— Обошлось, — хмуро ответила дочь. — Я ведь не хотела даже.
— Ага, а загорись занавески в классе от твоего дурацкого журавлика, что бы ты сказала? Берта, тебе в тюрьму попасть не терпится? Или тебе учиться надоело? Вот зачем ты запускала журавликов, а?
— Так мы с Жужей хотели посмотреть, как он лететь будет. Она говорит, что получается очень красиво. Мы сложили журавлика из цветной бумаги, а у меня зажигалка оказалась. Ну мы взобрались на этаж выше, запустили. А он возьми и упади на голову Хайди.
«По-моему, эта мадьярка дурно на неё влияет», — с досадой подумал я. В последнее время то и дело жалобы поступали исключительно на Берту Дитрих и Жужу Шаллаи. Хотя неизвестно ещё, кто и на кого так дурно влиял. С годами я всё больше убеждался, что Берта тянет за собой весь класс, иногда даже лучших учениц втягивает в свои проказы.
— И как, посмотрели? Тебя ведь чуть из школы не выгнали, — продолжал наседать я, не заботясь о том, что завтрак стынет. — Скажи, зачем ты этим занимаешься? Может, у тебя отец алкоголик, или мать тобой не занимается? — спрашивал я, вспоминая печально знаменитое дело Эрмины Хаусвальд, выросшей в неблагополучной семье.
Эрмина задирала одноклассниц, бродяжничала, поскольку дома её ждали порицания и ругань от родителей. В конце концов, она бросила школу и пошла осваивать портняжное дело. Здесь-то и случилась трагедия: её наставница в очередной раз обругала Эрмину за плохо скроенный шов, и даже ударила её метром по руке. Эрмина разозлилась и разорвала ткань, а когда на неё посыпалась новая порция ругани, схватила ножницы и воткнула наставнице в горло. Но этого ей показалось мало: она упивалась своей властью над поверженным врагом и ещё долго колола её шилом. Мне никогда не забыть промозглый день 11 октября 1897 года, когда к нам в отделение вломились перепуганные портнихи и стали наперебой галдеть о том, что случилось. Хаусвальд и не пыталась убежать. Она ни на секунду не раскаивалась о том, что натворила и, кажется, гордилась этим. «Никто не смеет на меня кричать, никто не смеет меня бить!» — говорила она на допросах. Я тогда не только упёк Хаусвальд за решётку, но и способствовал разорению той лавки, где она работала. Где-то с тех самых пор меня и невзлюбила пресса, а я отвечал журналистам взаимностью.
— Берта, ты плохо закончишь. Мы разве лупили тебя за малейшую провинность?
— Уши зато драли, — насупившись отвечала Берта, хотя я заметил, что она покраснела.
— А это чтобы ты почувствовала себя, как те кошки, которых ты мучила, — отвечал я. — Мало тебе было разбирательств?
— Прости, пап, — отвечала она.
— Да хватит её поучать, об неё ж и вода не разрежется, — насмешливо произнёс Каспер, снимая кофеварку с конфорки.
— Слышь, дурень, тебя вообще не спрашивали, — спокойно ответил я сыну. — Не мешай нам, ладно?
Марта была приятно удивлена: в кои-то веки я решил поговорить с дочерью, хотя раньше крайне редко удостаивал детей своим вниманием. Даже когда Каспер остался на второй год я как-то вяло отреагировал, сказав, что теперь он будет знать, как на уроках зевать.
В этот раз завтрак у нас прошёл в дружеской обстановке. Все, как один, молчали. Я собирался идти на кладбище, как только начнётся траурная церемония, и надо было умудриться заметить что-то в такой толпе.
Вскоре дети ушли на уроки, а я, посидев какое-то время в гостиной, отправился сперва в участок, где распорядился выделить оперативную группу в штатском на случай появления Зигель в кладбище, а также обеспечить прикрытие лесополосы.
К десяти я подъехал к кладбищу. В этот момент началось настоящее столпотворение: десятки людей, одевшихся в чёрное, перешёптывались, изредка слышались громкие всхлипы и причитания. Невыносимо было слушать эту гамму звуков. Всюду мелькали венки, траурные ленты, гробы. Большинство, как водится, закрытые.
