Хотя знаете, можно себе и кости подточить, либо, как в Древнем Китае, перетянуть ступни бинтами. Туго так… Больно, зато ножка станет тоньше! — я невольно рассмеялся и как бы ненароком подмигнул Зигель.
Я опять начал издалека. Державшаяся с достоинством Зигель невольно начала раздражаться. В злобе-то она и могла вернее проговориться.
— Вот снимок, — я положил на стол фотоснимок слепка от следа ботинка. Обычный ботинок с прямым срезом каблука, таких множество во всей Австрии. В этот момент мне показалось, что Анна стала белей бумаги. С трудом уже она подавляла панику.
— У вас, фройляйн, кажется, сороковой, да?
Анна смело вскинула голову и с вызовом сказала:
— Ну, у меня сороковой! Вы что, хотите сказать, что это я всех убила?
— Перестань болтать глупости! — вмешался Йозеф Зигель. — Это всё, что Вы хотели узнать у нас, инспектор?
— Да, почти всё, — ответил я, — остались лишь небольшие детали. Переписывались ли Вы с Милой Гранчар во время её отдыха у её родственников в городе Меткович?
— Да говорю же я Вам! — раздражённо ответила Анна, — она была больная! Ненормальная! Могла устроить всё, что угодно! Выдумать какую-нибудь ерунду! Зачем бы мне было с ней переписываться…
Повторно обратила моё внимание на то, что Мила способна на всё, что угодно — про себя заметил я.
— Хорошо-хорошо, — сказал я примирительным тоном, чувствуя, что Зигель опять уходит в глухую оборону. — а не знаете ли Вы, может, она всё-таки кому-то писала из своих знакомых в Инсбруке.
— Мне это неизвестно! — ответила Анна почти грубо.
С течением допроса её нарочитая сдержанность и неторопливость испарялась, и на поверхность вылезала настоящая агрессивная натура, та самая безжалостная волчица, зверски убившая сначала Еву Гюнст и Симону Вильхельм, а затем — сорок три человека в школе.
— Я подумал, что переписка между Вами вполне возможна, ведь, насколько я знаю, Мила когда-то даже жила в Вашем доме?
— Позвольте вмешаться, — ворчливо заметил Йозеф Зигель, — этот факт действительно имел место, но это было очень давно. С тех пор моя дочь перестала общаться с этой странной девочкой. Тогда Филипп действительно попросил меня приютить на некоторое время дочь, и даже пытался давать мне за это какие-то деньги, — губы Йозефа презрительно скривились, — они ведь почти нищие…
Все вопросы касательно Милы Гранчар у меня закончились. Казалось, остаётся только отпустить Зигель, уверив её, что я не сомневаюсь в её искренности и благодарен за содействие. Однако в этот момент мозг подсказал мне, что я ещё недавно порывался её арестовать. Что, если попробовать поймать её в ловушку?
— Кстати, не расскажете, кто из ваших знакомых хорошо знал химию?
Я заметил, как вспыхнули её уши, а лицевые мышцы передёрнулись в нервном тике. Очевидно, она поняла, что у следствия достаточно оснований для таких вопросов, и ей лучше ответить честно, если она всё ещё надеется отвертеться.
— Ну… Да. Ненад Манджукич, брат Сары. Только… Только какое это имеет отношение к делу? Он уехал ещё в сентябре!
«Что с ней такое? — с усмешкой подумал я. — Кажется, она занервничала».
— И давно вы с ним знакомы?
— С лета, — процедила сквозь зубы Анна, посмотрев на меня исподлобья.
— Какие у вас с ним были отношения?
— Это касается вашего расследования?! — вновь вспыхнула Анна.
Её реакция подтверждала мои догадки: очевидно, простым знакомством дело не ограничилось, и оттого всё лето Зигель была спокойной и бодрой. Говорили, что она даже стала чаще улыбаться, чего раньше за ней не водилось. Всё сходится: студент-химик по легкомыслию, или, решив блеснуть познаниями перед Зигель, рассказал ей о горючих и взрывчатых веществах то ли сам, то ли по её просьбе.
