– Да-да... – Закивал головой, это было более понятно ему, знакомо. Собрал всё разбросанное по атриуму, расставил скудную мебель, что-то говорил, бормоча под нос. Сетовал чуть не плача.
– Гай? – позвала Ацилия, раб появился тут же. – Спасибо тебе, если бы не ты... Он не смог...
– Что вы? Что вы? Что я сделал-то?
Ацилия помолчала немного, дрожа всем телом, заговорила опять:
– Хочу попросить тебя... Пообещай, что сделаешь... – Обернулась ещё больше, ища его глаза, кивающую седую голову. – Пообещай, что не расскажешь никому о том, что случилось... – Голос её окреп, стал сильнее, она и сама не понимала, зачем это делает, зачем об этом просит. Может, в душе ещё надеялась, что всё обойдётся, что всё пройдёт, и она сумеет выкарабкаться из этого, но Гай отшатнулся. – Прошу тебя, Гай! Он не простит нам, ни тебе, ни тем более мне... Пообещай, прошу тебя, я сама что-нибудь скажу ему, сама... Ну?
– Хорошо-хорошо…
Согласился сильно быстро, и Ацилия не знала, стоило ли верить ему, но ей это было уже всё равно. Отвернулась к стене, обняла себя за плечи, закрыла глаза, дрожь озноба пробежала по всему телу.
Нет! Боги, только не это... Оставьте... Оставьте ей её ребёнка, её малыша... «Я хочу его... Я хочу, чтобы он родился, я даже буду любить его отца, буду жить с ним, буду терпеть его... Боги святые, да что же это происходит?.. Ведь всё, всё, кажется, уже устроилось, мы даже перестали ругаться... А что теперь будет? Что будет?..»
В глубине живота появилась тянущая боль, стала обостряться, оформляться в более резкую, повторялась, накатывая, через время отступала, чтобы возвратиться вновь, более сильной.
Для Ацилии весь окружающий мир замкнулся теперь на этой боли, и всё, больше она уже ни о чём не думала. Первое время ещё терпела, пыталась сопротивляться, но через момент провалилась в беспамятство, ничего не видя и не слыша.
Один раз всего открыла глаза, увидела знакомое лицо врача Цеста, он что-то говорил ей, поил её каким-то сладким и терпким наваром из трав и мёда, Ацилия была так слаба, что даже не могла сопротивляться, только шепнула еле слышно:
– Мой ребёнок...
– Всё-всё-всё, – зашептал врач, опуская её голову на подушку. – Всё хорошо, спи, спи теперь...
И она снова провалилась куда-то, теряя связь с реальностью. Но это был далеко не сон. Потом опять пришла в себя, но лежала, наслаждаясь покоем, слабостью и тем, что ничего у неё не болит, даже глаза не открыла. Рядом разговаривали, и Ацилия узнала голоса своего хозяина и врача.
– Гай позвал меня только после обеда, она потеряла слишком много крови, я успел промыть ей желудок, но она ничего не соображала, только намучились... Даже не знаю, будут ли от этого какие-то результаты, если выпила яд утром, он уже попал в кровь...
– Яд? – удивился Марций, разглядывая бледное лицо рабыни.
– Более всего вероятно, иначе – почему? Спрашивал Гая, может, что случилось? Ну, упала там, ударилась, или что съела, – только плечами жмёт, ничего не знаю, сам поздно заметил, когда с неё уже столько вытекло... Если бы раньше... Если бы сразу, можно было бы ещё желудок промыть, и всё бы обошлось, а так...
– Что с ребёнком? – Голос Марция был хриплым.
Пауза. Голос Цеста срывался:
– Я о чём и говорю, нету! Нету больше у неё этого ребёнка! Выкидыш! Я тут на подобное насмотрелся, слава богам! Что они тут только ни делают...
– Нет, нет, нет, не может быть, она не могла сама это сделать... – Марций мотал головой, не верил, не верил. Только сегодня утром он уходил от неё, он ещё поцеловал её в ухо и она не злилась, она не показывала ничем, что думает сделать это, что собирается убить его ребёнка… О, боги святые…
– Конечно, сама бы она вряд ли за это взялась, кто-то надоумил, посоветовал, может, и яд даже дал, они тут ставят эксперименты... Ошибутся с дозой и хоронят потом… Хорошо вот хоть эту вот более менее откачали, ещё, конечно, рано говорить о чём-то, она ещё сильно слабая...
