Он понимал, что должен. Нет – обязан быть рядом с женой и искать вместе с ней дочь, но не мог оставить сестру. Ей он тоже многое должен был… Например, своё плечо в эту трудную минуту.
Однажды он уже оставил Томку, и она едва пережила то время, обзывала его предателем и винила во всём, что с ней происходит. Даже закрывалась от него в комнате и не разговаривала двое суток, и позволить, чтобы подобное с ней повторилось он просто-напросто не мог. Как единственный оставшийся у неё родной человек Герман не имел на это право. Он дал обещание сестре всегда быть рядом. Сказал, что обязательно поможет ей оставаться в спокойствии. Оставаться в себе. Так мог ли он её подвести?..
Его единственная ошибка заключалась в уверенности, что приступ не повторится, а теперь… Сердце билось в полном раздрае. Смятённая душа стремилась к жене, но возле Тамары крепко держало чувство вины.
«Как же хреново!»
– Ты же меня никуда не отдашь? – Тамара положила голову ему на плечо и всхлипнула.
– Не отдам, – ответил он с тяжёлым вздохом.
– И не оставишь?
– Нет. – Он крепко её обнял. – Больше я так не поступлю.
– Хорошо.
– Хорошо…
– Значит теперь ты мой? – Тамара заглянула ему в глаза, а после начала ластиться кошкой.
Он не ответил.
– Так мой? – Мягкость разом ушла, в голосе возникло напряжение.
– Я рядом, – Герман попытался сгладить остроту, возникшую в её взгляде, и, вспомнив слова Соколова о манипуляциях, добавил. – Я с тобой. Разве этого недостаточно?
Казалось, она не ожидала такого ответа. Мгновение её лицо не выражало ровным счётом ничего, и
Герман испугался, что последует новая вспышка, но этого не случилось. Тамара вновь к нему прижалась и прошептала:
– Достаточно. Мне только ты и нужен.
Они так и сидели в обоюдном безмолвии, отстранённые от мира. Тамара витала в собственных грёзах, то и дело щупая брата, словно проверяя, не мираж ли он, пока не заснула. А Герман вслушивался в её мерное дыхание и нехотя вспоминал тот год – несчастное лето, изменившее всё.
«– Дети, вы отлично закончили этот год, и думаю пора ехать на дачу. В этот раз поедем раньше. Нечего сидеть в городе. Папа согласен. Да, Артём?
– С фирмой всё в порядке, так что почему бы и нет?
– А подарки за мои пятёрки будут? Братик, скажи, что мы заслужили подарки!
– Подарком вам будет целое лето на даче без домашних заданий.
– Ну папа!
– Томочка, конечно, это не все подарки. Ещё один вас будет ждать прямо на месте, да, Артём? Всё же готово?
– Конечно.
– Мам, а Жанна… приедет в этом году?
– Герочка, солнце моё, тебе что, нравится Жанночка?
– Ну-у-у...
– Ему не нравится Жанночка. Ему нравлюсь только я!
– Какая у тебя ревнивая сестрёнка.
– Не смейся, мама! Ему не нужна никакая Жанна!»
Герман смутно припоминал реакцию родителей на заявление Тамары, реакцию, которой в общем-то и не было, ведь тогда всё выглядело вполне безобидно – очередной девчоночий каприз, каких в жизни Томы было море: у неё вечно что-то вызывало недовольство и доводило чуть ли не до слёз. В тот раз слёз не было, истерики тоже. Тему с Жанной закрыли, перейдя на более безобидную – сборы к даче. Родители просили подготовить вещи и игрушки – всё, что может понадобится за городом, а сами занялись домашними делами.
«– Братик, а что нам подарят, как ты думаешь? Может, фонтан?
– Я бы хотел собаку.
– Хохластую?
– Хохлатую.
– А я фонтан. Ты бы играл с собакой у фонтана, потому что она бы любила воду, а я бы много смеялась».
– И ты действительно много смеялась… – произнёс Герман, не боясь потревожить сон сестры, спала она крепко. Если спала. Так что волноваться было не о чем. Он осторожно отодвинулся, убрал обнимавшие его руки, подложил под голову Тамары подушку, затем накрыл сдёрнутым с кровати покрывалом. Какое-то время смотрел на безмятежное лицо, забыв о двери, но потом вернулся к ней взглядом.