Такая обстановка на кого угодно навела бы тоску. Я тоже чувствовал себя неважно, и тем острее становилось желание отдать Зигель на растерзание толпе, как только я представил, что среди убитых могла быть и Берта…
— Пусть проклят будет тот, кто это совершил! — донёсся до меня голос Эммы Гюнст, матери одиннадцатилетней Евы, одной из первых жертв.
Тяжко вздохнув, я вышел на пригорок, маневрируя в толпе. Зигель сама по себе осторожна, и наверняка увидела посты физического прикрытия. На что я надеялся? Вдруг я заметил, что над одним из холмов не летают птицы. Ага, кажется, там кто-то есть! Неужели наша волчица всё-таки явилась сюда? Я выхватил наган и, подозвав нескольких оперативников, направился к тому самому месту, где, судя по всему, примостилась наша волчица.
Кладбище находилось в узкой котловине. Со всех сторон его окружали холмы, поросшие колючим кустарником. Продираться сквозь него было не так-то и просто. Я слышал произносимые шёпотом сдержанные ругательства за своей спиной. Мой маленький отряд, оставляя на колючках клочки одежды, торопливо двигался за мной, стараясь производить как можно меньше шума.
В какой-то момент ветви кустов отступили и чётко, как на картине, я увидел фигуру рослой, одетой в тёмное девушки на краю обрыва. Это была она — Анна Зигель. Она стояла неподвижно с лицом, обращённым к толпе собравшейся на кладбище. И я не заметил в этом лице ни раскаяния, ни сочувствия, ни вообще каких-либо человеческих эмоций, соответствующих ситуации. Как это ни чудовищно, лицо преступницы выражало торжество и легкий интерес исследователя. Вот она склонила голову набок, прислушиваясь, я торопливо махнул рукой назад, приказывая полицейским остановиться.
Но было поздно. Анна что-то почуяла и повернулась, собираясь бежать. Сейчас или никогда. Я выстрелил, сознавая, что нарушаю все существующие правила ареста. В тот момент мне было не до правил, я просто не мог дать ей спокойно уйти. В какое-то мгновение мне показалось, что моя пуля угодила в цель. Фигура девушки исчезла. Но когда мы подошли к замеченному мной месту, на первый взгляд, там никого не было.
Я внимательно осмотрел поляну. Да, отсюда можно произвести, пожалуй, самый удобный осмотр кладбища. Сцена похорон — как на ладони.
И, хотя мы никого не увидели, у меня было ощущение незримого присутствия человека. Приказав полицейским прочесать окрестности, я подошёл к большому старому дубу, склонившемуся над обрывом.
Трава под дубом была изрядно помята, как будто здесь некоторое время топтались несколько человек. Я окинул взглядом густую крону, опустил глаза вниз по стволу и заметил дупло. Сердце лихорадочно забилось. Вот оно как! Ну, держись, «птичка». Знаком я подозвал к себе одного из полицейских, который вернулся с рапортом о том, что в окрестностях никого нет, приложил палец к губам, показывая, что нужно соблюдать абсолютную тишину, и указал глазами на дупло.
Парень оказался смышлёным. Он безмолвно присел на корточки, прислонившись спиной к дереву, я встал к нему на плечи, затем мой помощник выпрямился, и я получил возможность заглянуть в дупло.
В данный момент оно было пустым. Но глубоко внизу на уровне земли, в древесной трухе и опавших листьях лежало стёганое голубое одеяло. Ну, вот и обнаружилось логово волчицы. Интересно, где она взяла одеяло? Скорее всего, стащила откуда-нибудь с верёвок.
Хотя, эта находка могла и ничего не значить. Возможно, дуплом пользовались дети для своих игр. В это время на поляну ворвались ещё двое полицейских.
— Мы видели её! — возбуждённо закричали они.
— Так что ж вы её не взяли?! — воскликнул я с досадой, — кто-то из вас идёт по следу?
— Рядом никого из наших не было, — ответил один из них, — да она, наверное, уже и не жива.
— Как так? — удивился я, — почему «наверное»?