— Простите, не хотел вас задеть, — я миролюбиво вскинул руки и вернулся за стол. Привычка нарезать круги во время допросов никуда не исчезла.
— У вас… Есть ещё вопросы? — робко поинтересовалась Зигель.
— Больше никаких, — кивнул я, пристально посмотрев и на Анну, и на её отца. — Можете идти.
Как это часто бывает, мозг подбрасывает массу достойных ответов по окончанию спора. Случайно или нет, я вспомнил о своём вопросе-ловушке, когда Анна уже уходила. Но может, оно и к лучшему.
— Фройляйн Анна, постойте! — крикнул я, когда она уже вышла в коридор.
Зигель медленно повернулась и с некоторым смятением посмотрела на меня. Она, видимо, ждала, что я сейчас прикажу её арестовать и препроводить в камеру. Она не смогла унять предательскую дрожь в руках, и я понял: пора.
— Вы, когда уходили, вы, случаем, не заметили фройляйн Лауэр, вашу учительницу немецкого, в кабинете фрау Вельзер?
В шахматах такое положение называют цугцванг, когда любой ход приведёт к потере фигуры. Если бы я спросил про уборную, она бы ещё теоретически смогла отыскать лазейку, но здесь — никак.
— Я… А… В-вы это меня спрашиваете? Я не была в кабинете начальницы! Была ли там Инга, не могу сказать!
— Успокойтесь, просто эта свидетельница говорила, что якобы видела убийцу, вот я и решил… Спросить, — я лукаво улыбнулся и подметил, что у Анны стучали зубы. — Ну что ж, не буду вам больше мешать. До встречи!
Мышеловка захлопнулась, но снова оказалась пустой. Зигель быстро сообразила, куда ветер дует и опять обошла расставленные мной ловушки. Что ж, в моей практике бывали и более замкнутые и изворотливые преступники. «Она или не она»? — с волнением думал я. Чаша весов вновь сместилась в сторону версии о причастности Анны.
— Что скажете, инспектор? — спросил Кляйн, когда он с озадаченным видом вошёл в кабинет.
— Эта девчонка какая-то замкнутая. Хотя… Ты знаешь, Мартин, я предпочитаю молчать, пока не знаю наверняка…
— А вчера Вы были гораздо более уверены! — иронически заметил Кляйн.
— Да я и сейчас почти уверен, — вздохнул я, — но открывшиеся обстоятельства могут иметь значение, и поэтому арестовывать Зигель сейчас я не могу. Это противоречит всем нормам и правилам. Её отец тут же подаст жалобу, и будет прав. В теперешней ситуации её, скорее всего, тут же освободят.
Я вспомнил, что так и не послал с отцом и дочерью патрульного, и оставалось только молиться, что они доберутся до дому целыми и невредимыми.
Вскоре мне прислали с курьером все материалы по пропаже Гранчар из Далмации, из города Меткович. Насколько я мог судить, всё было сделано правильно. Были опрошены все соседи, знакомые, тщательно прошерстили ближайший лесок, привлекли даже собак-ищеек. Собаки долго кружили по окрестностям, побывали на станции, а также на берегу реки Неретвы. Каким образом девушка покинула своих родных, так и осталось неясным.
Пришла пора и нам заняться поисками в окрестностях Инсбрука, хотя никаких свидетельств того, что Мила вдруг покинула Далмацию и решила вернуться в Тироль, не было. Да и что уж говорить, у неё в принципе не было причин подрываться обратно.
Сразу же при расспросах жителей окраины, которым полицейские показывали фотокарточку Милы, возникло несколько спорных моментов. Например, супружеская пара, которая в тот день возвращалась с рынка, видела подобную девушку, однако показания мужа и жены значительно отличались. Муж считал, что девушка шла в город, а жена — что из города. К тому же, по словам мужа, у встреченной девушки были волосы стриженые, а жена клялась и божилась, что у неё была длинная тёмная коса.
По словам отца, Мила остригла волосы год назад, но с тех пор они у неё значительно выросли, и теоретически длинный волос, зажатый в руке убитой девочки, мог принадлежать Милице Гранчар, равно как и Анне Зигель.