– Возможно тебе, Майя, я всё-таки нужнее. Сейчас Тамара в безопасности, значит я, наверное, могу уйти.
Но он был не уверен. Герман медленно прошёл в прихожую, потянулся к ручке двери и уже в который раз за день замер от неожиданности – в оцепенении.
– Ты же обещал! – прозвучало с обидой у него за спиной.
Пришлось взять себя в руки. Он нехотя обернулся, натянув по возможности тёплую улыбку, хотя сам похолодел от страха:
– Я собрался закрыть дверь. Я никуда не ухожу.
Тамара не спала. Стояла в паре сантиметров от него и злилась.
– Не обманывай меня. Братик.
Герман повернул замок, заключил сестру в объятья и соврал.
– Я всегда говорю тебе правду.
– Люблю тебя и брокколи, – улыбнулась она.
– Брокколи, разве?
– Брокколи.
Про себя он подумал, что совсем не знает сестру. И похоже никогда не знал.
«– Уже можно открыть глаза? Ну можно?
– Ещё немного. Потерпите оба. Артём, несёшь?
– Я слышу лай!
– Это фонтан!
– Томочка, я же говорила подождать. Какая ты нетерпеливая…
– Какой краси-и-ивый! Но братик, конечно, красивее.
– Это хохлатая! Настоящая! Какую я просил!
– Да, сын, мы с мамой взяли её у того самого продавца.
– Том, посмотри!
– И она красивая. Как назовёшь? Братик, а давай Милашкой? У неё такие глазки. Она такая миленькая.
– Милашка? Милашка, не писай на фонтан!
– Не ругай её, братик. Она пописала мимо.
– Не буду. Вот если она пописает на мой мячик… Шучу. Я её вообще ругать не буду, я же так её хотел! Жаннка обрадуется.
– Никаких Жаннок! Ой! Мама, папа, а фонтан будет давать воду? Её нет.
– Конечно, Томочка, завтра подключим.
– И тогда это будет настоящий подводный мир. Сколько камешков, какие цветные! А это что, настоящий риф? А это рыбки? А это медузы?»
– О чём думаешь?
– Да так. Ни о чём интересном. Почему не спишь? Отдохни, Том.
– Усну, и ты уйдёшь. Как в детстве, я всё помню.
Герман вздохнул. Спросил:
– А наш фонтан помнишь?
– Помню.
– И Милашка тоже была нашей.
– Общей. Это, братик, правильно.
– Правильно…
– Приляжешь рядом?
Герман кивнул и закрыл глаза. Приступ Тамары повторился, хотя он этого и не ожидал, ведь прошло столько лет. Но сейчас всё проходило мягче, хотя и тем летом сначала было так же.
«– Ты же обещал, что не позовёшь эту ведьму, а я вас видела вчера!
– Томка, я ничего не обещал. Мы просто говорили. Мы давно не виде…
– Я видела, как она тебя обнимала у фонтана!
– И что?
– Что?! Она не должна! Она ведьма! А ведьмам здесь не место!
– Не место где?
– Рядом с тобой! С нашим фонтаном!
– Томка, ты опять смотрела без разрешения ужастик?
– Она не должна быть здесь! И фонтан этот только наш!
– Жанна не ведьма, а ты – моя любимая сестрёнка.
– А ты правда меня любишь?
– Конечно. Ладно. Пойду поиграю с Милашкой. Ты со мной?
– Милашка плохая.
– Почему?
– Она пописала на твой любимый мячик. А ты его очень любишь. Я… не знаю, где Милашка.
– Дети! Идите есть брокколи!
– Братик, мама что, не знает? Я ненавижу брокколи!»
Герман старался не вспоминать тот вечер и всё, что касалось страшного и такого непонятного лета, но сейчас видел те события, будто произошли они буквально на днях.
Милашку он нашёл в крови. Она выглядела так, будто участвовала в съёмках фильма ужасов. Он помнил страшные кадры «Куджо», снятого по книге Кинга, и тогда испугался ровно также. Сначала Герман решил, что её переехала машина, потом, что загрызла крупная собака, но ножик лежал рядом с трупиком, не оставляя сомнений. Он сразу узнал его. Ждал, что Тамара сознается, но и на похоронах она врала им в глаза.