— Она в овраг бросилась. Там обрыв очень крутой. Ветки, бурелом… Вряд ли долетела до дна живой, ничего не видно.
— Ну, пойдёмте, посмотрим, — вздохнул я.
Дождавшись, пока весь мой небольшой отряд собрался на поляне, я повёл людей к оврагу.
Он находился в самой чаще. Дна действительно не было видно, переплетённые стволы деревьев, сухой и влажный бурелом — всё это не давало разглядеть ничего ближе, чем за пять шагов.
С большой предосторожностью, помогая друг другу, мы стали спускаться по склону оврага.
Это заняло немало времени. Приходилось расчищать себе дорогу, отволакивая с пути гниющие брёвна и поваленные деревья. Почва была очень влажной и скользкой. Мы без конца падали, и когда добрались до дна, были вымазаны в грязи с головы до ног.
По дну оврага протекал маленький ручеёк. На его берегах валялись поросшие бурым мхом валуны. Тела Анны Зигель мы не обнаружили, как, впрочем, и следов её обуви. Но следы могли и не сохраниться, влажная земля, чмокая под человеческими ногами, очень быстро приобретала первоначальную форму.
Раздосадованный неудачей, я поднялся вверх, распорядившись оставить возле обнаруженного ранее дупла полицейский пост. Делал я это, скорее, для проформы, так как понимал, что даже если Анна Зигель здесь проводила свои ночи, больше она на это место не вернётся.
Во-первых, потому что поняла, что её обнаружили.
Во-вторых, её остановка в этом месте, скорее всего, имела в виду цель понаблюдать за похоронами. Порадоваться, так сказать, плодам рук своих.
Когда я ехал домой, извозчик очень долго не хотел сажать меня в свой экипаж, и только демонстрация полицейского жетона, вовремя извлечённого из кармана, заставила его мне подчиниться.
— Боже мой! Флоре! Что с тобой произошло?! — воскликнула Марта, всплеснув руками.
— Я и сам хотел бы это знать, — вздохнул я устало, глядя, как с моей одежды натекает лужица на стерильно чистый пол нашей прихожей.
— Я только что сделала уборку… — грустно вздохнула моя жена и отправилась за шваброй.
Несмотря на всю мою нечувствительность, о которой так любят говорить мои родственники, этот день очень сильно ударил по моему самолюбию. Гнетущая сцена похорон, пустая «лёжка», а затем бесславный спуск в овраг, не говоря уже о пререканиях с извозчиком, заставляли скрипеть зубами от ярости.
Кто она такая? Малолетняя паршивка! Избалованная девчонка, которая жизни не знает, и вдруг она обставила меня, опытного следователя! Обставила всю полицию города Инсбрука!
Несмотря на всю свою злость, я всё больше уважал эту незаурядную преступницу.
Переодевшись и пообедав, я вновь отправился в лес, чтобы вместе с лесничим проверить лосиные кормушки.
Как ни странно, весь сахар был на месте. Ни в одной из кормушек ни аккуратные кусочки хлеба, ни горки рафинада не были тронуты.
— Посмотрите, как я умно всё сделал! — хвастался своей сообразительностью лесничий, — вот кормушка, в ней лежит сено для лосей. Здесь же лежит хлеб и сахар, но их загораживает решётка. Лоси, дёргая за травинки, вытаскивают сено, но сахар сквозь решётку пролезть не может. Белки поднять решётку не смогут, да и пролезть сквозь неё не сумеют. А преступница, за которой мы охотимся (лесничий с особенной гордостью выделил местоимение «мы») решётку поднимет и приманку возьмёт.
Я похвалил доброго малого, воздав должное его сообразительности, но вид кормушек меня не воодушевил. Было абсолютно ясно, что ни одна из них Анну Зигель не заинтересовала.
Возвращаясь домой, я пришёл к следующей мысли: у «волчицы» есть сообщник. Версия эта казалась абсолютно фантастической. Все свидетели в один голос утверждали, что никаких друзей, особенно в последнее время у неё не было. Тем более, вряд ли кто-то из горожан согласился бы ей помогать в таких чудовищных обстоятельствах. Но что сделать против фактов? Если так заманчиво лежащие съестные припасы «волчицу» не заинтересовали, значит, есть кто-то, кто доставляет ей еду. Возможно, этот же помощник принёс ей то самое голубое стёганое одеяло.