Марций долго молчал, глядя куда-то в пространство. Да, всё, всё сходилось... Была у неё знакомая, старая волчица, она давно к ней таскалась... И тогда, в последний раз когда ссорились, о чём она говорила? «Ребёнок этот – ошибка?» Так! Что не свяжет он нас, слишком мы разные, и лучше ему вообще не родиться... Она сама так говорила! Прямо в лицо ему, как вызов кидала!
Он застонал, стискивая виски запястьями.
– Ладно, Марций, это не твоя вина, просто ошибся ты, наверное, с выбором женщины...
– Нет! – Он аж дёрнулся всем телом.
Ацилия в это время уже спала и не слышала их разговора, снова провалившись в забытьё.
– Ну, тебе виднее. – Цест развёл руками.
– Я не ошибся, нисколько! Я влюбился в неё. – Поднял голову. – Ты же знаешь, что это, Цест? – Врач согласно кивнул головой. – Я хотел жениться на ней, хотел детей...
– Ладно, ты влюбился, а она? Ты с ней разговаривал?
– Ну-у...
– Женщин не поймёшь, ты ей всё, а она тебе... Тебе самому кажется, ты – лучший отец для её детей, а она сама себе отцов для своих детей выбирает, причём, чем подлее, тем более вероятно. Когда женщина любит, это видно, она глаз не сводит, по пятам ходит, тогда она для тебя всё сделает. Влюбленная женщина, как на ладони, она для своего, одного, на всё... А другая, коварно, подло, будет делать и говорить одно, а на уме – третье держать будет...
– Она не такая, нет... – Марций не верил ему.
– Ты вот всё тут рассчитал, спланировал, а она тебе – опа! – рано радуешься... Женщины непредсказуемые, как кошки, ластится, мурлыкает, а потом ногтями хватит... Как они здесь в лагере друг друга подставляют, то еду отравят, то натравят кого...
– Значит, она меня, как дурака, вокруг пальца?
– Не знаю. Я скоро будить её буду, надо влить кое-чего, может, и спросишь, если ответит, но не много, она ещё сильно слабая... Может, скажет тебе чего... Я тебе, конечно, сожалею, ребёнка твоего мне жалко, видят боги, но я сделал всё, что мог. Сейчас главное, выходить девочку, может, она тебе, что интересное расскажет, может, я не прав... Родит тебе другого... Не похожа она на тех, из таких, что врут и подлости вытворяют... Может, это мне только такие попадались, а тебе – повезло! – Усмехнулся, тряхнув тёмными волосами, падающими на лоб.
Гай принёс с кухни отвар, и Цест занялся приготовлением раствора, мешал, добавлял чего-то.
– Самое главное, чтоб до утра дожила, а там переборет, если жить захочет... – Похлопал рабыню по бледным щекам. – Ацилия, девочка? Просыпайся! Пора! – Ацилия открыла огромные тёмные глаза, от бледности и болезни ставшие ещё больше, смотрела на врача, тот приподнял её голову, поднёс к губам чашу с отваром. – Пей, тебе сейчас надо... – Глотнула, оглядываясь по сторонам, заметила Марка, дёрнулась навстречу. – Ну-ну, ты чего? – Цест еле удержал её. – Обольёшься! – Марк шагнул ближе, а Ацилия уже не пила, смотрела на него во все глаза, а отвар так и стоял у губ. – Ну чего ты, Ацилия, пей! Пей же!
Подчинилась, размыкая зубы, а сама всё смотрит и смотрит. Что сказать ему? Ведь решила же, придумаю, что сказать, придумаю... А, если Гай уже рассказал? Если и так всё известно? Молчала, глядя в самые его тёмные зрачки.
– Ну вот и молодец! Славная девочка! – Цест уложил её на подушку, уткнул одеяло у шеи, у голых плечей. – Отдыхай теперь... Спи...