«– Я не убивала Милашку. Но вы мама и папа, ожидали совсем не это услышать. Вы считаете меня странной и поэтому сами всё придумали. Вы решили, что я зарезала мою любимую собачку, потому что тайно влюблена в братика, а Милашка описала его любимый мячик, поэтому я её и убила, чтобы братику было хорошо. Но я любила Милашку! Она была такая милая! Как фонтан! Она бегала среди камешков, и я её ни разу не ругала!
– Мы с папой так не думаем, ты что, Томочка! Ты же наша девочка. Конечно, ты здорова, прости нас. Мы… мы так расстроены… Артём, скажи…
– Ну всё. Хватит. Давайте попрощаемся с Милашкой и пойдём спать».
В ту ночь ему было не уснуть.
«– Томка, ты спишь?
– Сплю.
– А мне не спится.
– Из-за Милашки? Мне тоже грустно. Я её любила.
– Том?
– Что?
– Я утром хочу сделать бутерброды. Твой нож очень острый. Он подойдёт. Ты не знаешь, где он? Его нет на кухне.
– Наверное, мама убрала. Ты же знаешь, она боится, что я поранюсь.
– Том?
– Выключи фонарик. Мне слепит глаза.
– А это не он?
– Нет. Он… он в крови, а мой чистый. Выключи фонарик. Он такой яркий. Мне не нравится.
– Я нашёл его рядом с Милашкой и спрятал.
– Зачем? Он же в крови. Да выключи фонарик! Мне плохо от света! Выключи!
– Я сам покупал тебе наклейки с бабочками, и эту помню. Тома, ты наклеила жёлтую на ножик и сказала, что теперь он твой, помнишь?
– Помню! Выключи его! Выключи!
– На этом ноже такая же бабочка. Ты сказала маме, что раз он твой, ты можешь теперь делать с ним, что угодно. Это ты ведь убила Милашку? Но зачем? Как можно убить того, кого любишь?
– Мне плохо от фонарика! Этот свет! Он меня пугает, пугает! Выключи!
– Пугает? Так знай, что каждый фонарик, каждая лампочка превращается в осьминога и набрасывается на тех, кто врёт!
– Но я не вру! Я… я не убивала Милашку! Ножик сам! Это не я! Убери осьминога!
– Ненавижу!
– Убери осьминога!»
Герман помнил, как выскочил из комнаты сестры, хлопнув дверью. Тамара ещё долго кричала. На следующее утро он сделал вид, будто её не существует. Мама провела с ним беседу, рассказав о тяжёлых родах: никто не верил, что такая слабая девочка выживет, но она выжила. Попросила быть с ней мягче, ведь они самые родные друг другу люди. Обещала отвезти Тому к доктору и напомнила о том, как сильно они с отцом хотели девочку. Герман хотел простить сестру, ведь он тоже многое делал не так. Например, как-то раз выбросил её любимую куклу. А ещё специально порвал ей платье в отместку за что-то. Забрал дорогой ей набор карандашей. Почему? Возможно, из вредности. Она бывала невыносимой. И в итоге действительно простил. Да и разве он мог её не простить, когда увидел, как Тамара, произнося его имя, выщипывает волосы на ногах пинцетом? А это же наверняка невероятно больно. Тамара плакала. Потом он тоже плакал, прося у неё прощение. Она тоже просила за то, что такая, за то, что хотела, как лучше. И клялась – на коленях стояла, что больше никогда и никого не обидит даже словом. А потом он как-то случайно нашёл в её шкатулке клочок окровавленной шерсти и записку: «Ты сдохла. Так тебе и надо. Прости. Мне мало лет» и рассказал о ней отцу. Тот настоял на походе к врачу. Вернулись с диагнозом, непонятным и пугающим. Хотя отец и говорил, что волноваться не стоит, они с мамой со всем справятся, Герман стал осторожнее вести себя с сестрой.
Жизнь потекла своим чередом, но мама ушла с работы. На время. Могла себе позволить. Стало меньше вероятности, что её, несмотря на отпуск, вызовут из-за какого-нибудь важного контракта. Меньше вероятности, что Тома кому-нибудь навредит, ведь одну её не оставляли. Сестра снова много смеялась. Она обожала фонтан и нередко играла с воображаемой Милашкой. Говорила, будто так чтит её память. Просила его играть в ту же игру. И Герман играл, потому что очень не хотел, чтобы настроение Томы менялось, ведь когда это происходило, ему начинали являться кошмары.
