Чтобы смешать «Глубокую Печаль», она погружалась в пучину отчаяния, позволяя слезам капать на палитру и смешиваться с эфирной субстанцией её горя. Её «Гнев» был багровым и едким, как дым от сжигаемой гордости.
Лина жила в высокой башне, с которой открывался вид на весь город. Её мастерская была стерильной и пустой, если не считать мольберта и странного аппарата, похожего на алхимический дистиллятор, — это был её станок для дистилляции чувств. Люди платили состояния за её портреты. Генерал, желающий выглядеть непоколебимым, платил ей, чтобы она выписала ему «Решимость», рождённую из её собственного, выстраданного мужества. Молодая невеста — чтобы её образ источал «Невинную Любовь», вытянутую из самых светлых уголков сердца Лины.
Каждая картина была кражей. После портрета, полного радости, она неделю чувствовала себя опустошённой, преследуемой лёгкой, но назойливой тоской. После изображения ярости она лежала в постели, обессиленная, с трясущимися руками, пока выжженные эмоциональные поля внутри неё снова не давали редкие всходы. Она была сосудом, который постоянно опустошали, а затем наполняли чужими, часто токсичными, переживаниями, которые она, как губка, впитывала во время встреч с заказчиками.
Её собственное прошлое стало блеклым фоном. Главной его трагедией была смерть младшей сестры, Элизы. Они играли у водопада, Лина на секунду отвернулась, и девочка сорвалась вниз. Крик Элизы навсегда остался в её ушах — не громкий, а удивлённый, обрывающийся. Эта вина, это «Чёрное Уныние», были её тайным запасом самой тёмной краски. Иногда, рисуя улыбку для кого-то, она видела в мазках искажённое лицо сестры.
Однажды, после изнурительной работы над портретом «Великодушного Милосердия» для аббатисы, Лина сидела на полу, ощущая, как её душа ноет от пустоты. В этот момент в мастерской появился он. Не вошёл — появился. Воздух застыл, и пламя свечей отклонилось в его сторону, будто кланяясь. Он был в плаще цвета ночи без звёзд, а его лицо скрывалось в глубине капюшона. Голос был похож на шелест пергамента.
— Мне нужен портрет, — сказал он.
— Всегда к вашим услугам, — ответила Лина, с трудом поднимаясь. Её профессия не позволяла проявлять слабость.
— Портрет абсолютного покоя. Не сна. Не безмятежности. А того покоя, что наступает по ту сторону боли, времени и самой смерти. Чтобы, глядя на него, душа забыла о бренности существования.
Лина замерла. Она писала страсть, ярость, тоску, предсмертный ужас. Но покой? Это чувство было для неё незнакомой, недостижимой планетой. Её внутренний мир был вечным штормом.
— Я… не знаю, смогу ли. Я никогда не испытывала ничего подобного.
— Ты сможешь, — проскрипел незнакомец. — Ибо я заплачу тебе не золотом.
Он достал из складок плаща маленький флакон из чёрного стекла.Казалось, он поглощал свет.
—Я заплачу тебе этой краской. Это — забвение. Один мазок — и ты навсегда сотрешь одно, самое горькое своё воспоминание. Написав портрет, ты сможешь очистить свою душу от всей накопленной боли. Стать пустым сосудом, готовым для новой, чистой жизни.
Искушение было подобно удару грома. Убрать вину за смерть Элизы? Стереть все унижения, все ночи, проплаканные в одиночестве? Стать нормальной? Это стоило любого риска.
Она согласилась.
Незнакомец растворился в воздухе, оставив на столе холодный флакон. Лина взяла его в руки. Он был ледяным. Она спрятала его и принялась за работу.
Неделя прошла в бесплодных попытках. Она пыталась медитировать, сидя на холодном каменном полу. Она смотрела на гладь озера в безветренную погоду. Она слушала тишину глубокой ночи. Но внутри всё клокотало. Память о предательствах, горечь потерь, едкий дым страха — всё это кричало в ней. Покой был недостижим, как мираж.
