Третий раз ворожить не стала, обернулась лебедью да полетела на берег морской, куда сердце позвало, а муж уж там, и рыжая женщина с ним, лежит рядом, смеется, смех и речи ее по ветру вьются, косу распустила — будто хвост огненный, рыжий, беличий.
Говорила я тебе, князь, подумай, надо ль тебе жениться. Кто мне клялся? Кто божился? Кто обещал любовь и верность - всегда, до самой смерти? Где теперь твои клятвы, в песок ушли морской водой?
* * *
Ударилась оземь — глаза темны, одежды черны. И его лебедь, и будто уже не его.
Белка прочь бросилась — только хвост мелькнул, а лебедь за ней. Гоняла ее по берегу, гоняла, все заклевать старалась, все крыльями била. Металась рыжая, металась, да все без толку, не убежать, не скрыться, не спастись ей было. Вот упала она на песок, лебедь сверху налетела. Не вытерпел князь, поднял лук со стрелой.
— Не трогай, — говорит, — отойди.
Замерла лебедь, вздрогнула.
— Этим луком меня спас, им же и убьешь?
— Отойди, — снова попросил. — Не трогай ее. Не ее вина — моя...
Не успел договорить: подпрыгнула белка, молнией взвилась — и зубами лебеди прямо в шею впилась. Миг, другой — и погибла лебедь, и крыльями бить перестала. А белка женщиной рыжей встала, сплюнула кровь на песок, улыбнулась, сказала:
— Спасибо, князь. Вот, теперь ты свободен. Хочешь — можешь меня в жены взять. Хочешь — можешь кого другого, только гляди: чтоб превращаться ни в кого не могла. Ладно, пора мне, я к ели своей пошла. Как надумаешь — приходи, поговорим с тобой.
Проводил ее взглядом. Обернулся — а лебеди уже нет: унес прибой.
Глава 17. Щепки и черепки
Жил в одном городе вдовец, и было у него три дочери. Жена его умерла давно, младшей еще года не исполнилось тогда. С тех пор жил один, сам девочек растил, все жениться хотел, да не сложилось. Жили как все прочие добрые люди, да все же не так, как все. Как подросли вдовцовы дочери, так и явилась в дом их беда. На крыльях прилетела, хищной птицей, что в сны является да с пути сбивает.
Старшие сестры на птичьи речи не польстились, лишь по одному разу прилетела к ним птица и в покое оставила. Да вот не такова была младшая: слаба была, вечно мечтала не пойми о чем, всё особой доли для себя ждала — ну, вот и дождалась. Не признавалась в том, но знали сестры: прилетает птица по ночам прямо в ее сны, крылья расправляет, соблазняет речами, сманить хочет. Знали: не устоит младшая, пойдет за птицей, на слова льстивые купится, на перья волшебные, на сны небывалые. Знали, а сделать ничего не могли, теряли сестру, теряли, в птицу она обращалась, птичьим глазом смотрела, птичьим криком смеялась, птичьими когтями грозила им: не лезьте, мол, не трогайте меня и мою судьбу.
— Остановись, одумайся, — говорили ей. — Сроду не было таких в нашей-то семье, с чего ты загорелась, с чего занялась? Не пускай к себе крылатого, не пускай его!
Не слушала: бледнела, чахла, спала все больше, а раз пробудившись, перо попросила соколиное. Отказал отец, как на базар поехал, даже искать то перо не стал. Она в другой раз попросила — и снова отказал отец. В третий раз попросила она перо, и тут уж не смог он ей отказать. Тогда поняли сестры, понял отец: все, потеряли девочку. Жить ей теперь по-другому, не по-людски, под небом летать, крыльями ветер ловить, крыльями ветер рождать.
Вздохнул отец, опечалился, да делать нечего: пошел перо ей добывать, как она просила, потому как если завелась в семье птица, то нужно выпустить ее.
Получила девица перо, стала по ночам двери в комнату запирать, стала колдовство творить чужое, недоброе. Птицу, что раньше сном, тенью была, стала призывать во плоти. И прилетела птица, и молодцем обернулась. Не хотели видеть, а видели, не хотели знать, а знали все, что ночами в комнате делалось. Ночь терпели, другую терпели, потом к отцу пошли.