Вести поиски очень мешали родители погибших и пострадавших учениц. Каждый день в коридоре полицейского участка я мог наблюдать душераздирающие сцены, когда возмущённые отцы и матери требовали немедленного ареста убийцы, кричали, что мы занимаемся глупостями, ищем ненормальную девчонку, тогда как их дети погибли или могут остаться калеками на всю жизнь. Я, как мог, сдерживал этот поток проклятий и возмущения, что же касается моего молодого коллеги Кляйна, он предпочитал работать на выезде, расспрашивая о Милице окрестных фермеров или в который раз пытаясь найти улики вокруг пожарища.
Вскоре выяснилась ещё одна неприятная, разбивающая мою первоначальную версию, деталь.
Мать Анны Зигель в разговоре с владелицей булочной при приобретении макового рулета вскользь упомянула, что в Инсбруке снова обнаглели воры. Доходит до того, что воруют выстиранное бельё с верёвок и оставленную за дверью обувь. Так, недавно пропали новые сапоги её мужа и ботинки дочери.
Катрина Зигель показалась мне женщиной очень сдержанной, даже суховатой, но я видел, что она принадлежит к той категории людей, которые превыше всего ставят свой общественный долг. Так оно и вышло. Несмотря на коридор, забитый людьми, имеющими надежду хоть что-то выяснить по поводу пожара в гимназии, она явилась в полицейский участок с заявлением на кражу своего имущества. В списке пропавшего были перечислены ботинки дочери Анны сорокового размера.
Если я хоть что-нибудь понимаю в людях, Катрина была абсолютно искренняя, и вряд ли её заявление было продиктовано желанием выгородить дочь. Стоимость пропавшего её также мало интересовала. Она просто хотела избавить город от воров, и считала, что в данном случае её долг состоит именно в этом. У меня мелькнула мысль, что если бы она побольше занималась своей дочерью, то долг можно было бы считать исполненным гораздо лучше, но потом я вспомнил о своих детях, вспомнил возмущённые крики Берты во время моего «следственного эксперимента», а также о той кипе записок от учителей с жалобами на поведение Берты и Каспера, и как Каспер на второй год остался в пятом классе, и как Берта попалась на стрельбе из рогатки по кошкам, вздохнул и принял заявление Катрины Зигель. Мне ли теперь осуждать супругов Зигель, если я сам не смог воспитать своих же детей? Признаться, когда я думаю об этом, у меня невольно трясутся руки, поскольку сразу в памяти всплывает мой отчим, для которого нас с Марком просто не существовало.
Интересно, что родители погибших учениц в своём праведном возмущении также не были единодушны. Среди возможных виновниц пожара они называли и Анну Зигель, и Милу Гранчар, и, как ни странно, Сару Манджукич. То, что Манджукич сама пострадала, этих людей не останавливало, как мне сказал один одышливый папаша с бакенбардами: «Да, она такая, она может», приводя в пример стычки Сары с одноклассницами.
Родственники Сары Манджукич все вопросы воспринимали в штыки.
— Да как Вы можете что-то вообще говорить о моей дочери? — кричала Божена Манджукич, мать Сары. — Как она могла подпереть шваброй дверь снаружи, если сама находилась внутри класса?
Я не стал рассказывать этой доброй женщине, что знаю, по меньшей мере, десяток способов это сделать. Но лично мне, несмотря на мнение некоторых родителей и пострадавших учениц, Сара Манджукич убийцей не казалась. Тем не менее, я был вынужден обратить внимание и на неё. А между тем, уходило драгоценное время. Что касается Анны, я бы с большим удовольствием приставил к ней негласное наблюдение, но у нас и так было чрезвычайно мало людей. Иногда я сам под покровом вечерней темноты проходил по улице, на которой жила Анна. Видел неясные тени за шторами и пытался представить, что чувствует эта неординарная личность.