Она разомкнула губы, выдыхая с сухим горячим воздухом, смотрела на Цеста:
– Мой ребёнок...
И тут Марций не выдержал, бросился к ней, заговорил быстро, испепеляя взглядом, голос – резкий, не принимающий возражений:
– Что, твой ребёнок?! Это не твой ребёнок! Это был мо?й ребёнок! Мо?й! Он был, был! Потому что ты сама убила его! Вытравила его!.. Ты же давно этого хотела, давно говорила об этом, и теперь добилась своего!.. Да ты... Ты после всего этого... – Он в бессилии замотал головой, не зная, какое слово подобрать, чтобы полнее выразиться. – А я-то к тебе... И что? Что получил?.. Где, где ты взяла этот проклятый яд? У своей старой-знакомой, к которой ты всё ходишь? Чем ты убила его?.. И почему ты сама не умерла вслед за ним?
Ацилия смотрела на него во все глаза. Что, что он такое говорит? Как он может говорить ей такое? Это она, она звала его, просила его помощи, она нуждалась в нём! А он теперь во всём обвиняет её одну? Ну почему, почему ты всегда такой?..
Как хочешь, пусть всё будет так, как ты хочешь. Наверное, я слишком рано обрадовалась, слишком рано поверила в то, что люблю тебя... Мы и правда слишком разные, слишком другие...
Одна единственная крупная слезинка скатилась по её щеке, она смахнула её кивком головы, заговорила:
– Оставьте меня, пожалуйста... Прошу вас...
– Конечно, теперь можно ломать из себя и недотрогу, куда уж нам, плебеям немытым, это ты у нас...
– Всё-всё, Марк, успокойся! – Цест перехватил его, преграждая путь, закрыл её собой. – Ей нельзя волноваться, она ещё сильно слаба, ещё всё может быть, ей надо отдыхать, а ты набросился... Юпитер, сходи, проветрись, напейся, наконец, может, тебе полегчает, но на больную орать не позволю... – Вытолкал его в атриум, уводя подальше. – Я же думал ты по-человечески спросишь, а ты, как с цепи сорвался, начал кричать... Ты представляешь, каково ей сейчас самой? Может, и она уже жалеет, что так получилось, а ты ей, прямо, смерти желаешь!.. В своём ли ты уме? Ты же сказал мне, что любишь её... Разве так любят?.. Иди, иди прогуляйся, развеешься...
Вытолкал декануса на улицу, а сам вернулся к больной. Она лежала на боку и плакала навзрыд, стирая слёзы со щёк ребром ладони.
– Ну ладно, ладно, успокойся, он просто погорячился, тебе сейчас главное отдыхать, а ты... Всё это пройдёт, будут и другие дети...
– Я не хочу других...
Цест только удивлённо приподнял тёмные брови. Что у них здесь происходит? Ничего не понятно. Один любит, другой?.. А кто их разберёт? Почему их мир не берёт, что им ещё надо?
Он и правда напился, даже спать остался у своего дружка в офицерской палатке, утром, с больной головой, только зашёл переодеться в форму, что-то бурчал на Гая, помогающего ему, про рабыню или про то, что случилось, не обмолвился и словом.
Весь день на работах думал и думал. Как могло такое случиться? Как могло это произойти? Зачем она это сделала?..
Ладно бы, если бы он сам ничего не знал об этом ребёнке, сделала бы втихую, сама себе, боясь его реакции, она же что-то говорила тогда, что военные детей не заводят (тоже, где-то нахваталась!), но ведь она знала, что он его хочет, что он ждёт этого ребёнка, что он уже` его любит! Зачем же она сделала это именно сейчас? Ему назло? Чтоб навредить больше? Чтоб разозлить? Чтоб вывести?..
Она всегда, всегда всё делала исподтишка, подло. И это – тоже...
Знала, чем больнее ударить, чем больнее всего достать... И сделала.
А он-то, дурак, размечтался. Уже трибуну старшему сообщил, чтоб в крепость перевели, где комнату для семейных дать смогут. Уже представлял себе его, этого сына своего, даже имя ему выбрал. А в том, что это был мальчишка, он уже не сомневался...