Отчаяние нарастало, превращаясь в новую, острую краску «Безысходности». И в этот момент её осенило. Гениальная и ужасная мысль. Чтобы познать свет, нужно пройти через тьму. Чтобы обрести покой, нужно уничтожить всё, что ему мешает. Нужно выжечь свою душу дотла.
Она не стала готовить палитру. Она взяла самый большой холст и, зажмурившись, вылила на него всю свою «Боль». Багровые, чёрные, гнойно-жёлтые потоки хлынули на ткань. Потом она схватила кисть и начала писать. Она писала не покой. Она писала свой ад.
Она выписывала лицо умирающей Элизы, её широко раскрытые, удивлённые глаза. Она смешивала «Стыд» и «Ужас», чтобы передать свой побег с места трагедии. Она вытащила наружу всю свою трусость, всю эгоистичную ярость на мир, всю чёрную зависть к тем, кто может чувствовать просто так, не превращая это в товар. Она рыдала, её трясло, краска капала с кисти, как кровь. Она выворачивала наизнанку свою душу и размазывала её по холсту. Это был акт духовного самоубийства, растянутый на несколько суток.
И когда последняя, самая тёмная капля её отчаяния легла на холст, случилось невероятное.
Она опустела. Полностью. Всё, что терзало её годами, вся грязь, вся боль, вся вина — всё осталось там, на этом ужасающем полотне. Холст словно кричал, визжал, испускал чёрный свет. Но, глядя на него, Лина не чувствовала ничего. Ни страха, ни отвращения, ни стыда. Внутри воцарилась… тишина. Глубокая, бездонная, вселенская тишина. Та самая, что была ей нужна.
Она медленно, почти механически, обмакнула кисть в эту новую, рождённую в пустоте краску «Покоя» и стала поверх своего Ада писать новый портрет. Лёгкими, почти невесомыми мазками. Она не смешивала цвета. Она наносила сам свет, саму тишину, само небытие.
Портрет получился идеальным и пугающим. На нём не было ни образов, ни фигур. Лишь мягкий, струящийся, беззвучный свет и всепоглощающее ощущение умиротворения. Глядя на него, хотелось замолчать навеки. В нём не было жизни. Было бессмертное затишье после конца всего.
В тот же вечер вернулся незнакомец. Он вошёл и остановился перед портретом.
— Прекрасно, — проскрипел он. — Ты не нашла покой. Ты стала им.
Он отдал Лине флакон с забвением и забрал холст, унеся его в складках своего плаща.
Лина осталась одна в мастерской. Она стояла, держа в руках тёмный флакон. Она была пуста. Абсолютно. Она поднесла его к губам, чтобы выпить и забыть… но остановилась.
Что забыть? Боль? Но боли больше не было. Её не существовало. Она стёрла её сама, без помощи волшебства. Радость? Любовь? Ненависть? Всё это тоже ушло вместе с болью. Она была чистым, белым, стерильным листом. Без прошлого, без эмоций, без страданий, но и без радости. В этом и был её покой.
Она отложила флакон. Он был ей больше не нужен.
На следующее утро к ней пришёл первый заказчик. Богатый купец, желавший получить портрет, полный «Предпринимательской Хватки». Лина согласилась. Но когда она взяла кисть, ничего не произошло. Палитра оставалась чистой. Она не чувствовала ни азарта, ни жадности. Не могла вызвать их в себе. Её источник иссяк. Она вежливо отказала, чем повергла купца в изумление.
Слух о её трансформации разнёсся по городу. К ней пришёл молодой, восторженный художник.
— Маэстро, — сказал он, горя глазами. — Говорят, вы достигли высочайшего просветления! Правда ли, что вы нашли способ творить без боли?
Лина посмотрела на него своими пустыми, спокойными глазами.
— Искусство, которое не жжёт тебя изнутри, не стоит свеч, — произнесла она ровным, лишённым интонации голосом. — Но искусство, которое сжигает тебя дотла, оставляет после себя лишь пепел. Выбирай.
Он ушел, не поняв её. Никто не понимал.
