— Знаю, ты поэт, — сказала дева. — Знаю, хочешь вдохновения, чтоб лучшие свои песни спеть и через то обрести бессмертие.
— Каждый желал бы этого, — так он ей отвечал. — Но не дается вдохновение тогда, когда хочет того человек. Лишь тогда, когда само пожелает, приходит оно — на пиру ли, в битве ли, на лесной ли тропе.
Спел он песню, в которой восхвалял красоту девы, и голос ее, и речи ее, и наряд ее.
— Ты тронул мое сердце, — сказала ему дева. — Пойдем же со мной, есть у меня напиток, дарующий вдохновение тому, кто выпьет его. Дам тебе испить его — и сложишь ты такие песни, каких свет до сих пор не слыхивал.
Всем сердцем возжелал поэт выпить обещанный ему напиток, но с девой не пошел. Помнил он легенду: напиток тот — священный мёд — охраняют жуткие чудовища. Порой выходят они из своего заколдованного логова да ходят по земле в человечьих обличьях, ищут, кого бы заманить к себе, чтобы там убить и съесть.
— Ты добра ко мне, дева, я благодарю тебя, — так он сказал и поклонился ей. — Но не могу я сейчас пойти с тобой: ждут меня люди, ждут меня дела.
— Нет такого дела, которое отвлекло бы поэта от его призвания. Значит, я ошиблась в тебе: ты не поэт, просто умеешь складывать песни, — ответила ему дева. — Но если есть в твоем сердце огонь, если есть в душе твоей жажда, то я укажу тебе дорогу ко мне. Как дойдешь в другой раз до этого места, где мы нынче говорим с тобой, услышишь песнь мою. Иди на звук моей песни — и найдешь мой дом, меня и вдохновение.
Снова поблагодарил ее поэт и ушел, но ушел он с огнем в сердце и жаждой в душе. Хотел он выпить тот напиток, хотел обрести вдохновение, как сулила дева, и сложить такие песни, каких еще не слышал белый свет. Так сильно он этого желал, что решил пойти туда, куда звала его дева.
«Разве не разил я врагов без меча и без щита? Разве не знаю я, что такое ярость, священная ярость боя? Пристало ли мне бояться чудищ, когда манит меня моя судьба?»
Думая об этом, шел он к дому друга своего и пел песню о судьбе, о призвании и храбрости. Песню ту ветер принес людям, и люди записали ее и пели потом много лет.
Друг его был человек боязливый, робкий, но ученый. Руна радости была начертана над входом в его дом. «Радости всем», — говорил он, и сам служил радостным, добрым богам. За то любил его поэт, за то защищал как самого себя.
— Ты идешь, и грусть твоя идет перед тобой, а сомнения следом тащатся, — так сказал ему друг, как только его увидел. — Что случилось с тобой, какая печаль тебя гнетет?
Все рассказал ему поэт, ничего не утаил.
— Ты безрассуден, — сказал ему его друг. — Ты голову сложишь там. Но не мне вставать между поэтом и его судьбой, а потому скажи: чем я могу помочь тебе? Я слаб и мал ростом, я не умею сражаться, но если могу пригодиться тебе, возьми меня с собой.
Возрадовался поэт, и обнял друга своего, и сложил песню о дружбе и том, как эта дружба бывает велика. Ветер подхватил ту песню и принес людям, и люди записали ее и пели потом много лет.
Взял поэт с собой верного друга, взял крепкую веревку да верный лук. Пришли они к логову девы, а логово то — не скала и не дерево, в небо устремляется, ветвями шумит, песнь поет, а само ни живо, ни мертво. А высоко в той скале-не-скале пещера, а на пороге той пещеры дева стоит.
— Вот и ты, — приветливо сказала. — Мы с сестрами заждались тебя.
Махнула дева рукой, и вознесся он высоко, прямо к пещере.
— Если хочешь ты отведать наш священный напиток, то останься с нами, присядь, вкуси нашей пищи, спой нам свои песни.
И сел он за их стол, и начал петь им песни, да не простые, а сплошь заклинания, чтобы не заметили они, чтобы забыли, что не ел он и не пил за их столом, а лишь заглядывал в кубки: не таится ли в одном из них вдохновение? Но не было его, нигде не было.