А она?..
Она одна всё перечеркнула. Раз – и всё! Сделала так, как хотела, как давно собиралась, и ему предлагала.
Не будет ей прощения...
Никогда не будет...
Конечно, этот ребёнок привязывал её к нему. Она знала, что никогда не станет свободной, пока всё идёт так, как идёт... Вот и решила, что избавится от него, а заодно и от меня, что разозлюсь и выгоню...
А – нет! Не угадала!
Так и будешь жить у меня. Никогда не отпущу.
Замкнулся. Ни с кем не разговаривал. Плохо ел. Много сидел просто за столом. Всё вспоминал, как прошлые дни проходили, о чём говорили они с ней, как вела она себя, что делала, всё пытался в её лице, в глазах уловить подвох, ложь и сомнения. И не находил.
Неужели она так смогла затуманить ему глаза? Голову – вскружить?
Он ведь всё для неё. Все мысли только о ней, даже сейчас только о ней и думает.
Как же жить теперь? Как быть ему? Как ненавидеть её?
* * *
Два дня Ацилия не вставала, лежала, обессиленная от болезни и слёз. Ухаживали за ней Цест и Гай. Когда они ходили туда-сюда, сквозь шторы видела его... Сидел за столом, подперев голову руками, а она-то думала, что его дома нет, потому и не заходит! А он ни разу больше не заглянул к ней, не справился о болезни, не поддержал словом или сочувствующим взглядом.
Ему было всё равно!
Он горевал о ребёнке... И нужен бы ему он, только он один... Всё было только для него, и серебряный браслет на запястье был прямым этому подтверждением.
Всё, что он делал, всё, что говорил, всё это было только для него. А она-то, дурочка, подумала, что сама что-то значит для него, что не безразлична ему, поэтому и был он с ней так нежен, заботлив, так аккуратен, особенно по ночам...
Но она же не виновата, что так получилось! Разве это её вина?
Хотя-я, какое это теперь имеет значение? Он показал своё истинное лицо, показал, что ему было нужно от неё...
А сейчас, этого, связывающего их, так непрочно, звена больше нет.
Наверное, слишком рано она возомнила себе, что он, этот Марций, что-то значит для неё, что небезразличен.
Они разные. Они слишком разные, чтобы быть вместе. Да и разве то, что испытывала она к нему, вперемешку с удивлением и недоверием, те странные чувства, что он рождал в её душе, разве можно, даже с натягом, назвать любовью?
Как? Как это может быть?
Как могла она решиться жить с ним? Родить ему этого ребёнка? Ведь именно он, он, разграбил её город, именно он является её хозяином, он насиловал её, как животное, хотел отдать своим легионерам и поднимал руку...
Как могла она вообще признать в себе другие чувства, отличные от ненависти и страха, от неприятия и злости?
Она не понимала его, не понимала с самого начала, и не понимает сейчас.
Пусть! Пусть всё будет так!
Всё, что было, было судьбоносным, и опять в этом нет её вины; этот ребёнок не должен был родиться с самого начала, и нет ничего удивительного в том, что всё это случилось так...
Но ведь она хотела его, она хотела жизни своему ребёнку...
И при мыслях об этом из глаз с новой силой текли слёзы.
* * *
Через два дня Ацилия сумела подняться, её качало от слабости, бледная, уставшая, но с поджатыми упрямо губами она вышла в атриум. Одежды у неё не было, и она сумела только повязать через грудь тонкое шерстяное одеяло, оставив плечи, руки и верх груди открытыми. Узел оказался на боку и при ходьбе края одеяла отходили, обнажая левую ногу от лодыжки и выше, вверх, почти до пояса.
Было утро, и Марций был ещё тут, завтракал, на Ацилию только один раз глянул из интереса, что такое двигается рядом, и отвернулся, больше не смотрел демонстративно. Она прошла до трипода и осторожно села, держась рукой за поясницу, ужасно болела спина, но Цест обещал, что это пройдёт. Перекинув волосы на грудь, стала аккуратно разбирать жутко запутанную косу, не видевшую гребня больше двух дней. Работы теперь будет с ней на полдня.