Она покинула башню и поселилась в маленьком домике на пустынном берегу озера. Она жила тихо и умиротворённо. Люди, видя её, говорили, что она обрела дар великого спокойствия. Но те, кто осмеливался заглянуть ей в глаза, видели там не человеческое умиротворение, а пугающую, бездонную пустоту — спокойствие океана, в котором утонуло всё: и корабли, и надежды, и сама память о буре.
Она продала свою душу не за забвение, а за понимание. И это понимание стоило ей всего, что делало её человеком. Её последней краской стала бесцветная краска небытия. И ею она навсегда выписала себя из самой книги жизни, став вечным, безмолвным и бесстрастным зрителем за пределами холста.
13. Тот, кто не умел лгать
В королевстве Алвой царил извращённый порядок, возведённый в абсолют многовековым законом. Ложь была привилегией аристократии, спелым фруктом, который могли вкушать лишь избранные. Простолюдины же при рождении давали клятву Истины — магический обет, выжигаемый на подкорке их сознания. Они не могли солгать. Физически. При попытке произнести неправду язык прилипал к нёбу, горло сковывала невидимая удавка, а пальцы немели и сводились судорогой, словно кара за сам помысел о лжи. Это поддерживало «естественный порядок»: господа могли плести интриги, а челядь оставалась верной и предсказуемой, как стенные часы.
В этом мире вынужденной правды жил молодой бард Элиан. Его песни были столь же прекрасны, сколь и опасны. Он не просто говорил правду — он превращал её в искусство. Он не пел, что «солнце ласкает щёки»; он пел о том, как оно «сжигает кожу до волдырей, напоминая о мимолётности лета». Он не воспевал «чистую любовь»; он рассказывал о страсти, что пахнет не только розами, но и потом, слезами и кровью разбитых сердец. Его песни были горьким лекарством, прижигающей раны правдой, и люди тянулись к нему, как к проповеднику запретной религии.
Однажды его пение услышала принцесса Илэйн. Она жила в золочёной клетке, где воздух был густ от лести. Придворные поэты сравнивали её глаза с сапфирами, которых она никогда в жизни не видела вблизи. Женихи клялись в вечной любви, не скрывая, что вожделеют к её трону. Ложь была фоном её существования, и она давно разучилась отличать её от правды.
Элиан пел на площади под её балконом песню о соколе, пойманном в сети из золотых нитей.
«Он ест из рук императора дичь,
Но тоскует о высоте грозовой.
И перья его, хоть и вправлены в жемчуг,
Помнят ветер и запах крови живой».
Илэйн замерла. Эти слова пронзили её глубже, чем любые комплименты. Она приказала привести барда во дворец.
— Спой мне обо мне, — сказала она, глядя на него с вызовом.
Элиан взглянул на неё — на эту девушку в парче и бархате, с идеальной прической и голодными, как у зимнего волка, глазами. И он запел. Он не пел о её красоте. Он пел о страхе, прячущемся в глубине её зрачков. Не о её уме, а о скуке, что медленным ядом разъедала её изнутри. Не о её величии, а о невыносимой тяжести короны, что с детства давила на её виски.
Придворные замерли в ожидании казни. Но Илэйн не пришла в ярость. Она расплакалась. Впервые за долгие годы кто-то увидел не принцессу, а её саму.
Так начались их тайные встречи. В заброшенном павильоне в саду он открывал ей мир без прикрас. Рассказывал о голоде в деревнях, о произволе наместников, о том, как её отец, добрый, но слабый король, тонет в паутине придворных интриг. А она, в свою очередь, учила его молчанию.
— Ты не можешь лгать, — говорила она, — но ты можешь не договаривать. Истина, как меч. Иногда его нужно держать в ножнах, чтобы не поранить того, кто не готов его принять.
Их любовь родилась в этом странном союзе — правды и вынужденной тайны. Она была цветком, проросшим сквозь трещину в каменной кладке закона.
Но дворец был огромным ульем, где лживые пчелы только и ждали. Лорд Вигор, главный советник короля, человек с лицом учтивого хищника, давно строил планы на трон. Брак с Илэйн был ключом к нему. Появление правдивого барда, который мог раскрыть королю глаза на его махинации, было как нож у горла.