Шло время. Вспышек больше не было. Мама вернулась на работу. Прописанные таблетки закончились, но никто и не видел в них необходимости, ведь всё стало прежним. Стало нормальным.
Нередко игры Тамары становились странными, она шутливо целовалась с Германом и требовала ласки, объятий. Если он отказывался – всё-таки просьбы были чудаковатыми – начинала кричать, обижаться, злиться и даже царапаться: она с детства любила длинные ногти. Впрочем, у мамы тоже были такие. Герман уступал сестре и делал всё, что она хочет. Правда, с Жанной общаться не перестал. Приходилось врать, будто надо в магазин или ещё куда-то, а самому бежать в их с Жанной тайное место. Это место было через несколько домов, по пути к реке, и однажды Тома про него узнала.
«– Мамы Жанны сказала, что видела тебя у их калитки. Это правда?
– Гуляю, где хочу. А что?
– Жанна пропала.
– Она же ведьма. Что тут такого?
– Мама Жанны хочет идти в полицию. Я попросил её этого не делать.
– Потому что меня любишь?
– Потому что видел тебя на нашем с ней месте, потому что знаю, сейчас ты скажешь, где спрятала Жанну. Я обыскал весь наш дом. Лучше скажи, пока от соседей не вернулись родители.
– Её нет два часа, а все уже так волнуются?
– Жанна в это время всегда дома.
– Врёшь! Вчера она была с тобой. И до этого, и до этого. Ты врал мне.
– Не хотел расстраивать. Где Жанна?
– А расстроил. Где должна быть ведьма? Конечно, в огне.
– Что?!
– Ведьма в огне. Был пожар, и она сгорела. На заводе, помнишь?»
Герман и сейчас чувствовал тот страх, что тисками сжал сердце. Слышал собственный крик, топот ног по дороге. Он бежал к тому месту, где раньше был завод – даже никогда не спрашивал, завод чего, не было интереса – и ненавидел сестру, представляя мёртвую Жанну. Не хотел представлять, но картинка сама являлась взору.
Дрожащим голосом, срываясь на крик, называл её имя, ходил из одной разрушенной части в другую, не понимая, каким образом Томе удалось уговорить Жанну пойти вместе так далеко, где почти что не было домов.
Наконец он её нашёл. К счастью, Жанна была жива. Со ртом, заклеенным огромным куском обычного лейкопластыря, она сидела, привязанная верёвкой к старой балке и тихо плакала. Вокруг лежали полоски бумаги, а на них жирным красным фломастером были выведены слова: «Пожар», «Ведьма», «Сгорела», «Заживо».
Герман до сих пор помнил её взгляд. Жанна так на него смотрела…
«– Это… это же не твоя идея? Она… она сказала, что ты подготовил мне сюрприз, а потом… толкнула. Я упала. Она… ненормальная.
– Тома моя сестра и…
– Ты её защищаешь?! Ты тоже ненормальный!
– Жанна, послушай…
– Не трогай меня, отойди! Помогите! Мама! Отойди!»
Герман хотел сказать, что Тома его сестра, и он виноват в том, что не рассказал о её состоянии раньше. Хотел извиниться. Думал, они переживут это вместе. Но она брыкалась, лягалась, царапалась – почти, как Тома. Побежала. А он не стал её догонять.
Герман не знал, каким именно способом удалось замять дело, но родители Жанны сестре ничего не сделали. Всё, что случилось, так это замок, повешенный на ворота теперь пустого дома. Отец вызвал грузчиков, и вывезли даже мебель. Тамара не хотела оставлять фонтан и всю дорогу плакала, но как бы она ни просила тогда и позже – на дачу они больше не вернулись.
В душе зрело непонимание, дополненное ненавистью. Спасали раздельные комнаты и возможность закрыться на ключ. Потом, когда ненавидеть стало невозможно – тяжело ведь было и родителям, а мать уже тогда болела, скрывала своё состояние, но Герман о происходящем знал – пришло прощение. Не мог он вечно винить сестру. Не виновата она была в том, что больна. И он хотел ей помочь, теперь не сомневаясь в том, что родители не справились.