Старый Гай смотрел на девушку из угла, скорбно стиснув кисти в замок.
– Гай? – позвала Ацилия, раб появился тут же. – Спасибо тебе, если бы не ты... Он не смог...
– Что вы? Что вы? Что я сделал-то?
Ацилия помолчала немного, дрожа всем телом, заговорила опять:
– Хочу попросить тебя... Пообещай, что сделаешь... – Обернулась ещё больше, ища его глаза, кивающую седую голову. – Пообещай, что не расскажешь никому о том, что случилось... – Голос её окреп, стал сильнее, она и сама не понимала, зачем это делает, зачем об этом просит. Может, в душе ещё надеялась, что всё обойдётся, что всё пройдёт, и она сумеет выкарабкаться из этого, но Гай отшатнулся. – Прошу тебя, Гай! Он не простит нам, ни тебе, ни тем более мне... Пообещай, прошу тебя, я сама что-нибудь скажу ему, сама... Ну?
– Хорошо-хорошо…
Согласился сильно быстро, и Ацилия не знала, стоило ли верить ему, но ей это было уже всё равно. Отвернулась к стене, обняла себя за плечи, закрыла глаза, дрожь озноба пробежала по всему телу.
Нет! Боги, только не это... Оставьте... Оставьте ей её ребёнка, её малыша... «Я хочу его... Я хочу, чтобы он родился, я даже буду любить его отца, буду жить с ним, буду терпеть его... Боги святые, да что же это происходит?.. Ведь всё, всё, кажется, уже устроилось, мы даже перестали ругаться... А что теперь будет? Что будет?..»
В глубине живота появилась тянущая боль, стала обостряться, оформляться в более резкую, повторялась, накатывая, через время отступала, чтобы возвратиться вновь, более сильной.
Для Ацилии весь окружающий мир замкнулся теперь на этой боли, и всё, больше она уже ни о чём не думала. Первое время ещё терпела, пыталась сопротивляться, но через момент провалилась в беспамятство, ничего не видя и не слыша.
Один раз всего открыла глаза, увидела знакомое лицо врача Цеста, он что-то говорил ей, поил её каким-то сладким и терпким наваром из трав и мёда, Ацилия была так слаба, что даже не могла сопротивляться, только шепнула еле слышно:
– Мой ребёнок...
– Всё-всё-всё, – зашептал врач, опуская её голову на подушку. – Всё хорошо, спи, спи теперь...
И она снова провалилась куда-то, теряя связь с реальностью. Но это был далеко не сон. Потом опять пришла в себя, но лежала, наслаждаясь покоем, слабостью и тем, что ничего у неё не болит, даже глаза не открыла. Рядом разговаривали, и Ацилия узнала голоса своего хозяина и врача.
– Гай позвал меня только после обеда, она потеряла слишком много крови, я успел промыть ей желудок, но она ничего не соображала, только намучились... Даже не знаю, будут ли от этого какие-то результаты, если выпила яд утром, он уже попал в кровь...
– Яд? – удивился Марций, разглядывая бледное лицо рабыни.
– Более всего вероятно, иначе – почему? Спрашивал Гая, может, что случилось? Ну, упала там, ударилась, или что съела, – только плечами жмёт, ничего не знаю, сам поздно заметил, когда с неё уже столько вытекло... Если бы раньше... Если бы сразу, можно было бы ещё желудок промыть, и всё бы обошлось, а так...
– Что с ребёнком? – Голос Марция был хриплым.
Пауза. Голос Цеста срывался:
– Я о чём и говорю, нету! Нету больше у неё этого ребёнка! Выкидыш! Я тут на подобное насмотрелся, слава богам! Что они тут только ни делают...
– Нет, нет, нет, не может быть, она не могла сама это сделать... – Марций мотал головой, не верил, не верил. Только сегодня утром он уходил от неё, он ещё поцеловал её в ухо и она не злилась, она не показывала ничем, что думает сделать это, что собирается убить его ребёнка… О, боги святые…
– Конечно, сама бы она вряд ли за это взялась, кто-то надоумил, посоветовал, может, и яд даже дал, они тут ставят эксперименты... Ошибутся с дозой и хоронят потом… Хорошо вот хоть эту вот более менее откачали, ещё, конечно, рано говорить о чём-то, она ещё сильно слабая...