Друг же его оставался внизу, неподалеку, превозмогая ужас свой, и сидел, и шептал молитву своим радостным богам, чтобы не заметили чудища веревки, привязанной к ноге поэта. И они не замечали.
Час пировали, два пировали, и пел поэт все новые песни, и так хороши были песни, что Пращур услышал его, и даровал ему зрение, и даровал ему чутье, и глянул он медвежьими глазами, и повел медвежьим носом, и понял, что дева солгала ему: нет здесь священного напитка, нет вдохновения, а только чудища и есть. Тогда вскочил он из-за стола и бросился к выходу, а девы сбросили свои личины, обернулись чудищами страшными, с жалами да с крыльями, бросились на него, окружили, впились в него зубами, когтями и жалами.
Закричал он, воззвал к другу, но тот не услышал его, молясь своим богам. Обернулся он медведем, стряхнул с себя чудищ, но так велико было их число, что снова схватили они его, снова впились.
Второй раз воззвал он к другу, и вновь тот не услышал его, молясь своим богам. Снова стряхнул он с себя чудищ, рванулся к порогу, а за порог уже не смог, не пустило его злое колдовство логова чудищ.
В третий раз, уже с самого порога, воззвал он к другу, и тот услышал его, и схватил веревку, и стал тянуть. Слаб он был и немощен, но боги пришли на помощь ему, и вытянул он медведя из пещеры, и стал тянуть его вниз, к земле.
Но одно из чудищ так и не отпустило поэта, так и впивалось в плечо ему, не давало спуститься вниз, пило его кровь. Взял тогда его друг лук и стрелы. Слаб он был и немощен, но вновь боги пришли к нему на помощь, и натянул он тетиву, и выпустил стрелу, и стрела та пробила плечо поэту, а чудищу голову отсекла. Тогда иссякли злые чары чудовищ, и упал поэт наземь.
Встал он, не чуя боли, как всегда случалось с ним в пылу битвы, и рассмеялся, и спел песнь о том, как обманчива, но хороша жизнь и о том, как горька и сладка победа, и ту песнь друг его потом принес людям, и люди поют ее до сих пор. Так обрел поэт свое бессмертие.
Глава 8. Полуживая, полумёртвая
Когда умер отец, мать ушла следом. Всегда шла с ним вместе, рука об руку, не отставая, не отстала и в этот раз. Так и вышло, что только они друг у друга и остались: брат и сестра, младший и старшая. Остался им от родителей добрый дом, да еще дары такие, какие людям лучше не показывать, а больше ничего не осталось. Погоревали и стали дальше жить: сестра в поле работала, а младший мал еще был, с нею ходил, помогал, чем мог.
Как-то раз молодой купец увидел девицу, понравилась она ему, в душу запала. Пришел он к ней и сказал:
— По сердцу ты мне, будь моей женой. В золото тебя одену, жемчугами украшу, а брат твой будет мне названным сыном.
Приглянулся ей купец, был он хорош собой и человеком был хорошим, а все же отказала она ему, подумала: нравится ему пригожая девица, а как узнает он, кто ее родители были и кто ее брат есть, ох, не обрадуется. Пожалеет, небось, что связался. Опечалился купец, ничего больше не сказал, ушел восвояси.
А с младшим тем временем неладное стало твориться. Был он зверь, как и отец, легко превращался, легко возвращался. А тут возвращаться перестал вовсе. Перекинется в зверя и так сидит, обратно-то не может. Уж звала сестра его, звала, да с каждым разом все трудней было докричаться до него, стал зверь все больше власти забирать над человеком.
Стала сестра молить брата: не превращайся более, потерпи немного, вижу я, что злое колдовство на тебе лежит, а твоя тоска его питает. Пройдет тоска — и чары пройдут, а коли перекинешься снова, так зверем и останешься, как-то люди тогда на нас смотреть станут?
Все понимал брат, во всем с ней соглашался, а все же было ему невмоготу. Раз пришел к ней и говорит:
— Нет больше сил моих, не могу терпеть, стану снова зверем хоть ненадолго!