— Почему, отец, ты не делаешь ничего? — спросили. — Она уйдет, а нам как жить в доме оскверненном, околдованном, чужом?
— Ждите, — сказал им отец. — Как уйдет она, дом мы очистим, а пока за собой следите, себя держите в чистоте и мысли свои.
Но не совладали сестры с собой, не утерпели. На колдовство чужое глядя, еще пуще пожалели сестру, еще пуще захотели ее спасти. Пошли они к колдунье, защиты попросили: от птицы ли, от зверя ли, от любого существа, что за человеком приходит. Дали ей много, все дали, что попросила, и за ту плату сделала колдунья то, что просили они. Осколки дала им от чаши священной, щепки да солому нашептанные, намоленные. Воткнули они черепки да щепки в раму оконную и стали ночи ждать. Не хотели видеть, а видели, не хотели знать, а знали, как билась птица в окно, как черепки да щепки стали мечами и ножами острыми, как ранили они птицу, как кровь ее по соломе текла. Не хотели видеть, а видели, как улетела птица, как проснулась младшая, кинулась к окну, как кровь птичью увидела, пальцы в ней замарала, да кровью той будто умылась, а после — своими слезами.
Не хотели видеть, а увидели, как отняла она от лица ладони, в птичьей крови перемазанные, а лицо-то стало совсем другое, не родное им стало лицо. Красивое, спору нет, да где ж видано, чтобы человек облик свой менял! Поняли они, что вовсе сгубили сестру. Той ночью простилась младшая с отцом, а с ними не стала. Ушла, и больше они ее не видели и не слышали о ней ни разу.
Глава 18. Дурачок и ведьма
Было у вождя трое сыновей. Старшие двое хорошими воинами были, и храбрыми, и сильными, и сердца их жили жаждой подвигов, битв и славы. Оба знали, что придет время, умрет отец, и сойдутся они меж собой в схватке за власть, за право вести за собой свой народ, и каждый из них хотел победить в этой схватке.
А младший совсем другим уродился. Сроду он оружия в руки не брал, кроме лука охотничьего да ножа. Не желал он ни подвигов, ни славы, ни побед, а одних только знаний искал. Все книги, все свитки старинные, какие смог найти, перечел, а все ему было мало. Вечно то с пером да чернилами таскался, то с бумажкой какой потрепанной, и сколько старшие ни смеялись над ним, никогда в драку не лез. А то, бывало, сядет, будто что-то свое услышал, и ничего вокруг не замечает, не дозовешься его тогда. Прозвали его дурачком, потому как дурачком он и был, даром что ученый.
А если спрашивал его отец: «Что ты станешь делать, когда я умру?» — то отвечал он: «То же, что и теперь: искать знаний и мудрости». Ну не дурак ли?
Подрос младший сын — стал из дома убегать да ходить на болото. Пытались его там искать, да боязно было людям туда ходить, опасные это были места, гиблые, и как он сам в трясине не сгинул — неведомо. Под замок его сажали — все равно убегал. Стращали его да наказывали, а ему все едино: хоть и не был он воином, а духом был силен и норовом упрям.
Когда пришел братьям срок жениться, сказал им отец: выйдите на площадь, как по обычаю положено, завяжите глаза и стрелу выпустите. В какую сторону улетит стрела, там и ищите свою суженую.
И вышел старший брат, и выпустил стрелу, и пошел туда, куда она упала.
И вышел средний брат, и выпустил стрелу, и пошел туда, куда она упала.
И вышел младший брат, и развернулся лицом точно к болоту, будто видел его, и выпустил стрелу, и ушел на болото. И не было его три дня.
* * *
Дошел он до болота, нашел свою стрелу, подобрал ее и пошел с ней туда, куда всегда ходил. Был в самом сердце болота дом, да не простой, а заколдованный. Одни люди сами к нему выходили, а другие хоть бы и неделю плутали — ни за что не нашли бы. Постучал он в дверь, а когда открыли ему, поклонился хозяйке дома и сказал:
— Никуда больше не могла моя стрела прилететь, только к тебе, потому что и сердце мое здесь. Скажи, пойдешь ли ты за меня?