Однажды он уже оставил Томку, и она едва пережила то время, обзывала его предателем и винила во всём, что с ней происходит. Даже закрывалась от него в комнате и не разговаривала двое суток, и позволить, чтобы подобное с ней повторилось он просто-напросто не мог. Как единственный оставшийся у неё родной человек Герман не имел на это право. Он дал обещание сестре всегда быть рядом. Сказал, что обязательно поможет ей оставаться в спокойствии. Оставаться в себе. Так мог ли он её подвести?..
Его единственная ошибка заключалась в уверенности, что приступ не повторится, а теперь… Сердце билось в полном раздрае. Смятённая душа стремилась к жене, но возле Тамары крепко держало чувство вины.
«Как же хреново!»
– Ты же меня никуда не отдашь? – Тамара положила голову ему на плечо и всхлипнула.
– Не отдам, – ответил он с тяжёлым вздохом.
– И не оставишь?
– Нет. – Он крепко её обнял. – Больше я так не поступлю.
– Хорошо.
– Хорошо…
– Значит теперь ты мой? – Тамара заглянула ему в глаза, а после начала ластиться кошкой.
Он не ответил.
– Так мой? – Мягкость разом ушла, в голосе возникло напряжение.
– Я рядом, – Герман попытался сгладить остроту, возникшую в её взгляде, и, вспомнив слова Соколова о манипуляциях, добавил. – Я с тобой. Разве этого недостаточно?
Казалось, она не ожидала такого ответа. Мгновение её лицо не выражало ровным счётом ничего, и
Герман испугался, что последует новая вспышка, но этого не случилось. Тамара вновь к нему прижалась и прошептала:
– Достаточно. Мне только ты и нужен.
Они так и сидели в обоюдном безмолвии, отстранённые от мира. Тамара витала в собственных грёзах, то и дело щупая брата, словно проверяя, не мираж ли он, пока не заснула. А Герман вслушивался в её мерное дыхание и нехотя вспоминал тот год – несчастное лето, изменившее всё.
«– Дети, вы отлично закончили этот год, и думаю пора ехать на дачу. В этот раз поедем раньше. Нечего сидеть в городе. Папа согласен. Да, Артём?
– С фирмой всё в порядке, так что почему бы и нет?
– А подарки за мои пятёрки будут? Братик, скажи, что мы заслужили подарки!
– Подарком вам будет целое лето на даче без домашних заданий.
– Ну папа!
– Томочка, конечно, это не все подарки. Ещё один вас будет ждать прямо на месте, да, Артём? Всё же готово?
– Конечно.
– Мам, а Жанна… приедет в этом году?
– Герочка, солнце моё, тебе что, нравится Жанночка?
– Ну-у-у...
– Ему не нравится Жанночка. Ему нравлюсь только я!
– Какая у тебя ревнивая сестрёнка.
– Не смейся, мама! Ему не нужна никакая Жанна!»
Герман смутно припоминал реакцию родителей на заявление Тамары, реакцию, которой в общем-то и не было, ведь тогда всё выглядело вполне безобидно – очередной девчоночий каприз, каких в жизни Томы было море: у неё вечно что-то вызывало недовольство и доводило чуть ли не до слёз. В тот раз слёз не было, истерики тоже. Тему с Жанной закрыли, перейдя на более безобидную – сборы к даче. Родители просили подготовить вещи и игрушки – всё, что может понадобится за городом, а сами занялись домашними делами.
«– Братик, а что нам подарят, как ты думаешь? Может, фонтан?
– Я бы хотел собаку.
– Хохластую?
– Хохлатую.
– А я фонтан. Ты бы играл с собакой у фонтана, потому что она бы любила воду, а я бы много смеялась».
– И ты действительно много смеялась… – произнёс Герман, не боясь потревожить сон сестры, спала она крепко. Если спала. Так что волноваться было не о чем. Он осторожно отодвинулся, убрал обнимавшие его руки, подложил под голову Тамары подушку, затем накрыл сдёрнутым с кровати покрывалом. Какое-то время смотрел на безмятежное лицо, забыв о двери, но потом вернулся к ней взглядом.