На третий день после начала поисков Милицы на ферме за городом случился пожар. В пожаре погибли хозяева и скотина. Инспектор округа вызвал меня и объявил с твёрдой уверенностью, что преступление в женской гимназии Инсбрука и пожар на ферме — это дело одних рук. Ни моих возражений, ни моих сомнений он слушать не стал. Прямо от него я выехал на эту ферму, где провёл целый день. Улик практически не осталось. Если гимназия находилась почти в центре города, то ферма стояла в отдалении. Ближайшие соседи не могли видеть ни огня, ни дыма, так как находились слишком далеко. По словам этих же ближайших соседей, хозяева не в меру увлекались спиртными напитками, за скотиной следили плохо, и вполне могли уснуть, не потушив огня.
— Как Вы думаете, — спросил меня Кляйн, когда я вечером, уставший и раздосадованный, вернулся в полицейский участок, — это наш поджигатель?
— Не думаю, — ответил я, — скорее всего, просто несчастный случай. Пьяный хозяин опрокидывает свечу, не замечает, что огонь перекидывается на скатерть, и задыхается со своей женой в дыму.
— Извините меня, коллега, если мой вопрос покажется слишком глупым, — снова заговорил Кляйн, — а не приходило ли Вам в голову, что и в гимназии может быть несчастный случай?
Я усмехнулся. За время моей многолетней практики я уже привык к тому, что даже самый на первый взгляд глупый вопрос имеет место. Но не в этом случае.
Во-первых, кто-то сделал химическую смесь для взрыва. Во-вторых, поджог был в нескольких местах сразу. В-третьих, швабра, которая удерживала дверь восьмого класса.
— Нет, дорогой мой Кляйн, здесь мы имеем дело с умыслом, притом умыслом тщательно продуманным и крайне жестоким.
Однако уже ночь на дворе. Пора по домам. Едва я произнёс эту фразу, как в дверь вбежал сынишка одного из наших патрульных:
— Господин инспектор! — закричал он, — мой отец зовёт Вас! Пойдёмте скорее! Нашли утопленницу!
— Какую утопленницу? Где, что случилось?
— Инженер Гранчар принёс моему отцу телеграмму, скорее, пойдёмте к нам!
— Да, Мартин, — вздохнул я, — кажется, этот бесконечный день для нас ещё не закончен.
Я взял шляпу, и мы вышли на улицу.
Через несколько минут мы уже были в доме патрульного. Филипп Гранчар сидел на тесной кухне, облокотившись на чисто выскобленный деревянный стол и подперев голову руками.
— Вот, инспектор! — жарко зашептала хозяйка, бросившись ко мне. В её руке была телеграмма.
— Что тут написано? Я по-хорватски не понимаю ни слова! — довольно грубо спросил я.
Гранчар буквально вырвал телеграмму и прочёл:
«Нашли в реке. Не знают, кто. Милы нет. Приезжай»
Филипп Гранчар внезапно громко зарыдал:
— Бедная моя девочка! Моя бедная-бедная девочка!
На следующий же день я отправил Мартина в Меткович вместе с Филиппом Гранчаром. Бедняга Мартин был этому очень рад, так как посещение места преступления с целью обнаружения новых улик, а также общение с родственниками погибших неприятно действовало на него. Все последние дни толстяк ходил осунувшимся, точно в воду опущенным.
В первой же телеграмме, которую он прислал после прибытия на место, говорилось о том, что тело вынуто из воды местными жителями, пролежало в реке Неретве не менее восьми дней, по утверждению полицейского медика. То есть, даже если это и была МилицаГранчар, о чём утверждать было сложно, эта девушка никак не могла быть виновницей пожара в Инсбруке.
Я оказался в довольно-таки щекотливом положении.
До того, как полиция сможет точно определить, чей труп вытащили из воды вблизи города Меткович, снимать полностью подозрения с МилицыГранчар я не мог. При том, что почти на сто процентов был уверен, что преступление совершила Анна Зигель.
Телеграммы от Кляйна были неутешительными. На девушке был минимум одежды, и определить по ней личность утонувшей было невозможно. Я приказал Кляйну возвращаться.
Всё это затягивало время.
Я чувствовал себя, как в старой детской игре, когда яблоко привязывают на нитку, и надо попытаться укусить его без рук. А яблоко всё ускользает, и зубы скользят по его гладкому румяному боку.