Вигор действовал тоньше, чем просто нанять убийцу. Он подбросил в покои Илэйн маленький, изящный флакон с бесцветной жидкостью — безвредной настойкой трав. А затем арестовал знахаря-простолюдина, который не мог солгать, и под пытками тот признался, что продавал такой же флакон уличному барду Элиану. Цепочка, составленная из вырванной правды, вела к лживому заключению.
Разгневанный король, убеждённый в заговоре, устроил суд. Элиана в цепях привели в тронный зал. Илэйн, бледная как полотно, стояла рядом с отцом.
— Бард! — гремел король. — Говори правду, ты не можешь иначе! Были ли у тебя тайные свидания с моей дочерью?
Горло Элиана сжалось. Правда могла опозорить Илэйн перед всем двором. Но Клятва жгла его изнутри, требуя ответа. Он попытался промолчать, но невидимая удавка начала душить его, выжимая слова.
— Были… — прохрипел он, падая на колени. — Но… мы не говорили…
— Он пытается выгородить сообщника! — воскликнул лорд Вигор, выходя на середину зала. — Вопрос не в свиданиях, Ваше Величество! Вопрос в заговоре!
Он повернулся к Элиану,и в его глазах вспыхнули холодные огоньки.
— Бард! Кто из вас двоих — ты или принцесса — первый заговорил об отравлении короля, чтобы занять трон?
В зале повисла гробовая тишина. Это был гениальный и чудовищный ход. Вопрос был сформулирован так, что простой правды («никто») было недостаточно. Клятва Истины требовала прямого ответа на заданный вопрос, отрицания вины каждого по отдельности. Но система была сломана. Отрицая свою вину, Элиан не отрицал вину Илэйн. Молчание же было бы воспринято как признание.
Элиан понял это. Он увидел ловушку. Он смотрел на Илэйн, в глазах которой стоял ужас не только за себя, но и за него. И он понял, что есть правда больше, чем правда фактов. Правда любви. Правда жертвы.
Он собрал последние силы. Он смотрел в глаза лорду Вигору, наполненные ядом и торжеством, и его собственный взгляд стал чистым и острым, как отточенный клинок.
— Да… — выдохнул Элиан, и его голос, сорванный и тихий, был слышен в самой дальней галерее. — Это я… Я один… Я один задумал всё… Принцесса… она ничего не знала… Она невиновна…
Он солгал. Осознанно, добровольно, от всей души.
И клятва Истины сломалась.
Это не было тихим аннулированием договора. Это был внутренний взрыв. Элиан не просто почувствовал, как спадают оковы. Он ощутил, как из него вырывается с корнем сама его сущность, его дар, его «я». Тот, чья вся жизнь была построена на правде, только что совершил акт величайшего самоотречения. Он услышал тихий, чистый звон, будто лопнула натянутая струна его души.
Он не умер сразу. Он рухнул на каменные плиты, истекая не кровью, а чем-то иным — самой своей жизненной силой. Но его ложь, первая и последняя в его жизни, сработала. В зала поднялся ропот. Сомнения были посеяны. Король, видя мучения юноши, которые он принял за угрызения совести предателя, усомнился в слишком уж гладкой версии лорда Вигора.
Элиана, как государственного преступника, выбросили в грязную канаву за городской стеной. Он умер там в одиночестве, под холодным дождём, с клеймом лжеца на устах. Но на его губах застыла улыбка. Он нашёл истину, которая была сильнее. И заплатил за неё той самой правдой, что составляла его жизнь.
Илэйн, сломленная горем и преданностью Элиана, нашла в себе силы. Она использовала уроки «молчаливой правды», чтобы исподволь, хитростью, почти ложью, собрать доказательства против Вигора. Когда его заговор раскрылся, король в ужасе отрёкся от престола.
Став королевой, Илэйн первым своим указом отменила клятву Истины.
— Принудительная правда, — сказала она, глядя на собравшихся вельмож, — порождает лишь изощрённую ложь и духовное рабство. Настоящая честность рождается в свободном сердце, и её ценность — в возможности выбора. Даже выбора солгать ради того, что важнее тебя самого.