– Возможно тебе, Майя, я всё-таки нужнее. Сейчас Тамара в безопасности, значит я, наверное, могу уйти.
Но он был не уверен. Герман медленно прошёл в прихожую, потянулся к ручке двери и уже в который раз за день замер от неожиданности – в оцепенении.
– Ты же обещал! – прозвучало с обидой у него за спиной.
Пришлось взять себя в руки. Он нехотя обернулся, натянув по возможности тёплую улыбку, хотя сам похолодел от страха:
– Я собрался закрыть дверь. Я никуда не ухожу.
Тамара не спала. Стояла в паре сантиметров от него и злилась.
– Не обманывай меня. Братик.
Герман повернул замок, заключил сестру в объятья и соврал.
– Я всегда говорю тебе правду.
– Люблю тебя и брокколи, – улыбнулась она.
– Брокколи, разве?
– Брокколи.
Про себя он подумал, что совсем не знает сестру. И похоже никогда не знал.
«– Уже можно открыть глаза? Ну можно?
– Ещё немного. Потерпите оба. Артём, несёшь?
– Я слышу лай!
– Это фонтан!
– Томочка, я же говорила подождать. Какая ты нетерпеливая…
– Какой краси-и-ивый! Но братик, конечно, красивее.
– Это хохлатая! Настоящая! Какую я просил!
– Да, сын, мы с мамой взяли её у того самого продавца.
– Том, посмотри!
– И она красивая. Как назовёшь? Братик, а давай Милашкой? У неё такие глазки. Она такая миленькая.
– Милашка? Милашка, не писай на фонтан!
– Не ругай её, братик. Она пописала мимо.
– Не буду. Вот если она пописает на мой мячик… Шучу. Я её вообще ругать не буду, я же так её хотел! Жаннка обрадуется.
– Никаких Жаннок! Ой! Мама, папа, а фонтан будет давать воду? Её нет.
– Конечно, Томочка, завтра подключим.
– И тогда это будет настоящий подводный мир. Сколько камешков, какие цветные! А это что, настоящий риф? А это рыбки? А это медузы?»
– О чём думаешь?
– Да так. Ни о чём интересном. Почему не спишь? Отдохни, Том.
– Усну, и ты уйдёшь. Как в детстве, я всё помню.
Герман вздохнул. Спросил:
– А наш фонтан помнишь?
– Помню.
– И Милашка тоже была нашей.
– Общей. Это, братик, правильно.
– Правильно…
– Приляжешь рядом?
Герман кивнул и закрыл глаза. Приступ Тамары повторился, хотя он этого и не ожидал, ведь прошло столько лет. Но сейчас всё проходило мягче, хотя и тем летом сначала было так же.
«– Ты же обещал, что не позовёшь эту ведьму, а я вас видела вчера!
– Томка, я ничего не обещал. Мы просто говорили. Мы давно не виде…
– Я видела, как она тебя обнимала у фонтана!
– И что?
– Что?! Она не должна! Она ведьма! А ведьмам здесь не место!
– Не место где?
– Рядом с тобой! С нашим фонтаном!
– Томка, ты опять смотрела без разрешения ужастик?
– Она не должна быть здесь! И фонтан этот только наш!
– Жанна не ведьма, а ты – моя любимая сестрёнка.
– А ты правда меня любишь?
– Конечно. Ладно. Пойду поиграю с Милашкой. Ты со мной?
– Милашка плохая.
– Почему?
– Она пописала на твой любимый мячик. А ты его очень любишь. Я… не знаю, где Милашка.
– Дети! Идите есть брокколи!
– Братик, мама что, не знает? Я ненавижу брокколи!»
Герман старался не вспоминать тот вечер и всё, что касалось страшного и такого непонятного лета, но сейчас видел те события, будто произошли они буквально на днях.
Милашку он нашёл в крови. Она выглядела так, будто участвовала в съёмках фильма ужасов. Он помнил страшные кадры «Куджо», снятого по книге Кинга, и тогда испугался ровно также. Сначала Герман решил, что её переехала машина, потом, что загрызла крупная собака, но ножик лежал рядом с трупиком, не оставляя сомнений. Он сразу узнал его. Ждал, что Тамара сознается, но и на похоронах она врала им в глаза.