Я опять начал издалека. Державшаяся с достоинством Зигель невольно начала раздражаться. В злобе-то она и могла вернее проговориться.
— Вот снимок, — я положил на стол фотоснимок слепка от следа ботинка. Обычный ботинок с прямым срезом каблука, таких множество во всей Австрии. В этот момент мне показалось, что Анна стала белей бумаги. С трудом уже она подавляла панику.
— У вас, фройляйн, кажется, сороковой, да?
Анна смело вскинула голову и с вызовом сказала:
— Ну, у меня сороковой! Вы что, хотите сказать, что это я всех убила?
— Перестань болтать глупости! — вмешался Йозеф Зигель. — Это всё, что Вы хотели узнать у нас, инспектор?
— Да, почти всё, — ответил я, — остались лишь небольшие детали. Переписывались ли Вы с Милой Гранчар во время её отдыха у её родственников в городе Меткович?
— Да говорю же я Вам! — раздражённо ответила Анна, — она была больная! Ненормальная! Могла устроить всё, что угодно! Выдумать какую-нибудь ерунду! Зачем бы мне было с ней переписываться…
Повторно обратила моё внимание на то, что Мила способна на всё, что угодно — про себя заметил я.
— Хорошо-хорошо, — сказал я примирительным тоном, чувствуя, что Зигель опять уходит в глухую оборону. — а не знаете ли Вы, может, она всё-таки кому-то писала из своих знакомых в Инсбруке.
— Мне это неизвестно! — ответила Анна почти грубо.
С течением допроса её нарочитая сдержанность и неторопливость испарялась, и на поверхность вылезала настоящая агрессивная натура, та самая безжалостная волчица, зверски убившая сначала Еву Гюнст и Симону Вильхельм, а затем — сорок три человека в школе.
— Я подумал, что переписка между Вами вполне возможна, ведь, насколько я знаю, Мила когда-то даже жила в Вашем доме?
— Позвольте вмешаться, — ворчливо заметил Йозеф Зигель, — этот факт действительно имел место, но это было очень давно. С тех пор моя дочь перестала общаться с этой странной девочкой. Тогда Филипп действительно попросил меня приютить на некоторое время дочь, и даже пытался давать мне за это какие-то деньги, — губы Йозефа презрительно скривились, — они ведь почти нищие…
Все вопросы касательно Милы Гранчар у меня закончились. Казалось, остаётся только отпустить Зигель, уверив её, что я не сомневаюсь в её искренности и благодарен за содействие. Однако в этот момент мозг подсказал мне, что я ещё недавно порывался её арестовать. Что, если попробовать поймать её в ловушку?
— Кстати, не расскажете, кто из ваших знакомых хорошо знал химию?
Я заметил, как вспыхнули её уши, а лицевые мышцы передёрнулись в нервном тике. Очевидно, она поняла, что у следствия достаточно оснований для таких вопросов, и ей лучше ответить честно, если она всё ещё надеется отвертеться.
— Ну… Да. Ненад Манджукич, брат Сары. Только… Только какое это имеет отношение к делу? Он уехал ещё в сентябре!
«Что с ней такое? — с усмешкой подумал я. — Кажется, она занервничала».
— И давно вы с ним знакомы?
— С лета, — процедила сквозь зубы Анна, посмотрев на меня исподлобья.
— Какие у вас с ним были отношения?
— Это касается вашего расследования?! — вновь вспыхнула Анна.
Её реакция подтверждала мои догадки: очевидно, простым знакомством дело не ограничилось, и оттого всё лето Зигель была спокойной и бодрой. Говорили, что она даже стала чаще улыбаться, чего раньше за ней не водилось. Всё сходится: студент-химик по легкомыслию, или, решив блеснуть познаниями перед Зигель, рассказал ей о горючих и взрывчатых веществах то ли сам, то ли по её просьбе.
— Простите, не хотел вас задеть, — я миролюбиво вскинул руки и вернулся за стол. Привычка нарезать круги во время допросов никуда не исчезла.