И тут я вспомнил бледное, веснушчатое, некрасивое лицо Густава — сына лесничего. А почему бы и нет? Надо проверить.
На следующее утро я подъехал к кладбищу и, поднявшись по склону, навестил полицейских, которые дежурили здесь в эту ночь.
Выслушав их рапорт о том, что к дубу ночью никто не приближался, я попросил достать одеяло, скатал его в тугой валик, и снова пошёл к дому лесничего.
Моей задумкой было встретить Густава наедине, но, к сожалению, этого сделать не удалось. Лесничий как раз вывозил из ворот большую тачку, нагруженную сеном.
— О, господин инспектор, доброе утро! — радостно закричал он, увидев меня ещё издали, — зачастили Вы к нам!
— Да, друг мой, служба предписывает мне сейчас уделять повышенное внимание вашему лесу, — ответил я и демонстративно огляделся вокруг с преувеличенным восторгом, — завидую я вам, господин лесничий! Какая красота, какое торжество природы! Хотелось бы и мне жить в таком прекрасном и здоровом месте. Занимаетесь любимым делом, помогаете полиции, приучаете к своей работе сына… Кстати, что-то давно его не видел, не уехал ли куда-то парнишка?
— Нет, что вы, господин инспектор, — добродушно засмеялся лесничий, Густав с утра в лесу, отмечает старые деревья на вырубку. Хороший помощник у меня растёт. Между нами, к наукам он не слишком способен, народную школу едва закончил… Доктора говорят — родовая травма. Но всё, что касается леса, знает не хуже стариков. Да его уже можно вместо меня ставить! А ведь он ещё учится…
— А я к вам с вопросом, — прервал я словоохотливого добряка, — мои люди, прочёсывая лес в поисках преступницы, нашли вот эту вещь. Видимо, кто-то из горожан ходил на пикник и забыл. Надо бы вернуть владельцу. Не знаете, чьё оно?
Я развернул одеяло. Лесничий посмотрел на него без интереса и произнёс:
— Да кто ж его знает? Такие шьёт хромоножкаБожена. Почти в каждом доме в округе такие есть, она их продаёт дешево, атлас ей племянница таскает, которая в городе у портнихи в услужении живёт.
Найденное в лесу одеяло очевидно вызывало у моего собеседника несравнимо меньший интерес, чем поимка кровавой убийцы.
— У меня есть пара свободных часов, сказал я, стараясь произносить слова, как можно беспечнее, всегда хотел посмотреть, как отмечают деревья на вырубку. Как вы определяете, что это дерево уже отжило свой срок и должно пойти на древесину?
— О, это целая наука! — радостно ответил лесничий и охотно предложил, — пойдёмте, господин инспектор я вам покажу, если у вас образовался перерыв в поиске преступницы. А что, вы уже напали на её след?
— Да, вполне возможно, что скоро мы её схватим, — туманно ответил я, — к сожалению даже вам, своему помощнику, я не могу рассказать детали следствия…
— Понимаю-понимаю! — замахал руками лесничий, — тайна следствия! Как я могу этого не знать! Я, несмотря на то, что почти всю жизнь провожу в лесу, начитанный человек. Тогда я оставлю дома тачку, и мы пойдём, посмотрим на деревья. Заодно вы сможете убедиться, как умно подходит к вопросу вырубки мой Густав.
Несмотря на крайнее напряжение, волнение и усталость последних дней, от прогулки по лесу я получал неподдельное удовольствие. Мой спутник шёл, впереди, раздвигал передо мною ветки кустарников, что-то рассказывал о своей работе. Я его почти не слышал. В гуще листвы при нашем приближении начинали кричать какие-то птицы. Иногда белка роняла под ноги жёлудь, а однажды мы спугнули зайца. Если Волчица прячется в этом лесу с помощью сына лесничего, она наверняка услышит нас и затаится, но я на этот раз и не надеялся повстречаться с нею. Меня в тот момент интересовал только Густав.