«– Я не убивала Милашку. Но вы мама и папа, ожидали совсем не это услышать. Вы считаете меня странной и поэтому сами всё придумали. Вы решили, что я зарезала мою любимую собачку, потому что тайно влюблена в братика, а Милашка описала его любимый мячик, поэтому я её и убила, чтобы братику было хорошо. Но я любила Милашку! Она была такая милая! Как фонтан! Она бегала среди камешков, и я её ни разу не ругала!
– Мы с папой так не думаем, ты что, Томочка! Ты же наша девочка. Конечно, ты здорова, прости нас. Мы… мы так расстроены… Артём, скажи…
– Ну всё. Хватит. Давайте попрощаемся с Милашкой и пойдём спать».
В ту ночь ему было не уснуть.
«– Томка, ты спишь?
– Сплю.
– А мне не спится.
– Из-за Милашки? Мне тоже грустно. Я её любила.
– Том?
– Что?
– Я утром хочу сделать бутерброды. Твой нож очень острый. Он подойдёт. Ты не знаешь, где он? Его нет на кухне.
– Наверное, мама убрала. Ты же знаешь, она боится, что я поранюсь.
– Том?
– Выключи фонарик. Мне слепит глаза.
– А это не он?
– Нет. Он… он в крови, а мой чистый. Выключи фонарик. Он такой яркий. Мне не нравится.
– Я нашёл его рядом с Милашкой и спрятал.
– Зачем? Он же в крови. Да выключи фонарик! Мне плохо от света! Выключи!
– Я сам покупал тебе наклейки с бабочками, и эту помню. Тома, ты наклеила жёлтую на ножик и сказала, что теперь он твой, помнишь?
– Помню! Выключи его! Выключи!
– На этом ноже такая же бабочка. Ты сказала маме, что раз он твой, ты можешь теперь делать с ним, что угодно. Это ты ведь убила Милашку? Но зачем? Как можно убить того, кого любишь?
– Мне плохо от фонарика! Этот свет! Он меня пугает, пугает! Выключи!
– Пугает? Так знай, что каждый фонарик, каждая лампочка превращается в осьминога и набрасывается на тех, кто врёт!
– Но я не вру! Я… я не убивала Милашку! Ножик сам! Это не я! Убери осьминога!
– Ненавижу!
– Убери осьминога!»
Герман помнил, как выскочил из комнаты сестры, хлопнув дверью. Тамара ещё долго кричала. На следующее утро он сделал вид, будто её не существует. Мама провела с ним беседу, рассказав о тяжёлых родах: никто не верил, что такая слабая девочка выживет, но она выжила. Попросила быть с ней мягче, ведь они самые родные друг другу люди. Обещала отвезти Тому к доктору и напомнила о том, как сильно они с отцом хотели девочку. Герман хотел простить сестру, ведь он тоже многое делал не так. Например, как-то раз выбросил её любимую куклу. А ещё специально порвал ей платье в отместку за что-то. Забрал дорогой ей набор карандашей. Почему? Возможно, из вредности. Она бывала невыносимой. И в итоге действительно простил. Да и разве он мог её не простить, когда увидел, как Тамара, произнося его имя, выщипывает волосы на ногах пинцетом? А это же наверняка невероятно больно. Тамара плакала. Потом он тоже плакал, прося у неё прощение. Она тоже просила за то, что такая, за то, что хотела, как лучше. И клялась – на коленях стояла, что больше никогда и никого не обидит даже словом. А потом он как-то случайно нашёл в её шкатулке клочок окровавленной шерсти и записку: «Ты сдохла. Так тебе и надо. Прости. Мне мало лет» и рассказал о ней отцу. Тот настоял на походе к врачу. Вернулись с диагнозом, непонятным и пугающим. Хотя отец и говорил, что волноваться не стоит, они с мамой со всем справятся, Герман стал осторожнее вести себя с сестрой.
Жизнь потекла своим чередом, но мама ушла с работы. На время. Могла себе позволить. Стало меньше вероятности, что её, несмотря на отпуск, вызовут из-за какого-нибудь важного контракта. Меньше вероятности, что Тома кому-нибудь навредит, ведь одну её не оставляли. Сестра снова много смеялась. Она обожала фонтан и нередко играла с воображаемой Милашкой. Говорила, будто так чтит её память. Просила его играть в ту же игру. И Герман играл, потому что очень не хотел, чтобы настроение Томы менялось, ведь когда это происходило, ему начинали являться кошмары.