Вздохнула девица и ответила:
— Я б пошла, да только знаешь ли ты, кто я?
А он в ответ лишь рассмеялся:
— Знаю я, кто ты, и знаю я, чья ты дочь. Дураком меня дразнили, а вот слепым никогда. Знаю, почему ты на болоте живешь. Ну так что, пойдешь за меня?
— Значит, не зря я тебя учила скрытое видеть и тайные знаки читать. Перенял ты мою науку, увидел то, что не всем под силу. А раз так, то скажи мне: как-то твоя родня меня примет, что скажет, если ты ведьму болотную в семью приведешь?
Пожал он плечами, да сказал, мол, ему все равно. Дурак был, что же тут поделать.
* * *
Как явился младший сын обратно с лягушкой на плече, как сказал, мол, вот моя жена, — поднялся плач и стон, а как ударилась лягушка оземь и стала девицей — как бы не больше загоревали все. Вот ведь не было беды, привел сын нелюдь в семью, лучше б просто умом тронулся! И не запретишь ему, все сделано по обычаю, все как положено.
Взялся вождь испытывать жен своих сыновей, а на самом деле одну лишь из них. И какие задания ни давал, все она исполняла. И тогда подумал он: может, не так и плоха нелюдь? Может, хотя бы она своему мужу-дурню поможет, и возьмется он за ум, и меч в руки возьмет, и придет время — схватится с братьями за власть. Глядишь и победит, каких только чудес не бывает в жизни.
И был большой свадебный пир, и сидели гости за столом, и молодожены сидели, пили, ели и веселились. Одна лишь ведьма болотная не веселилась. Хоть улыбалась, а все по сторонам смотрела, все прислушивалась. И услышала — не разговоры, но мысли недобрые. Подошла она к мужу и при всем народе сказала ему:
— Ах, что же ты наделал! Сжег ты мою шкурку! Еще бы три дня подождал — и была бы я вечно твоею, а теперь прощай...
Сказывали потом одни, будто обернулась она белой лебедью, а другие — будто кукушкой в окно метнулась, а на самом деле стала ведьма серой дымкой, туманом болотным, да так и истаяла.
Заломил дурачок руки, закаялся, загоревал, а потом взял лук со стрелами, снарядился да ушел жену свою искать.
Шел недолго: до болота, а там до дома заколдованного. Зашел в дом, не стучась, рассмеялся:
— Что ты такое выдумала про шкурку? Зачем меня без вины оговорила?
— Не сердись, — ответила ведьма. — Услышала я, как твои братья думают тебя извести. Испугались, что теперь ты сильней станешь, что ты им теперь соперник. Если б стала я дольше ждать, этой же ночью или тебя бы убили, или ты бы убил. Потому и решила, что лучше бы мне уйти. Одного тебя, без меня, они не боятся. А ты, если хочешь, возвращайся домой, скажешь, искал меня, да не нашел.
Не вернулся дурачок домой — ни в ту ночь, ни через год, ни через десять лет. Потому что дураком был, что тут поделать.
Глава 19. Нет больше волков
Приходил в сны в новолуния, когда темно. Скалил зубы — улыбался. Говорил: "Прими меня, я не причиню зла. Впусти. Отопри свою дверь, и мы будем одно". Обижался: "Никому из твоей семьи я не сделал плохого, почему же ты не веришь мне?" Уверял: "Мы же родня с тобой. Твоя семья — это я".
Сперва не верила, думала, просто сон. Потом стала замечать, а раз заметив, больше не могла не видеть: как поют в полнолуние — бабушка начинает, мать подхватывает, будто волки воют на луну; как, споря между собой, скалятся недобро; как бережно вышиты волчьи морды на платьях — тех, которые в деревню никогда не носят, только дома и в лес. Как идут цепочкой следы неслышных волчьих лап по подкладке той шапки, что бабушка сшила и подарила.
Увидела и гостинцы, что мать носит в лес, когда за ягодами ходит. Как берет корзинку, полную пирожков, да горшочек масла еще, а обратно приносит — всё ягоды и травы, и горшочек пуст. Неужели сама столько съедает?