Лина жила в высокой башне, с которой открывался вид на весь город. Её мастерская была стерильной и пустой, если не считать мольберта и странного аппарата, похожего на алхимический дистиллятор, — это был её станок для дистилляции чувств. Люди платили состояния за её портреты. Генерал, желающий выглядеть непоколебимым, платил ей, чтобы она выписала ему «Решимость», рождённую из её собственного, выстраданного мужества. Молодая невеста — чтобы её образ источал «Невинную Любовь», вытянутую из самых светлых уголков сердца Лины.
Каждая картина была кражей. После портрета, полного радости, она неделю чувствовала себя опустошённой, преследуемой лёгкой, но назойливой тоской. После изображения ярости она лежала в постели, обессиленная, с трясущимися руками, пока выжженные эмоциональные поля внутри неё снова не давали редкие всходы. Она была сосудом, который постоянно опустошали, а затем наполняли чужими, часто токсичными, переживаниями, которые она, как губка, впитывала во время встреч с заказчиками.
Её собственное прошлое стало блеклым фоном. Главной его трагедией была смерть младшей сестры, Элизы. Они играли у водопада, Лина на секунду отвернулась, и девочка сорвалась вниз. Крик Элизы навсегда остался в её ушах — не громкий, а удивлённый, обрывающийся. Эта вина, это «Чёрное Уныние», были её тайным запасом самой тёмной краски. Иногда, рисуя улыбку для кого-то, она видела в мазках искажённое лицо сестры.
Однажды, после изнурительной работы над портретом «Великодушного Милосердия» для аббатисы, Лина сидела на полу, ощущая, как её душа ноет от пустоты. В этот момент в мастерской появился он. Не вошёл — появился. Воздух застыл, и пламя свечей отклонилось в его сторону, будто кланяясь. Он был в плаще цвета ночи без звёзд, а его лицо скрывалось в глубине капюшона. Голос был похож на шелест пергамента.
— Мне нужен портрет, — сказал он.
— Всегда к вашим услугам, — ответила Лина, с трудом поднимаясь. Её профессия не позволяла проявлять слабость.
— Портрет абсолютного покоя. Не сна. Не безмятежности. А того покоя, что наступает по ту сторону боли, времени и самой смерти. Чтобы, глядя на него, душа забыла о бренности существования.
Лина замерла. Она писала страсть, ярость, тоску, предсмертный ужас. Но покой? Это чувство было для неё незнакомой, недостижимой планетой. Её внутренний мир был вечным штормом.
— Я… не знаю, смогу ли. Я никогда не испытывала ничего подобного.
— Ты сможешь, — проскрипел незнакомец. — Ибо я заплачу тебе не золотом.
Он достал из складок плаща маленький флакон из чёрного стекла.Казалось, он поглощал свет.
—Я заплачу тебе этой краской. Это — забвение. Один мазок — и ты навсегда сотрешь одно, самое горькое своё воспоминание. Написав портрет, ты сможешь очистить свою душу от всей накопленной боли. Стать пустым сосудом, готовым для новой, чистой жизни.
Искушение было подобно удару грома. Убрать вину за смерть Элизы? Стереть все унижения, все ночи, проплаканные в одиночестве? Стать нормальной? Это стоило любого риска.
Она согласилась.
Незнакомец растворился в воздухе, оставив на столе холодный флакон. Лина взяла его в руки. Он был ледяным. Она спрятала его и принялась за работу.
Неделя прошла в бесплодных попытках. Она пыталась медитировать, сидя на холодном каменном полу. Она смотрела на гладь озера в безветренную погоду. Она слушала тишину глубокой ночи. Но внутри всё клокотало. Память о предательствах, горечь потерь, едкий дым страха — всё это кричало в ней. Покой был недостижим, как мираж.
Отчаяние нарастало, превращаясь в новую, острую краску «Безысходности». И в этот момент её осенило. Гениальная и ужасная мысль. Чтобы познать свет, нужно пройти через тьму. Чтобы обрести покой, нужно уничтожить всё, что ему мешает. Нужно выжечь свою душу дотла.