Шло время. Вспышек больше не было. Мама вернулась на работу. Прописанные таблетки закончились, но никто и не видел в них необходимости, ведь всё стало прежним. Стало нормальным.
Нередко игры Тамары становились странными, она шутливо целовалась с Германом и требовала ласки, объятий. Если он отказывался – всё-таки просьбы были чудаковатыми – начинала кричать, обижаться, злиться и даже царапаться: она с детства любила длинные ногти. Впрочем, у мамы тоже были такие. Герман уступал сестре и делал всё, что она хочет. Правда, с Жанной общаться не перестал. Приходилось врать, будто надо в магазин или ещё куда-то, а самому бежать в их с Жанной тайное место. Это место было через несколько домов, по пути к реке, и однажды Тома про него узнала.
«– Мамы Жанны сказала, что видела тебя у их калитки. Это правда?
– Гуляю, где хочу. А что?
– Жанна пропала.
– Она же ведьма. Что тут такого?
– Мама Жанны хочет идти в полицию. Я попросил её этого не делать.
– Потому что меня любишь?
– Потому что видел тебя на нашем с ней месте, потому что знаю, сейчас ты скажешь, где спрятала Жанну. Я обыскал весь наш дом. Лучше скажи, пока от соседей не вернулись родители.
– Её нет два часа, а все уже так волнуются?
– Жанна в это время всегда дома.
– Врёшь! Вчера она была с тобой. И до этого, и до этого. Ты врал мне.
– Не хотел расстраивать. Где Жанна?
– А расстроил. Где должна быть ведьма? Конечно, в огне.
– Что?!
– Ведьма в огне. Был пожар, и она сгорела. На заводе, помнишь?»
Герман и сейчас чувствовал тот страх, что тисками сжал сердце. Слышал собственный крик, топот ног по дороге. Он бежал к тому месту, где раньше был завод – даже никогда не спрашивал, завод чего, не было интереса – и ненавидел сестру, представляя мёртвую Жанну. Не хотел представлять, но картинка сама являлась взору.
Дрожащим голосом, срываясь на крик, называл её имя, ходил из одной разрушенной части в другую, не понимая, каким образом Томе удалось уговорить Жанну пойти вместе так далеко, где почти что не было домов.
Наконец он её нашёл. К счастью, Жанна была жива. Со ртом, заклеенным огромным куском обычного лейкопластыря, она сидела, привязанная верёвкой к старой балке и тихо плакала. Вокруг лежали полоски бумаги, а на них жирным красным фломастером были выведены слова: «Пожар», «Ведьма», «Сгорела», «Заживо».
Герман до сих пор помнил её взгляд. Жанна так на него смотрела…
«– Это… это же не твоя идея? Она… она сказала, что ты подготовил мне сюрприз, а потом… толкнула. Я упала. Она… ненормальная.
– Тома моя сестра и…
– Ты её защищаешь?! Ты тоже ненормальный!
– Жанна, послушай…
– Не трогай меня, отойди! Помогите! Мама! Отойди!»
Герман хотел сказать, что Тома его сестра, и он виноват в том, что не рассказал о её состоянии раньше. Хотел извиниться. Думал, они переживут это вместе. Но она брыкалась, лягалась, царапалась – почти, как Тома. Побежала. А он не стал её догонять.
Герман не знал, каким именно способом удалось замять дело, но родители Жанны сестре ничего не сделали. Всё, что случилось, так это замок, повешенный на ворота теперь пустого дома. Отец вызвал грузчиков, и вывезли даже мебель. Тамара не хотела оставлять фонтан и всю дорогу плакала, но как бы она ни просила тогда и позже – на дачу они больше не вернулись.
В душе зрело непонимание, дополненное ненавистью. Спасали раздельные комнаты и возможность закрыться на ключ. Потом, когда ненавидеть стало невозможно – тяжело ведь было и родителям, а мать уже тогда болела, скрывала своё состояние, но Герман о происходящем знал – пришло прощение. Не мог он вечно винить сестру. Не виновата она была в том, что больна. И он хотел ей помочь, теперь не сомневаясь в том, что родители не справились.