— Ага, а загорись занавески в классе от твоего дурацкого журавлика, что бы ты сказала? Берта, тебе в тюрьму попасть не терпится? Или тебе учиться надоело? Вот зачем ты запускала журавликов, а?
— Так мы с Жужей хотели посмотреть, как он лететь будет. Она говорит, что получается очень красиво. Мы сложили журавлика из цветной бумаги, а у меня зажигалка оказалась. Ну мы взобрались на этаж выше, запустили. А он возьми и упади на голову Хайди.
«По-моему, эта мадьярка дурно на неё влияет», — с досадой подумал я. В последнее время то и дело жалобы поступали исключительно на Берту Дитрих и Жужу Шаллаи. Хотя неизвестно ещё, кто и на кого так дурно влиял. С годами я всё больше убеждался, что Берта тянет за собой весь класс, иногда даже лучших учениц втягивает в свои проказы.
— И как, посмотрели? Тебя ведь чуть из школы не выгнали, — продолжал наседать я, не заботясь о том, что завтрак стынет. — Скажи, зачем ты этим занимаешься? Может, у тебя отец алкоголик, или мать тобой не занимается? — спрашивал я, вспоминая печально знаменитое дело Эрмины Хаусвальд, выросшей в неблагополучной семье.
Эрмина задирала одноклассниц, бродяжничала, поскольку дома её ждали порицания и ругань от родителей. В конце концов, она бросила школу и пошла осваивать портняжное дело. Здесь-то и случилась трагедия: её наставница в очередной раз обругала Эрмину за плохо скроенный шов, и даже ударила её метром по руке. Эрмина разозлилась и разорвала ткань, а когда на неё посыпалась новая порция ругани, схватила ножницы и воткнула наставнице в горло. Но этого ей показалось мало: она упивалась своей властью над поверженным врагом и ещё долго колола её шилом. Мне никогда не забыть промозглый день 11 октября 1897 года, когда к нам в отделение вломились перепуганные портнихи и стали наперебой галдеть о том, что случилось. Хаусвальд и не пыталась убежать. Она ни на секунду не раскаивалась о том, что натворила и, кажется, гордилась этим. «Никто не смеет на меня кричать, никто не смеет меня бить!» — говорила она на допросах. Я тогда не только упёк Хаусвальд за решётку, но и способствовал разорению той лавки, где она работала. Где-то с тех самых пор меня и невзлюбила пресса, а я отвечал журналистам взаимностью.
— Берта, ты плохо закончишь. Мы разве лупили тебя за малейшую провинность?
— Уши зато драли, — насупившись отвечала Берта, хотя я заметил, что она покраснела.
— А это чтобы ты почувствовала себя, как те кошки, которых ты мучила, — отвечал я. — Мало тебе было разбирательств?
— Прости, пап, — отвечала она.
— Да хватит её поучать, об неё ж и вода не разрежется, — насмешливо произнёс Каспер, снимая кофеварку с конфорки.
— Слышь, дурень, тебя вообще не спрашивали, — спокойно ответил я сыну. — Не мешай нам, ладно?
Марта была приятно удивлена: в кои-то веки я решил поговорить с дочерью, хотя раньше крайне редко удостаивал детей своим вниманием. Даже когда Каспер остался на второй год я как-то вяло отреагировал, сказав, что теперь он будет знать, как на уроках зевать.
В этот раз завтрак у нас прошёл в дружеской обстановке. Все, как один, молчали. Я собирался идти на кладбище, как только начнётся траурная церемония, и надо было умудриться заметить что-то в такой толпе.
Вскоре дети ушли на уроки, а я, посидев какое-то время в гостиной, отправился сперва в участок, где распорядился выделить оперативную группу в штатском на случай появления Зигель в кладбище, а также обеспечить прикрытие лесополосы.
К десяти я подъехал к кладбищу. В этот момент началось настоящее столпотворение: десятки людей, одевшихся в чёрное, перешёптывались, изредка слышались громкие всхлипы и причитания. Невыносимо было слушать эту гамму звуков. Всюду мелькали венки, траурные ленты, гробы. Большинство, как водится, закрытые.