Она не стала готовить палитру. Она взяла самый большой холст и, зажмурившись, вылила на него всю свою «Боль». Багровые, чёрные, гнойно-жёлтые потоки хлынули на ткань. Потом она схватила кисть и начала писать. Она писала не покой. Она писала свой ад.
Она выписывала лицо умирающей Элизы, её широко раскрытые, удивлённые глаза. Она смешивала «Стыд» и «Ужас», чтобы передать свой побег с места трагедии. Она вытащила наружу всю свою трусость, всю эгоистичную ярость на мир, всю чёрную зависть к тем, кто может чувствовать просто так, не превращая это в товар. Она рыдала, её трясло, краска капала с кисти, как кровь. Она выворачивала наизнанку свою душу и размазывала её по холсту. Это был акт духовного самоубийства, растянутый на несколько суток.
И когда последняя, самая тёмная капля её отчаяния легла на холст, случилось невероятное.
Она опустела. Полностью. Всё, что терзало её годами, вся грязь, вся боль, вся вина — всё осталось там, на этом ужасающем полотне. Холст словно кричал, визжал, испускал чёрный свет. Но, глядя на него, Лина не чувствовала ничего. Ни страха, ни отвращения, ни стыда. Внутри воцарилась… тишина. Глубокая, бездонная, вселенская тишина. Та самая, что была ей нужна.
Она медленно, почти механически, обмакнула кисть в эту новую, рождённую в пустоте краску «Покоя» и стала поверх своего Ада писать новый портрет. Лёгкими, почти невесомыми мазками. Она не смешивала цвета. Она наносила сам свет, саму тишину, само небытие.
Портрет получился идеальным и пугающим. На нём не было ни образов, ни фигур. Лишь мягкий, струящийся, беззвучный свет и всепоглощающее ощущение умиротворения. Глядя на него, хотелось замолчать навеки. В нём не было жизни. Было бессмертное затишье после конца всего.
В тот же вечер вернулся незнакомец. Он вошёл и остановился перед портретом.
— Прекрасно, — проскрипел он. — Ты не нашла покой. Ты стала им.
Он отдал Лине флакон с забвением и забрал холст, унеся его в складках своего плаща.
Лина осталась одна в мастерской. Она стояла, держа в руках тёмный флакон. Она была пуста. Абсолютно. Она поднесла его к губам, чтобы выпить и забыть… но остановилась.
Что забыть? Боль? Но боли больше не было. Её не существовало. Она стёрла её сама, без помощи волшебства. Радость? Любовь? Ненависть? Всё это тоже ушло вместе с болью. Она была чистым, белым, стерильным листом. Без прошлого, без эмоций, без страданий, но и без радости. В этом и был её покой.
Она отложила флакон. Он был ей больше не нужен.
На следующее утро к ней пришёл первый заказчик. Богатый купец, желавший получить портрет, полный «Предпринимательской Хватки». Лина согласилась. Но когда она взяла кисть, ничего не произошло. Палитра оставалась чистой. Она не чувствовала ни азарта, ни жадности. Не могла вызвать их в себе. Её источник иссяк. Она вежливо отказала, чем повергла купца в изумление.
Слух о её трансформации разнёсся по городу. К ней пришёл молодой, восторженный художник.
— Маэстро, — сказал он, горя глазами. — Говорят, вы достигли высочайшего просветления! Правда ли, что вы нашли способ творить без боли?
Лина посмотрела на него своими пустыми, спокойными глазами.
— Искусство, которое не жжёт тебя изнутри, не стоит свеч, — произнесла она ровным, лишённым интонации голосом. — Но искусство, которое сжигает тебя дотла, оставляет после себя лишь пепел. Выбирай.
Он ушел, не поняв её. Никто не понимал.