Волк приходил. Рассказывал. Как начал когда-то их род, и с тех пор каждый рожденный ребенок — ребенок волка. Как видят дети волка в темноте, как знают лес, как всё, что угодно, чутьем звериным найдут. Как дружат с луной. Как славно они будут с ней жить.
Просыпалась. Плакала. Боялась такой судьбы.
Подступилась к матери: "Спаси, не хочу волчицей". Мать посмотрела — как волк глянул из ее глаз — сказала: "Сегодня возьми корзину с пирожками и иди в лес. Я скажу, куда. Хватит маяться. Потом спасибо скажешь".
Надела платье — красивое, для леса, как мать велела. Идет, дрожит, по кустам вокруг тропинки листва шуршит, что-то там вьется, гуляет, смеется — должно быть, волк. Рад, что она идет, рад, что ее заберет, щелкает зубами, щурится довольно.
Идет, рыдает, что делать — не знает. Вернуться — мать опять в лес пошлет. Не вернуться — одна в лесу пропадет. Вот и идет вперед. А волк ее ждет.
Вышла на поляну, а там женщина старая, и волк при ней. "Наконец, — говорит, — ты пришла, дитя, подойди ко мне. Ты не бойся, я не обижу, ведь мы родня. Род-то наш идет от волка — и от меня".
Подошла к ней, смотрит: как есть волчица. Взгляд звериный, узкий зрачок. Повернуться бы и сбежать — но волк: догонит, хорошо, если обратно приведет. А ну как убьет?
"Дай, — говорит ей женщина, — руку. Время твое пришло". И дала бы, но тут затрещали кусты, и из них — человек с топором. Дровосек, незнакомый — из другой, наверно, деревни. Увидел волка — застыл, как неживой.
"Он не помешает", — сказала женщина. И развернулся дровосек, и пошел прочь с поляны.
А она стоит, смотрит вслед, а потом как закричит: "Нет! Спасите меня! Спасите! Здесь волк!"
Дровосек сбросил морок и обернулся вновь, кинулся к волку. Тот закричал, оскалился — сейчас загрызет! Но топор оказался быстрей. Закричал волк страшно, будто разом сотня людей, и упал. А старуха пропала, и следа не осталось нигде.
И пока лилась, уходила в землю волчья кровь, разделила с дровосеком корзину пирожков, ну и отблагодарила, чем еще смогла, и — не домой же теперь — в его деревню за ним ушла. Думала, может, замуж позовет, но нет, не позвал. Сам исчез через день, и никто не вспомнил его, и имени не назвал. Ну, сумела устроиться все равно. К зиме родила сына. Глаза серые, холодные, как металл.
И жила и дальше неплохо, только вот в новолуния боялась ложиться спать, потому что тогда, в темноте, приходил, запрыгивал на кровать. Смотрел печально, встряхивал ушами. Говорил: "Нет больше в лесу волков. Нет больше волчиц". Понимала, что там, за смертным порогом, он ее ждет.
Просыпалась. Плакала. Боялась такой судьбы. Знала, что туда дровосек уже не придет.
Глава 20. Служба
Ни роду, ни племени, ни земли — ничего у него не осталось. Лучше всех его братья бегать и прятаться умели, одежды зимой носили белые, как снег, да попали в засаду — не сбежать, не отбиться, — стали одежды красны, не ушел никто, кроме него одного. День и ночь бежал, петлял, следы путал, пока не решил: всё, довольно. Здесь не найдут. Жаль было леса, жаль было дома доброго, светлого, с кровлей из луба липового. Жаль, но не сделать ничего в одиночку против племени рыжего, хитрого, беззаконного. Не вернуть землю, не отомстить за родителей, дядьев, братьев. Остался жив, ноги унес, а зачем убежал, зачем выжил?
Отплакал свое, отгоревал, стал думать, как дальше жить, как месть совершить и землю себе вернуть. Шел по лесам, травой да корнями питался, место свое искал. А нашел — девицу крылатую, отчаянную, чужого рода.
* * *
Разгневалась мать, на дверь указала, сказала: "Коли жить как положено не желаешь, забавы свои оставить не можешь, против семьи восстаешь, против меня, то не быть тебе больше с нами, не летать по небу в нашей стае. Ну, говори: пойдешь, за кого велю? А нет, так уходи".
