут.
— Они всё принимают за монету! — почти закричал Артём и швырнул на стол свой последний золотой червонец.
Он подошёл к бронзовому монстру. Положил золотой на левую чашу. Правую чашу он мысленно наполнил всем, что в нём было: страхом, виной, раскаянием, болью, всей своей гнилой, никчёмной сущностью, которая привела к смерти друга.
Весы дрогнули. Стрелка качнулась. Золото упало в ящик с привычным стуком.
И ничего не произошло.
Артём стоял, ожидая облегчения, пустоты, забвения. Но внутри было по-прежнему тяжко и больно. И тогда он понял: весы не забрали его совесть. Они не могли. Они просто… не сработали. Может, червонец был слишком мал для такой ноши? Может, он сам был слишком ничтожен?
В ярости и отчаянии он ударил по Весам кулаком. Старая бронза, уже давно державшаяся на честном слове и магии, не выдержала. Раздался оглушительный треск. Ось, на которой держались чаши, лопнула. Весы Святого Иуды рассыпались на части.
И из них вырвалось пекло.
Это не был огонь или дым. Это были сгустки тьмы, отливавшие всеми цветами порока. Багровый клубок жадности впился в Семёна, и трактирщик с диким воплем начал сгребать в охапку все монеты из-за стойки, рыча на невидимых конкурентов. Сизая, холодная волна лжи пронеслась по залу, и двое завсегдатаев, мирно пившие пять минут назад, с пеной у рта начали обвинять друг друга в давно забытых преступлениях. Чёрная, колючая тень предательства заставила одного из них выхватить нож и воткнуть его в спину собутыльника.
Но хуже всего было то, что вырвалось для Артёма. Из обломков на него выползла его собственная, личная вина. Не чувство, а существо, сотканное из его собственного страха и раскаяния. Оно было похоже на него самого, но уродливо искажённого, с глазами-пустотами и ртом, растянутым в беззвучном крике. Оно поползло к нему, шепча его же собственными мыслями: «Ты убил… Ты виноват… Беги… Но тебе не скрыться…»
Кабак превратился в филиал ада. Все когда-либо «сданные» грехи обрели плоть и вселились в своих бывших хозяев или в тех, кто был ближе. Жадность, гнев, похоть, зависть — все семь смертных грехов и сотни мелких, бытовых пороков орали, дрались и убивали в пьяном угаре, в тысячу раз усиленном их собственной сущностью.
Артём, отбиваясь кочергой от своего двойника-вины, увидел, как трактирщик Семён, сжимая в охапке золото, пытается проглотить все монеты разом и давится ими. Увидел, как солдат, в которого вселилась чужая кровожадность, с диким рёвом рубит саблей уже давно мёртвые тела.
Он был единственным, кто остался «чистым». Его совесть, которую весы не приняли, теперь была его единственным щитом. Он понимал, что должен остановить это. Но как? Как сражаться с тем, что является частью других людей?
И тогда он понял. Есть только один способ. Принять всё обратно.
Он отшвырнул кочергу. Он перестал отбиваться от своего двойника-вины. Он распахнул им свои объятия.
— Иди! — закричал он. — Я принимаю тебя! Это я! Это моё!
Тварь из вины и страха впилась в него. Он почувствовал, как ледяной холод заполняет его жилы, как в его голову вливаются все те мучительные мысли, от которых он бежал. Боль была невыносимой. Но он стоял. Он принимал её. Он брал на себя ответственность.
И тогда он увидел других «тварей». Жадность Семёна, смотрящую на него глазами-монетами. Гнев солдата, пышущий жаром. Он шагнул вперёд.
— И вас… — просипел он, захлёбываясь собственной болью. — Всех… Давайте!
Это был акт безумия и величайшего самопожертвования. Он становился сосудом. Сосудом для всех грехов, всех пороков, всей тьмы, что вырвалась на свободу.
Твари, почуяв более вместительную жертву, оставили своих старых хозяев и устремились к нему. Они входили в него, наполняя его собой. Его тело выгибалось в немой гримасе, кожа темнела, глаза затягивались пеленой вселенской скорби.
Когда последний грех вошёл в него, в кабаке воцарилась тишина. Бывшие одержимые, освобождённые, лежали в изнеможении, не понимая, что произошло.
А в центре зала стоял Артём. Он был уже не человеком. Он был монолитом из боли, вины и порока. Его глаза видели всё. Все гнусности, все подлости, все страхи каждого человека в этом зале. И он засмеялся. Тихим, хриплым, абсолютно безумным смехом. Смехом того, кто знает всё и от того лишился рассудка.
Потом он повернулся и, не глядя ни на кого, побрёл прочь. Он ушёл в ночь, неся в себе ад. Ад, который когда-то так легко раздали по монетке за стойкой кабака «У Дырявой Совести».