Марций долго молчал, глядя куда-то в пространство. Да, всё, всё сходилось... Была у неё знакомая, старая волчица, она давно к ней таскалась... И тогда, в последний раз когда ссорились, о чём она говорила? «Ребёнок этот – ошибка?» Так! Что не свяжет он нас, слишком мы разные, и лучше ему вообще не родиться... Она сама так говорила! Прямо в лицо ему, как вызов кидала!
Он застонал, стискивая виски запястьями.
– Ладно, Марций, это не твоя вина, просто ошибся ты, наверное, с выбором женщины...
– Нет! – Он аж дёрнулся всем телом.
Ацилия в это время уже спала и не слышала их разговора, снова провалившись в забытьё.
– Ну, тебе виднее. – Цест развёл руками.
– Я не ошибся, нисколько! Я влюбился в неё. – Поднял голову. – Ты же знаешь, что это, Цест? – Врач согласно кивнул головой. – Я хотел жениться на ней, хотел детей...
– Ладно, ты влюбился, а она? Ты с ней разговаривал?
– Ну-у...
– Женщин не поймёшь, ты ей всё, а она тебе... Тебе самому кажется, ты – лучший отец для её детей, а она сама себе отцов для своих детей выбирает, причём, чем подлее, тем более вероятно. Когда женщина любит, это видно, она глаз не сводит, по пятам ходит, тогда она для тебя всё сделает. Влюбленная женщина, как на ладони, она для своего, одного, на всё... А другая, коварно, подло, будет делать и говорить одно, а на уме – третье держать будет...
– Она не такая, нет... – Марций не верил ему.
– Ты вот всё тут рассчитал, спланировал, а она тебе – опа! – рано радуешься... Женщины непредсказуемые, как кошки, ластится, мурлыкает, а потом ногтями хватит... Как они здесь в лагере друг друга подставляют, то еду отравят, то натравят кого...
– Значит, она меня, как дурака, вокруг пальца?
– Не знаю. Я скоро будить её буду, надо влить кое-чего, может, и спросишь, если ответит, но не много, она ещё сильно слабая... Может, скажет тебе чего... Я тебе, конечно, сожалею, ребёнка твоего мне жалко, видят боги, но я сделал всё, что мог. Сейчас главное, выходить девочку, может, она тебе, что интересное расскажет, может, я не прав... Родит тебе другого... Не похожа она на тех, из таких, что врут и подлости вытворяют... Может, это мне только такие попадались, а тебе – повезло! – Усмехнулся, тряхнув тёмными волосами, падающими на лоб.
Гай принёс с кухни отвар, и Цест занялся приготовлением раствора, мешал, добавлял чего-то.
– Самое главное, чтоб до утра дожила, а там переборет, если жить захочет... – Похлопал рабыню по бледным щекам. – Ацилия, девочка? Просыпайся! Пора! – Ацилия открыла огромные тёмные глаза, от бледности и болезни ставшие ещё больше, смотрела на врача, тот приподнял её голову, поднёс к губам чашу с отваром. – Пей, тебе сейчас надо... – Глотнула, оглядываясь по сторонам, заметила Марка, дёрнулась навстречу. – Ну-ну, ты чего? – Цест еле удержал её. – Обольёшься! – Марк шагнул ближе, а Ацилия уже не пила, смотрела на него во все глаза, а отвар так и стоял у губ. – Ну чего ты, Ацилия, пей! Пей же!
Подчинилась, размыкая зубы, а сама всё смотрит и смотрит. Что сказать ему? Ведь решила же, придумаю, что сказать, придумаю... А, если Гай уже рассказал? Если и так всё известно? Молчала, глядя в самые его тёмные зрачки.
– Ну вот и молодец! Славная девочка! – Цест уложил её на подушку, уткнул одеяло у шеи, у голых плечей. – Отдыхай теперь... Спи...
Она разомкнула губы, выдыхая с сухим горячим воздухом, смотрела на Цеста:
– Мой ребёнок...