Она покинула башню и поселилась в маленьком домике на пустынном берегу озера. Она жила тихо и умиротворённо. Люди, видя её, говорили, что она обрела дар великого спокойствия. Но те, кто осмеливался заглянуть ей в глаза, видели там не человеческое умиротворение, а пугающую, бездонную пустоту — спокойствие океана, в котором утонуло всё: и корабли, и надежды, и сама память о буре.
Она продала свою душу не за забвение, а за понимание. И это понимание стоило ей всего, что делало её человеком. Её последней краской стала бесцветная краска небытия. И ею она навсегда выписала себя из самой книги жизни, став вечным, безмолвным и бесстрастным зрителем за пределами холста.
13. Тот, кто не умел лгать
В королевстве Алвой царил извращённый порядок, возведённый в абсолют многовековым законом. Ложь была привилегией аристократии, спелым фруктом, который могли вкушать лишь избранные. Простолюдины же при рождении давали клятву Истины — магический обет, выжигаемый на подкорке их сознания. Они не могли солгать. Физически. При попытке произнести неправду язык прилипал к нёбу, горло сковывала невидимая удавка, а пальцы немели и сводились судорогой, словно кара за сам помысел о лжи. Это поддерживало «естественный порядок»: господа могли плести интриги, а челядь оставалась верной и предсказуемой, как стенные часы.
В этом мире вынужденной правды жил молодой бард Элиан. Его песни были столь же прекрасны, сколь и опасны. Он не просто говорил правду — он превращал её в искусство. Он не пел, что «солнце ласкает щёки»; он пел о том, как оно «сжигает кожу до волдырей, напоминая о мимолётности лета». Он не воспевал «чистую любовь»; он рассказывал о страсти, что пахнет не только розами, но и потом, слезами и кровью разбитых сердец. Его песни были горьким лекарством, прижигающей раны правдой, и люди тянулись к нему, как к проповеднику запретной религии.
Однажды его пение услышала принцесса Илэйн. Она жила в золочёной клетке, где воздух был густ от лести. Придворные поэты сравнивали её глаза с сапфирами, которых она никогда в жизни не видела вблизи. Женихи клялись в вечной любви, не скрывая, что вожделеют к её трону. Ложь была фоном её существования, и она давно разучилась отличать её от правды.
Элиан пел на площади под её балконом песню о соколе, пойманном в сети из золотых нитей.
«Он ест из рук императора дичь,
Но тоскует о высоте грозовой.
И перья его, хоть и вправлены в жемчуг,
Помнят ветер и запах крови живой».
Илэйн замерла. Эти слова пронзили её глубже, чем любые комплименты. Она приказала привести барда во дворец.
— Спой мне обо мне, — сказала она, глядя на него с вызовом.
Элиан взглянул на неё — на эту девушку в парче и бархате, с идеальной прической и голодными, как у зимнего волка, глазами. И он запел. Он не пел о её красоте. Он пел о страхе, прячущемся в глубине её зрачков. Не о её уме, а о скуке, что медленным ядом разъедала её изнутри. Не о её величии, а о невыносимой тяжести короны, что с детства давила на её виски.
Придворные замерли в ожидании казни. Но Илэйн не пришла в ярость. Она расплакалась. Впервые за долгие годы кто-то увидел не принцессу, а её саму.
Так начались их тайные встречи. В заброшенном павильоне в саду он открывал ей мир без прикрас. Рассказывал о голоде в деревнях, о произволе наместников, о том, как её отец, добрый, но слабый король, тонет в паутине придворных интриг. А она, в свою очередь, учила его молчанию.
— Ты не можешь лгать, — говорила она, — но ты можешь не договаривать. Истина, как меч. Иногда его нужно держать в ножнах, чтобы не поранить того, кто не готов его принять.
Их любовь родилась в этом странном союзе — правды и вынужденной тайны. Она была цветком, проросшим сквозь трещину в каменной кладке закона.
Но дворец был огромным ульем, где лживые пчелы только и ждали. Лорд Вигор, главный советник короля, человек с лицом учтивого хищника, давно строил планы на трон. Брак с Илэйн был ключом к нему. Появление правдивого барда, который мог раскрыть королю глаза на его махинации, было как нож у горла.