Такая обстановка на кого угодно навела бы тоску. Я тоже чувствовал себя неважно, и тем острее становилось желание отдать Зигель на растерзание толпе, как только я представил, что среди убитых могла быть и Берта…
— Пусть проклят будет тот, кто это совершил! — донёсся до меня голос Эммы Гюнст, матери одиннадцатилетней Евы, одной из первых жертв.
Тяжко вздохнув, я вышел на пригорок, маневрируя в толпе. Зигель сама по себе осторожна, и наверняка увидела посты физического прикрытия. На что я надеялся? Вдруг я заметил, что над одним из холмов не летают птицы. Ага, кажется, там кто-то есть! Неужели наша волчица всё-таки явилась сюда? Я выхватил наган и, подозвав нескольких оперативников, направился к тому самому месту, где, судя по всему, примостилась наша волчица.
Глава 10. Добыча ускользнула
Кладбище находилось в узкой котловине. Со всех сторон его окружали холмы, поросшие колючим кустарником. Продираться сквозь него было не так-то и просто. Я слышал произносимые шёпотом сдержанные ругательства за своей спиной. Мой маленький отряд, оставляя на колючках клочки одежды, торопливо двигался за мной, стараясь производить как можно меньше шума.
В какой-то момент ветви кустов отступили и чётко, как на картине, я увидел фигуру рослой, одетой в тёмное девушки на краю обрыва. Это была она — Анна Зигель. Она стояла неподвижно с лицом, обращённым к толпе собравшейся на кладбище. И я не заметил в этом лице ни раскаяния, ни сочувствия, ни вообще каких-либо человеческих эмоций, соответствующих ситуации. Как это ни чудовищно, лицо преступницы выражало торжество и легкий интерес исследователя. Вот она склонила голову набок, прислушиваясь, я торопливо махнул рукой назад, приказывая полицейским остановиться.
Но было поздно. Анна что-то почуяла и повернулась, собираясь бежать. Сейчас или никогда. Я выстрелил, сознавая, что нарушаю все существующие правила ареста. В тот момент мне было не до правил, я просто не мог дать ей спокойно уйти. В какое-то мгновение мне показалось, что моя пуля угодила в цель. Фигура девушки исчезла. Но когда мы подошли к замеченному мной месту, на первый взгляд, там никого не было.
Я внимательно осмотрел поляну. Да, отсюда можно произвести, пожалуй, самый удобный осмотр кладбища. Сцена похорон — как на ладони.
И, хотя мы никого не увидели, у меня было ощущение незримого присутствия человека. Приказав полицейским прочесать окрестности, я подошёл к большому старому дубу, склонившемуся над обрывом.
Трава под дубом была изрядно помята, как будто здесь некоторое время топтались несколько человек. Я окинул взглядом густую крону, опустил глаза вниз по стволу и заметил дупло. Сердце лихорадочно забилось. Вот оно как! Ну, держись, «птичка». Знаком я подозвал к себе одного из полицейских, который вернулся с рапортом о том, что в окрестностях никого нет, приложил палец к губам, показывая, что нужно соблюдать абсолютную тишину, и указал глазами на дупло.
Парень оказался смышлёным. Он безмолвно присел на корточки, прислонившись спиной к дереву, я встал к нему на плечи, затем мой помощник выпрямился, и я получил возможность заглянуть в дупло.
В данный момент оно было пустым. Но глубоко внизу на уровне земли, в древесной трухе и опавших листьях лежало стёганое голубое одеяло. Ну, вот и обнаружилось логово волчицы. Интересно, где она взяла одеяло? Скорее всего, стащила откуда-нибудь с верёвок.
Хотя, эта находка могла и ничего не значить. Возможно, дуплом пользовались дети для своих игр. В это время на поляну ворвались ещё двое полицейских.
— Мы видели её! — возбуждённо закричали они.
— Так что ж вы её не взяли?! — воскликнул я с досадой, — кто-то из вас идёт по следу?
— Рядом никого из наших не было, — ответил один из них, — да она, наверное, уже и не жива.
— Как так? — удивился я, — почему «наверное»?