— У вас… Есть ещё вопросы? — робко поинтересовалась Зигель.
— Больше никаких, — кивнул я, пристально посмотрев и на Анну, и на её отца. — Можете идти.
Как это часто бывает, мозг подбрасывает массу достойных ответов по окончанию спора. Случайно или нет, я вспомнил о своём вопросе-ловушке, когда Анна уже уходила. Но может, оно и к лучшему.
— Фройляйн Анна, постойте! — крикнул я, когда она уже вышла в коридор.
Зигель медленно повернулась и с некоторым смятением посмотрела на меня. Она, видимо, ждала, что я сейчас прикажу её арестовать и препроводить в камеру. Она не смогла унять предательскую дрожь в руках, и я понял: пора.
— Вы, когда уходили, вы, случаем, не заметили фройляйн Лауэр, вашу учительницу немецкого, в кабинете фрау Вельзер?
В шахматах такое положение называют цугцванг, когда любой ход приведёт к потере фигуры. Если бы я спросил про уборную, она бы ещё теоретически смогла отыскать лазейку, но здесь — никак.
— Я… А… В-вы это меня спрашиваете? Я не была в кабинете начальницы! Была ли там Инга, не могу сказать!
— Успокойтесь, просто эта свидетельница говорила, что якобы видела убийцу, вот я и решил… Спросить, — я лукаво улыбнулся и подметил, что у Анны стучали зубы. — Ну что ж, не буду вам больше мешать. До встречи!
Мышеловка захлопнулась, но снова оказалась пустой. Зигель быстро сообразила, куда ветер дует и опять обошла расставленные мной ловушки. Что ж, в моей практике бывали и более замкнутые и изворотливые преступники. «Она или не она»? — с волнением думал я. Чаша весов вновь сместилась в сторону версии о причастности Анны.
— Что скажете, инспектор? — спросил Кляйн, когда он с озадаченным видом вошёл в кабинет.
— Эта девчонка какая-то замкнутая. Хотя… Ты знаешь, Мартин, я предпочитаю молчать, пока не знаю наверняка…
— А вчера Вы были гораздо более уверены! — иронически заметил Кляйн.
— Да я и сейчас почти уверен, — вздохнул я, — но открывшиеся обстоятельства могут иметь значение, и поэтому арестовывать Зигель сейчас я не могу. Это противоречит всем нормам и правилам. Её отец тут же подаст жалобу, и будет прав. В теперешней ситуации её, скорее всего, тут же освободят.
Я вспомнил, что так и не послал с отцом и дочерью патрульного, и оставалось только молиться, что они доберутся до дому целыми и невредимыми.
Глава 7. Поиски Милы Гранчар
Вскоре мне прислали с курьером все материалы по пропаже Гранчар из Далмации, из города Меткович. Насколько я мог судить, всё было сделано правильно. Были опрошены все соседи, знакомые, тщательно прошерстили ближайший лесок, привлекли даже собак-ищеек. Собаки долго кружили по окрестностям, побывали на станции, а также на берегу реки Неретвы. Каким образом девушка покинула своих родных, так и осталось неясным.
Пришла пора и нам заняться поисками в окрестностях Инсбрука, хотя никаких свидетельств того, что Мила вдруг покинула Далмацию и решила вернуться в Тироль, не было. Да и что уж говорить, у неё в принципе не было причин подрываться обратно.
Сразу же при расспросах жителей окраины, которым полицейские показывали фотокарточку Милы, возникло несколько спорных моментов. Например, супружеская пара, которая в тот день возвращалась с рынка, видела подобную девушку, однако показания мужа и жены значительно отличались. Муж считал, что девушка шла в город, а жена — что из города. К тому же, по словам мужа, у встреченной девушки были волосы стриженые, а жена клялась и божилась, что у неё была длинная тёмная коса.
По словам отца, Мила остригла волосы год назад, но с тех пор они у неё значительно выросли, и теоретически длинный волос, зажатый в руке убитой девочки, мог принадлежать Милице Гранчар, равно как и Анне Зигель.