— Не надо, братец, — взмолилась она. — Потерпи немного, не то останешься зверем — надолго, навсегда.
Вздохнул брат, голову повесил, а ничего не поделаешь: права сестра.
На следующий день снова то же сказал он сестре, и снова отговорила его сестра.
А на третий день не послушал он сестру, перекинулся в зверя, а обратно — не смог. Уж плакала сестра над ним, плакала, шептала разные слова, что от матери слышала, а все без толку: слышать может, говорить может, а человечий облик принять — нет.
Мимо как раз купец проезжал, тот самый, что к сестре сватался. Увидел он, как она убивается, подошел и расспросил, что случилось. Тут она все ему и рассказала. Думала, уедет тут же, и хорошо если не проклянет напоследок, а он вместо того сказал:
— Брата твоего я расколдовать бессилен, а вот с людьми помочь могу. Выходи за меня замуж — и не посмеет никто на вас косо смотреть, и будет твой брат моим названным сыном — такой, какой есть.
Подумала сестра, да и согласилась. Раз согласен он такое на себя принять, значит, крепко любит, по-настоящему. И сама она его полюбила.
Жили они с купцом в мире и согласии, и хоть было ей горько смотреть на брата зачарованного, а все же счастливо жилось и ей, и ее брату.
Однажды пришла на порог ее дома женщина, сказала:
— Знаешь ты тайну отца, знаешь тайну брата, знаешь и то, что мать твоя ведьмой была. Но того не знаешь, что дар свой она тебе завещала. Если хочешь принять его, то пойдем со мной.
Обрадовалась сестра, проснулась в сердце ее надежда, что теперь-то расколдует она брата своего, теперь-то победят они чары злые. Так обрадовалась, что пошла за женщиной, не раздумывая, никому не сказавшись, никого не спросясь.
Пришли они на берег речной, и сказала ей женщина:
— Чтобы взять дар у матери, надобно с ней встретиться. Ты бери камень да ложись на дно, как утонешь, на тот свет пойдешь и там встретишься с матерью, а как вернешься, сниму я камень с твоей шеи и выпущу тебя с речного дна.
И легла она, и захлебнулась, и умерла. А потом обратно вернулась, уже другой, знающей, полумертвой, полуживой. Но не сняла женщина камень с ее шеи, а рассмеялась:
— Пусть ты и вернулась, а из реки выйти не сможешь никогда. Лежать тебе здесь вечно — вот моя месть твоей матери и твоему отцу. С отцом твоим я расправилась, с матерью и расправляться не пришлось, вот и твой черед настал. Будешь ты теперь на тот свет ходить да матери рассказывать, как плохо тебе лежать на дне речном. Пусть знает она, пусть и после смерти не будет ей покоя. А я теперь за брата твоего примусь, и как изведу его, так и прервется ваш род.
Приняла ведьма облик сестры, пришла так в ее дом, и никто подмены не заметил, кроме брата, а того она заколдовала, чтобы не мог он ни слова об этом сказать. Сказала она купцу:
— Узнала я верный способ излечить брата моего: на полную луну надо будет вонзить кинжал в его грудь да волшебные слова сказать, и тогда воскреснет он человеком.
Не сразу он ей поверил, все боялся, сомневался, а она его уж так обхаживала, уж так чаровала, что сдался он, сказал:
— Если хочешь, сделаю так, как ты говоришь, сразу как полная луна настанет.
А брат и сказать ничего не мог, и сбежать не мог, только оставаться и смерти своей ждать.
Но сестра его, на дне лежавшая, полуживая, полумертвая, стала силы собирать, такие силы, каких ни у кого из ведьм живых, под водой день и ночь не лежавших, не было, мертвые силы; стала понемногу чаровать, стала зов свой сплетать, и услышал брат тот зов, и пришел на берег, но не смог ее выпустить, не смог снять камень с шеи ее, даже в воду войти не смог, только метался по берегу и звал.
Стала сестра еще сильнее зов сплетать, всех из дома звать. Снова пришел брат на берег, а за ним слуга пришел, да подслушал, как мечется он по берегу, как плачет и сестру зовет. Пришел он домой, все купцу рассказал.