И тут Марций не выдержал, бросился к ней, заговорил быстро, испепеляя взглядом, голос – резкий, не принимающий возражений:
– Что, твой ребёнок?! Это не твой ребёнок! Это был мо?й ребёнок! Мо?й! Он был, был! Потому что ты сама убила его! Вытравила его!.. Ты же давно этого хотела, давно говорила об этом, и теперь добилась своего!.. Да ты... Ты после всего этого... – Он в бессилии замотал головой, не зная, какое слово подобрать, чтобы полнее выразиться. – А я-то к тебе... И что? Что получил?.. Где, где ты взяла этот проклятый яд? У своей старой-знакомой, к которой ты всё ходишь? Чем ты убила его?.. И почему ты сама не умерла вслед за ним?
Ацилия смотрела на него во все глаза. Что, что он такое говорит? Как он может говорить ей такое? Это она, она звала его, просила его помощи, она нуждалась в нём! А он теперь во всём обвиняет её одну? Ну почему, почему ты всегда такой?..
Как хочешь, пусть всё будет так, как ты хочешь. Наверное, я слишком рано обрадовалась, слишком рано поверила в то, что люблю тебя... Мы и правда слишком разные, слишком другие...
Одна единственная крупная слезинка скатилась по её щеке, она смахнула её кивком головы, заговорила:
– Оставьте меня, пожалуйста... Прошу вас...
– Конечно, теперь можно ломать из себя и недотрогу, куда уж нам, плебеям немытым, это ты у нас...
– Всё-всё, Марк, успокойся! – Цест перехватил его, преграждая путь, закрыл её собой. – Ей нельзя волноваться, она ещё сильно слаба, ещё всё может быть, ей надо отдыхать, а ты набросился... Юпитер, сходи, проветрись, напейся, наконец, может, тебе полегчает, но на больную орать не позволю... – Вытолкал его в атриум, уводя подальше. – Я же думал ты по-человечески спросишь, а ты, как с цепи сорвался, начал кричать... Ты представляешь, каково ей сейчас самой? Может, и она уже жалеет, что так получилось, а ты ей, прямо, смерти желаешь!.. В своём ли ты уме? Ты же сказал мне, что любишь её... Разве так любят?.. Иди, иди прогуляйся, развеешься...
Вытолкал декануса на улицу, а сам вернулся к больной. Она лежала на боку и плакала навзрыд, стирая слёзы со щёк ребром ладони.
– Ну ладно, ладно, успокойся, он просто погорячился, тебе сейчас главное отдыхать, а ты... Всё это пройдёт, будут и другие дети...
– Я не хочу других...
Цест только удивлённо приподнял тёмные брови. Что у них здесь происходит? Ничего не понятно. Один любит, другой?.. А кто их разберёт? Почему их мир не берёт, что им ещё надо?
Прода от 09.01.2020, 17:49
Глава 22
Он и правда напился, даже спать остался у своего дружка в офицерской палатке, утром, с больной головой, только зашёл переодеться в форму, что-то бурчал на Гая, помогающего ему, про рабыню или про то, что случилось, не обмолвился и словом.
Весь день на работах думал и думал. Как могло такое случиться? Как могло это произойти? Зачем она это сделала?..
Ладно бы, если бы он сам ничего не знал об этом ребёнке, сделала бы втихую, сама себе, боясь его реакции, она же что-то говорила тогда, что военные детей не заводят (тоже, где-то нахваталась!), но ведь она знала, что он его хочет, что он ждёт этого ребёнка, что он уже` его любит! Зачем же она сделала это именно сейчас? Ему назло? Чтоб навредить больше? Чтоб разозлить? Чтоб вывести?..
Она всегда, всегда всё делала исподтишка, подло. И это – тоже...
Знала, чем больнее ударить, чем больнее всего достать... И сделала.
А он-то, дурак, размечтался. Уже трибуну старшему сообщил, чтоб в крепость перевели, где комнату для семейных дать смогут. Уже представлял себе его, этого сына своего, даже имя ему выбрал. А в том, что это был мальчишка, он уже не сомневался...
А она?..