Вести поиски очень мешали родители погибших и пострадавших учениц. Каждый день в коридоре полицейского участка я мог наблюдать душераздирающие сцены, когда возмущённые отцы и матери требовали немедленного ареста убийцы, кричали, что мы занимаемся глупостями, ищем ненормальную девчонку, тогда как их дети погибли или могут остаться калеками на всю жизнь. Я, как мог, сдерживал этот поток проклятий и возмущения, что же касается моего молодого коллеги Кляйна, он предпочитал работать на выезде, расспрашивая о Милице окрестных фермеров или в который раз пытаясь найти улики вокруг пожарища.
Вскоре выяснилась ещё одна неприятная, разбивающая мою первоначальную версию, деталь.
Мать Анны Зигель в разговоре с владелицей булочной при приобретении макового рулета вскользь упомянула, что в Инсбруке снова обнаглели воры. Доходит до того, что воруют выстиранное бельё с верёвок и оставленную за дверью обувь. Так, недавно пропали новые сапоги её мужа и ботинки дочери.
Катрина Зигель показалась мне женщиной очень сдержанной, даже суховатой, но я видел, что она принадлежит к той категории людей, которые превыше всего ставят свой общественный долг. Так оно и вышло. Несмотря на коридор, забитый людьми, имеющими надежду хоть что-то выяснить по поводу пожара в гимназии, она явилась в полицейский участок с заявлением на кражу своего имущества. В списке пропавшего были перечислены ботинки дочери Анны сорокового размера.
Если я хоть что-нибудь понимаю в людях, Катрина была абсолютно искренняя, и вряд ли её заявление было продиктовано желанием выгородить дочь. Стоимость пропавшего её также мало интересовала. Она просто хотела избавить город от воров, и считала, что в данном случае её долг состоит именно в этом. У меня мелькнула мысль, что если бы она побольше занималась своей дочерью, то долг можно было бы считать исполненным гораздо лучше, но потом я вспомнил о своих детях, вспомнил возмущённые крики Берты во время моего «следственного эксперимента», а также о той кипе записок от учителей с жалобами на поведение Берты и Каспера, и как Каспер на второй год остался в пятом классе, и как Берта попалась на стрельбе из рогатки по кошкам, вздохнул и принял заявление Катрины Зигель. Мне ли теперь осуждать супругов Зигель, если я сам не смог воспитать своих же детей? Признаться, когда я думаю об этом, у меня невольно трясутся руки, поскольку сразу в памяти всплывает мой отчим, для которого нас с Марком просто не существовало.
Интересно, что родители погибших учениц в своём праведном возмущении также не были единодушны. Среди возможных виновниц пожара они называли и Анну Зигель, и Милу Гранчар, и, как ни странно, Сару Манджукич. То, что Манджукич сама пострадала, этих людей не останавливало, как мне сказал один одышливый папаша с бакенбардами: «Да, она такая, она может», приводя в пример стычки Сары с одноклассницами.
Родственники Сары Манджукич все вопросы воспринимали в штыки.
— Да как Вы можете что-то вообще говорить о моей дочери? — кричала Божена Манджукич, мать Сары. — Как она могла подпереть шваброй дверь снаружи, если сама находилась внутри класса?
Я не стал рассказывать этой доброй женщине, что знаю, по меньшей мере, десяток способов это сделать. Но лично мне, несмотря на мнение некоторых родителей и пострадавших учениц, Сара Манджукич убийцей не казалась. Тем не менее, я был вынужден обратить внимание и на неё. А между тем, уходило драгоценное время. Что касается Анны, я бы с большим удовольствием приставил к ней негласное наблюдение, но у нас и так было чрезвычайно мало людей. Иногда я сам под покровом вечерней темноты проходил по улице, на которой жила Анна. Видел неясные тени за шторами и пытался представить, что чувствует эта неординарная личность.