Пошел купец сам на берег. Трудно ему шлось, сильна была ведьма, его чаровавшая, да только и жена его была сильна отчаянием своим, смертью своей и всеми, кто с того света ей силы давал. Пришел он, увидел ее, зашел в воду, снял камень с шеи ее. И встала она, и снова стала живой, лишь левая ладонь у нее навсегда осталась мертвой.
Как встала она, взмахнула живой рукой, взмахнула мертвой. И упала замертво ведьма, и стал брат вновь человеком — то ли она расколдовала, то ли сам на радостях сумел.
Стали дальше жить, лучше прежнего.
Глава 9. Колдовское золото
Жил на свете колдун. Лет ему было неисчислимо много, но старым и дряхлым он не был. Молодым и красивым не был тоже, зато был сильным и ловким: сильному зачем красота? Жил в большом доме, не в городе, а чуть поодаль. Мало кто ходил в те места: колдуна боялись. Боялись не просто так: плохо жилось рядом с колдуном, неспокойно, опасно даже. То болезнь какая из его дома вырвется, то огонь негасимый, то дождь ядовитый пойдет. Набирались смелости, шли к колдуну — не за расправой, а на поклон. Убирал колдун чары, откупался золотом и отсылал их прочь.
Иногда сам выходил в город, шёл меж домами, заходил в один из них, и выбирал оттуда девушку себе в жены, и забирал в свой большой дом, а после только весточки от нее приходили — редко-редко.
Некоторые его жены вскоре умирали неведомо от чего, иные жили с ним долго и передавали, что счастливо. Но и они умирали в свой срок, а колдун жил дальше.
В ту пору, когда все случилось, был колдун женат на пришлой ведьме. Когда вышел в город, пошел меж домами и выбрал ее, люди обрадовались: ни одну из своих дочерей не пришлось ему отдавать, это ли не радость. Но прошло время, и стало еще хуже жить в городе рядом с колдуном. Злее стали его чары, опаснее, а откупаться золотом он вовсе перестал. Запугивал тех, кто пришел к нему, и отсылал прочь как пришли. Тогда и стали шептаться: лучше бы, как обычно, кого из наших взял, дышать было бы легче. Думали: скорей бы уже умерла ведьма. Да только она все не умирала.
Жила в том городе девочка, рано осиротевшая, дома не помнящая, вечно голодная, ни умом, ни красотой, ни силой не одаренная. Днем побиралась, ночью в чужие дома залезала, воровала понемногу, и никто ее ни разу не поймал, потому что был у нее секрет. Умела девочка обернуться маленькой незаметной мышью, и в таком ее обличье любой дом был ей открыт.
Решила она однажды, что надоело ей жить в нужде, надоело побираться и по чужим закромам шарить. Задумала она забраться в дом колдуна, где золота, говорили, видимо-невидимо. Подумала: не обеднеет он, если она возьмет себе немного. Не заметит даже!
Глупая была, а потому отчаянная.
Пошла она к дому колдуна, куда никто из умных людей давно не ходил. Обернулась мышью, нашла щель и шмыгнула внутрь, сокровища искать. Идет-идет, носом ведет, а сокровищ все нет и нет. И чем дальше идет, тем большей жутью веет. Делать нечего, раз не смогла учуять золота, пошла туда, где жуть.
Нашла большой зал, а в нем колдуна и ведьму. Стоят, колдуют, слова волшебные поют, а между ними яйцо огромное, в человеческий рост, чистым золотом переливается. Колдовали, чаровали, чего-то ждали, а яйцо лежит себе, как лежало. Бились они над ним, из сил выбились, побранились да ушли.
Тогда мышка шмыгнула к яйцу, обернулась человеком, взяла со стола кубок резной и давай скорлупу яичную бить. Изнутри пламень рвется, искры летят, а она все бьет и бьет. Яйцо стонет чуть слышно, обещает ей всякое, но мышке дела нет до его обещаний: непонятные они. Бьет и бьет. Отколола кусок скорлупы, спрятала за пазуху, снова мышью стала и кинулась прочь.
Яйцо набок завалилось, и потек из него жидкий огонь, волшебство потекло на пол, сквозь пол в землю, так и утекло, но она того уже не увидела.