— Она в овраг бросилась. Там обрыв очень крутой. Ветки, бурелом… Вряд ли долетела до дна живой, ничего не видно.
— Ну, пойдёмте, посмотрим, — вздохнул я.
Дождавшись, пока весь мой небольшой отряд собрался на поляне, я повёл людей к оврагу.
Он находился в самой чаще. Дна действительно не было видно, переплетённые стволы деревьев, сухой и влажный бурелом — всё это не давало разглядеть ничего ближе, чем за пять шагов.
С большой предосторожностью, помогая друг другу, мы стали спускаться по склону оврага.
Это заняло немало времени. Приходилось расчищать себе дорогу, отволакивая с пути гниющие брёвна и поваленные деревья. Почва была очень влажной и скользкой. Мы без конца падали, и когда добрались до дна, были вымазаны в грязи с головы до ног.
По дну оврага протекал маленький ручеёк. На его берегах валялись поросшие бурым мхом валуны. Тела Анны Зигель мы не обнаружили, как, впрочем, и следов её обуви. Но следы могли и не сохраниться, влажная земля, чмокая под человеческими ногами, очень быстро приобретала первоначальную форму.
Раздосадованный неудачей, я поднялся вверх, распорядившись оставить возле обнаруженного ранее дупла полицейский пост. Делал я это, скорее, для проформы, так как понимал, что даже если Анна Зигель здесь проводила свои ночи, больше она на это место не вернётся.
Во-первых, потому что поняла, что её обнаружили.
Во-вторых, её остановка в этом месте, скорее всего, имела в виду цель понаблюдать за похоронами. Порадоваться, так сказать, плодам рук своих.
Когда я ехал домой, извозчик очень долго не хотел сажать меня в свой экипаж, и только демонстрация полицейского жетона, вовремя извлечённого из кармана, заставила его мне подчиниться.
— Боже мой! Флоре! Что с тобой произошло?! — воскликнула Марта, всплеснув руками.
— Я и сам хотел бы это знать, — вздохнул я устало, глядя, как с моей одежды натекает лужица на стерильно чистый пол нашей прихожей.
— Я только что сделала уборку… — грустно вздохнула моя жена и отправилась за шваброй.
Несмотря на всю мою нечувствительность, о которой так любят говорить мои родственники, этот день очень сильно ударил по моему самолюбию. Гнетущая сцена похорон, пустая «лёжка», а затем бесславный спуск в овраг, не говоря уже о пререканиях с извозчиком, заставляли скрипеть зубами от ярости.
Кто она такая? Малолетняя паршивка! Избалованная девчонка, которая жизни не знает, и вдруг она обставила меня, опытного следователя! Обставила всю полицию города Инсбрука!
Несмотря на всю свою злость, я всё больше уважал эту незаурядную преступницу.
Переодевшись и пообедав, я вновь отправился в лес, чтобы вместе с лесничим проверить лосиные кормушки.
Как ни странно, весь сахар был на месте. Ни в одной из кормушек ни аккуратные кусочки хлеба, ни горки рафинада не были тронуты.
— Посмотрите, как я умно всё сделал! — хвастался своей сообразительностью лесничий, — вот кормушка, в ней лежит сено для лосей. Здесь же лежит хлеб и сахар, но их загораживает решётка. Лоси, дёргая за травинки, вытаскивают сено, но сахар сквозь решётку пролезть не может. Белки поднять решётку не смогут, да и пролезть сквозь неё не сумеют. А преступница, за которой мы охотимся (лесничий с особенной гордостью выделил местоимение «мы») решётку поднимет и приманку возьмёт.
Я похвалил доброго малого, воздав должное его сообразительности, но вид кормушек меня не воодушевил. Было абсолютно ясно, что ни одна из них Анну Зигель не заинтересовала.
Возвращаясь домой, я пришёл к следующей мысли: у «волчицы» есть сообщник. Версия эта казалась абсолютно фантастической. Все свидетели в один голос утверждали, что никаких друзей, особенно в последнее время у неё не было. Тем более, вряд ли кто-то из горожан согласился бы ей помогать в таких чудовищных обстоятельствах. Но что сделать против фактов? Если так заманчиво лежащие съестные припасы «волчицу» не заинтересовали, значит, есть кто-то, кто доставляет ей еду. Возможно, этот же помощник принёс ей то самое голубое стёганое одеяло.