Вигор действовал тоньше, чем просто нанять убийцу. Он подбросил в покои Илэйн маленький, изящный флакон с бесцветной жидкостью — безвредной настойкой трав. А затем арестовал знахаря-простолюдина, который не мог солгать, и под пытками тот признался, что продавал такой же флакон уличному барду Элиану. Цепочка, составленная из вырванной правды, вела к лживому заключению.
Разгневанный король, убеждённый в заговоре, устроил суд. Элиана в цепях привели в тронный зал. Илэйн, бледная как полотно, стояла рядом с отцом.
— Бард! — гремел король. — Говори правду, ты не можешь иначе! Были ли у тебя тайные свидания с моей дочерью?
Горло Элиана сжалось. Правда могла опозорить Илэйн перед всем двором. Но Клятва жгла его изнутри, требуя ответа. Он попытался промолчать, но невидимая удавка начала душить его, выжимая слова.
— Были… — прохрипел он, падая на колени. — Но… мы не говорили…
— Он пытается выгородить сообщника! — воскликнул лорд Вигор, выходя на середину зала. — Вопрос не в свиданиях, Ваше Величество! Вопрос в заговоре!
Он повернулся к Элиану,и в его глазах вспыхнули холодные огоньки.
— Бард! Кто из вас двоих — ты или принцесса — первый заговорил об отравлении короля, чтобы занять трон?
В зале повисла гробовая тишина. Это был гениальный и чудовищный ход. Вопрос был сформулирован так, что простой правды («никто») было недостаточно. Клятва Истины требовала прямого ответа на заданный вопрос, отрицания вины каждого по отдельности. Но система была сломана. Отрицая свою вину, Элиан не отрицал вину Илэйн. Молчание же было бы воспринято как признание.
Элиан понял это. Он увидел ловушку. Он смотрел на Илэйн, в глазах которой стоял ужас не только за себя, но и за него. И он понял, что есть правда больше, чем правда фактов. Правда любви. Правда жертвы.
Он собрал последние силы. Он смотрел в глаза лорду Вигору, наполненные ядом и торжеством, и его собственный взгляд стал чистым и острым, как отточенный клинок.
— Да… — выдохнул Элиан, и его голос, сорванный и тихий, был слышен в самой дальней галерее. — Это я… Я один… Я один задумал всё… Принцесса… она ничего не знала… Она невиновна…
Он солгал. Осознанно, добровольно, от всей души.
И клятва Истины сломалась.
Это не было тихим аннулированием договора. Это был внутренний взрыв. Элиан не просто почувствовал, как спадают оковы. Он ощутил, как из него вырывается с корнем сама его сущность, его дар, его «я». Тот, чья вся жизнь была построена на правде, только что совершил акт величайшего самоотречения. Он услышал тихий, чистый звон, будто лопнула натянутая струна его души.
Он не умер сразу. Он рухнул на каменные плиты, истекая не кровью, а чем-то иным — самой своей жизненной силой. Но его ложь, первая и последняя в его жизни, сработала. В зала поднялся ропот. Сомнения были посеяны. Король, видя мучения юноши, которые он принял за угрызения совести предателя, усомнился в слишком уж гладкой версии лорда Вигора.
Элиана, как государственного преступника, выбросили в грязную канаву за городской стеной. Он умер там в одиночестве, под холодным дождём, с клеймом лжеца на устах. Но на его губах застыла улыбка. Он нашёл истину, которая была сильнее. И заплатил за неё той самой правдой, что составляла его жизнь.
Илэйн, сломленная горем и преданностью Элиана, нашла в себе силы. Она использовала уроки «молчаливой правды», чтобы исподволь, хитростью, почти ложью, собрать доказательства против Вигора. Когда его заговор раскрылся, король в ужасе отрёкся от престола.
Став королевой, Илэйн первым своим указом отменила клятву Истины.
— Принудительная правда, — сказала она, глядя на собравшихся вельмож, — порождает лишь изощрённую ложь и духовное рабство. Настоящая честность рождается в свободном сердце, и её ценность — в возможности выбора. Даже выбора солгать ради того, что важнее тебя самого.