Она одна всё перечеркнула. Раз – и всё! Сделала так, как хотела, как давно собиралась, и ему предлагала.
Не будет ей прощения...
Никогда не будет...
Конечно, этот ребёнок привязывал её к нему. Она знала, что никогда не станет свободной, пока всё идёт так, как идёт... Вот и решила, что избавится от него, а заодно и от меня, что разозлюсь и выгоню...
А – нет! Не угадала!
Так и будешь жить у меня. Никогда не отпущу.
Замкнулся. Ни с кем не разговаривал. Плохо ел. Много сидел просто за столом. Всё вспоминал, как прошлые дни проходили, о чём говорили они с ней, как вела она себя, что делала, всё пытался в её лице, в глазах уловить подвох, ложь и сомнения. И не находил.
Неужели она так смогла затуманить ему глаза? Голову – вскружить?
Он ведь всё для неё. Все мысли только о ней, даже сейчас только о ней и думает.
Как же жить теперь? Как быть ему? Как ненавидеть её?
* * *
Два дня Ацилия не вставала, лежала, обессиленная от болезни и слёз. Ухаживали за ней Цест и Гай. Когда они ходили туда-сюда, сквозь шторы видела его... Сидел за столом, подперев голову руками, а она-то думала, что его дома нет, потому и не заходит! А он ни разу больше не заглянул к ней, не справился о болезни, не поддержал словом или сочувствующим взглядом.
Ему было всё равно!
Он горевал о ребёнке... И нужен бы ему он, только он один... Всё было только для него, и серебряный браслет на запястье был прямым этому подтверждением.
Всё, что он делал, всё, что говорил, всё это было только для него. А она-то, дурочка, подумала, что сама что-то значит для него, что не безразлична ему, поэтому и был он с ней так нежен, заботлив, так аккуратен, особенно по ночам...
Но она же не виновата, что так получилось! Разве это её вина?
Хотя-я, какое это теперь имеет значение? Он показал своё истинное лицо, показал, что ему было нужно от неё...
А сейчас, этого, связывающего их, так непрочно, звена больше нет.
Наверное, слишком рано она возомнила себе, что он, этот Марций, что-то значит для неё, что небезразличен.
Они разные. Они слишком разные, чтобы быть вместе. Да и разве то, что испытывала она к нему, вперемешку с удивлением и недоверием, те странные чувства, что он рождал в её душе, разве можно, даже с натягом, назвать любовью?
Как? Как это может быть?
Как могла она решиться жить с ним? Родить ему этого ребёнка? Ведь именно он, он, разграбил её город, именно он является её хозяином, он насиловал её, как животное, хотел отдать своим легионерам и поднимал руку...
Как могла она вообще признать в себе другие чувства, отличные от ненависти и страха, от неприятия и злости?
Она не понимала его, не понимала с самого начала, и не понимает сейчас.
Пусть! Пусть всё будет так!
Всё, что было, было судьбоносным, и опять в этом нет её вины; этот ребёнок не должен был родиться с самого начала, и нет ничего удивительного в том, что всё это случилось так...
Но ведь она хотела его, она хотела жизни своему ребёнку...
И при мыслях об этом из глаз с новой силой текли слёзы.
* * *
Через два дня Ацилия сумела подняться, её качало от слабости, бледная, уставшая, но с поджатыми упрямо губами она вышла в атриум. Одежды у неё не было, и она сумела только повязать через грудь тонкое шерстяное одеяло, оставив плечи, руки и верх груди открытыми. Узел оказался на боку и при ходьбе края одеяла отходили, обнажая левую ногу от лодыжки и выше, вверх, почти до пояса.
Было утро, и Марций был ещё тут, завтракал, на Ацилию только один раз глянул из интереса, что такое двигается рядом, и отвернулся, больше не смотрел демонстративно. Она прошла до трипода и осторожно села, держась рукой за поясницу, ужасно болела спина, но Цест обещал, что это пройдёт. Перекинув волосы на грудь, стала аккуратно разбирать жутко запутанную косу, не видевшую гребня больше двух дней. Работы теперь будет с ней на полдня.
Старый Гай смотрел на девушку из угла, скорбно стиснув кисти в замок.