И тут я вспомнил бледное, веснушчатое, некрасивое лицо Густава — сына лесничего. А почему бы и нет? Надо проверить.
На следующее утро я подъехал к кладбищу и, поднявшись по склону, навестил полицейских, которые дежурили здесь в эту ночь.
Выслушав их рапорт о том, что к дубу ночью никто не приближался, я попросил достать одеяло, скатал его в тугой валик, и снова пошёл к дому лесничего.
Моей задумкой было встретить Густава наедине, но, к сожалению, этого сделать не удалось. Лесничий как раз вывозил из ворот большую тачку, нагруженную сеном.
— О, господин инспектор, доброе утро! — радостно закричал он, увидев меня ещё издали, — зачастили Вы к нам!
— Да, друг мой, служба предписывает мне сейчас уделять повышенное внимание вашему лесу, — ответил я и демонстративно огляделся вокруг с преувеличенным восторгом, — завидую я вам, господин лесничий! Какая красота, какое торжество природы! Хотелось бы и мне жить в таком прекрасном и здоровом месте. Занимаетесь любимым делом, помогаете полиции, приучаете к своей работе сына… Кстати, что-то давно его не видел, не уехал ли куда-то парнишка?
— Нет, что вы, господин инспектор, — добродушно засмеялся лесничий, Густав с утра в лесу, отмечает старые деревья на вырубку. Хороший помощник у меня растёт. Между нами, к наукам он не слишком способен, народную школу едва закончил… Доктора говорят — родовая травма. Но всё, что касается леса, знает не хуже стариков. Да его уже можно вместо меня ставить! А ведь он ещё учится…
— А я к вам с вопросом, — прервал я словоохотливого добряка, — мои люди, прочёсывая лес в поисках преступницы, нашли вот эту вещь. Видимо, кто-то из горожан ходил на пикник и забыл. Надо бы вернуть владельцу. Не знаете, чьё оно?
Я развернул одеяло. Лесничий посмотрел на него без интереса и произнёс:
— Да кто ж его знает? Такие шьёт хромоножкаБожена. Почти в каждом доме в округе такие есть, она их продаёт дешево, атлас ей племянница таскает, которая в городе у портнихи в услужении живёт.
Найденное в лесу одеяло очевидно вызывало у моего собеседника несравнимо меньший интерес, чем поимка кровавой убийцы.
— У меня есть пара свободных часов, сказал я, стараясь произносить слова, как можно беспечнее, всегда хотел посмотреть, как отмечают деревья на вырубку. Как вы определяете, что это дерево уже отжило свой срок и должно пойти на древесину?
— О, это целая наука! — радостно ответил лесничий и охотно предложил, — пойдёмте, господин инспектор я вам покажу, если у вас образовался перерыв в поиске преступницы. А что, вы уже напали на её след?
— Да, вполне возможно, что скоро мы её схватим, — туманно ответил я, — к сожалению даже вам, своему помощнику, я не могу рассказать детали следствия…
— Понимаю-понимаю! — замахал руками лесничий, — тайна следствия! Как я могу этого не знать! Я, несмотря на то, что почти всю жизнь провожу в лесу, начитанный человек. Тогда я оставлю дома тачку, и мы пойдём, посмотрим на деревья. Заодно вы сможете убедиться, как умно подходит к вопросу вырубки мой Густав.
Несмотря на крайнее напряжение, волнение и усталость последних дней, от прогулки по лесу я получал неподдельное удовольствие. Мой спутник шёл, впереди, раздвигал передо мною ветки кустарников, что-то рассказывал о своей работе. Я его почти не слышал. В гуще листвы при нашем приближении начинали кричать какие-то птицы. Иногда белка роняла под ноги жёлудь, а однажды мы спугнули зайца. Если Волчица прячется в этом лесу с помощью сына лесничего, она наверняка услышит нас и затаится, но я на этот раз и не надеялся повстречаться с нею. Меня в тот момент интересовал только Густав.