На третий день после начала поисков Милицы на ферме за городом случился пожар. В пожаре погибли хозяева и скотина. Инспектор округа вызвал меня и объявил с твёрдой уверенностью, что преступление в женской гимназии Инсбрука и пожар на ферме — это дело одних рук. Ни моих возражений, ни моих сомнений он слушать не стал. Прямо от него я выехал на эту ферму, где провёл целый день. Улик практически не осталось. Если гимназия находилась почти в центре города, то ферма стояла в отдалении. Ближайшие соседи не могли видеть ни огня, ни дыма, так как находились слишком далеко. По словам этих же ближайших соседей, хозяева не в меру увлекались спиртными напитками, за скотиной следили плохо, и вполне могли уснуть, не потушив огня.
— Как Вы думаете, — спросил меня Кляйн, когда я вечером, уставший и раздосадованный, вернулся в полицейский участок, — это наш поджигатель?
— Не думаю, — ответил я, — скорее всего, просто несчастный случай. Пьяный хозяин опрокидывает свечу, не замечает, что огонь перекидывается на скатерть, и задыхается со своей женой в дыму.
— Извините меня, коллега, если мой вопрос покажется слишком глупым, — снова заговорил Кляйн, — а не приходило ли Вам в голову, что и в гимназии может быть несчастный случай?
Я усмехнулся. За время моей многолетней практики я уже привык к тому, что даже самый на первый взгляд глупый вопрос имеет место. Но не в этом случае.
Во-первых, кто-то сделал химическую смесь для взрыва. Во-вторых, поджог был в нескольких местах сразу. В-третьих, швабра, которая удерживала дверь восьмого класса.
— Нет, дорогой мой Кляйн, здесь мы имеем дело с умыслом, притом умыслом тщательно продуманным и крайне жестоким.
Однако уже ночь на дворе. Пора по домам. Едва я произнёс эту фразу, как в дверь вбежал сынишка одного из наших патрульных:
— Господин инспектор! — закричал он, — мой отец зовёт Вас! Пойдёмте скорее! Нашли утопленницу!
— Какую утопленницу? Где, что случилось?
— Инженер Гранчар принёс моему отцу телеграмму, скорее, пойдёмте к нам!
— Да, Мартин, — вздохнул я, — кажется, этот бесконечный день для нас ещё не закончен.
Я взял шляпу, и мы вышли на улицу.
Через несколько минут мы уже были в доме патрульного. Филипп Гранчар сидел на тесной кухне, облокотившись на чисто выскобленный деревянный стол и подперев голову руками.
— Вот, инспектор! — жарко зашептала хозяйка, бросившись ко мне. В её руке была телеграмма.
— Что тут написано? Я по-хорватски не понимаю ни слова! — довольно грубо спросил я.
Гранчар буквально вырвал телеграмму и прочёл:
«Нашли в реке. Не знают, кто. Милы нет. Приезжай»
Филипп Гранчар внезапно громко зарыдал:
— Бедная моя девочка! Моя бедная-бедная девочка!
На следующий же день я отправил Мартина в Меткович вместе с Филиппом Гранчаром. Бедняга Мартин был этому очень рад, так как посещение места преступления с целью обнаружения новых улик, а также общение с родственниками погибших неприятно действовало на него. Все последние дни толстяк ходил осунувшимся, точно в воду опущенным.
В первой же телеграмме, которую он прислал после прибытия на место, говорилось о том, что тело вынуто из воды местными жителями, пролежало в реке Неретве не менее восьми дней, по утверждению полицейского медика. То есть, даже если это и была МилицаГранчар, о чём утверждать было сложно, эта девушка никак не могла быть виновницей пожара в Инсбруке.
Я оказался в довольно-таки щекотливом положении.
До того, как полиция сможет точно определить, чей труп вытащили из воды вблизи города Меткович, снимать полностью подозрения с МилицыГранчар я не мог. При том, что почти на сто процентов был уверен, что преступление совершила Анна Зигель.
Телеграммы от Кляйна были неутешительными. На девушке был минимум одежды, и определить по ней личность утонувшей было невозможно. Я приказал Кляйну возвращаться.
Всё это затягивало время.
Я чувствовал себя, как в старой детской игре, когда яблоко привязывают на нитку, и надо попытаться укусить его без рук. А яблоко всё ускользает, и зубы скользят по его гладкому румяному боку.
