– Знаете, я долго не сомневался. Если она посвящена в дела семьи, то далеко не чужая для… моего будущего тестя. Значит, некая приближённая особа. А вот зачем ей мне помогать… Я и сам, право, не знаю! Но мне очень любопытно узнать. А главное, мне важно заполучить доверие отца моей Томы. И я сделаю всё для этого.
– В таком случае, я желаю вам только удачи, друг мой! И попутного ветра в ваши паруса! А, главное, не дайте себя обмануть. Держите ухо востро!
После перекура попутчики, покачиваясь, направились в своё купе, в котором их ждали полки, заправленные накрахмаленным постельным бельём. Время близилось к десяти часам вечера, и Серафима Михайловича уже изрядно клонило в сон. Он пожелал Саше доброй ночи и, не раздеваясь, прилёг на подушку, тут же сладко задремав. Александру же предстояла высадка ранним утром, и он боялся проспать заветную станцию. Перед тем, как отправиться к проводнице с просьбой разбудить его, он долго сидел на своей полке, глубоко задумавшись. Недавний разговор с пожилым мужчиной вдохновил его и вселил надежду на счастливое разрешение давнего семейного конфликта. Но его атаковали и сомнения: кто же эта загадочная особа, которая пригласила его в Симферополь? Она оплатила ему дорогостоящее купе и пообещала «сблизить с тестем». Для Александра это был прекрасный шанс, и он ухватился за него обеими руками. А теперь, когда эмоции схлынули и голова стала холодной и ясной, он не понимал, что, а главное, кто его ждёт. И вся эта авантюра показалось ему чей-то злобной шуткой, вымыслом и самообманом… На секунду ему стало страшно и совестно, что пришлось обмануть любимую Тамару. Он сказал ей, что едет на благотворительные гастроли со своим ансамблем в детский санаторий, и она, как истинная приверженка бескорыстной доброты, отпустила его без сомнений. А теперь он сидел, кусая губы и сжимая кулаки, одолеваемый угрызениями совести и тревожными мыслями.
– Прости меня, моя милая Томочка… Прости, что пришлось так нагло солгать, – шептал он, мрачно глядя исподлобья на серебряные бусы, собранные из недавнего ноябрьского дождя на окошке. – Я обязательно оправдаю твои ожидания. И докажу твоему отцу, что стою его уважения. И в обиду нас не дам. Никому! Ты только дождись меня. Дождись…
Больше всего на свете Александр хотел оказаться рядом с Томой, чтобы целовать её нежные горячие руки, усыпанные родинками. В глубине души он боялся не вернуться из Симферополя, предполагая самое страшное. Из рассказов Томы он многое узнал о её отце и прекрасно осознавал, что тот может поступиться своими благородными принципами ради того, чтобы вернуть себе дочь. Но его сердце хоть и билось в страхе, но всё же надеялось на то, что батюшка его любимой не способен на подлость или жестокость. Ему хотелось в это верить, как ребёнок верит в чудо в Рождественскую ночь.
Когда веки совсем отяжелели, а в глазах начали расплываться дождевые бусы, Александр встряхнул головой, в попытках избавиться от дрёмы и наваждения. Рывком он встал и вышел из купе, направившись на поиски проводницы. До встречи с анонимным «доброжелателем» оставалось не более шести часов. Хотя и нешуточное волнение уже заключило его в свои стальные оковы, ему страшно хотелось забыться. Хотя бы во сне.
Симферополь, 10 ноября 1957 года
Герман долго переминался с ноги на ногу, прежде чем войти в приёмную заведующего кафедрой журналистики. После того, что он узнал о профессоре от Котовой, его частенько одолевали мысли: «А точно ли она имела ввиду Дубровина?» Нет, юноша вовсе не поменял своего уважительного отношения к мужчине и его персоне, но облик Чехова казался ему теперь более загадочным, нежели ранее. И Герману нестерпимо захотелось разгадать его, но не сейчас… Все его мысли были о матушке и о её здоровье. Недавний ночной кошмар ещё внушал ему панический ужас и страх, а запах гари будто преследовал по пятам, как он ни старался от него избавиться с помощью отцовского одеколона.
Стоя перед высокой дубовой дверью с резьбой, Гера занёс кулак, но решил прислушаться... Но не услышал ничего, кроме бешеного стука своего сердца.
– Поплавский, неужто выздоровел? Чего тебе? – Катерина не переставая клацала по клавишам печатной машинки.
– А Платон Николаевич у себя? – робко спросил Гера, с опаской глядя в сторону его кабинета.
– Нет, он уехал на партийное собрание. А зачем он тебе понадобился?
– Ну… Я хотел уточнить кое-что по его предмету перед экзаменационной неделей… – соврал юноша. – А сегодня его не будет?
– Послушай, ты можешь об этом узнать в любое время, после занятий, например. – Катерина строго глянула на племянника, разминая уставшие пальцы. – Необязательно беспокоить его по таким… пустякам. Да и ты не староста своей группы, чтобы заниматься такими вопросами.
Герман переводил растерянный взгляд с Катерины на кабинет Чехова. Он был вынужден безмолвно согласиться с тётушкой. Но в глубине души он был рад, что ему не придётся начинать серьёзный разговор с Чеховым сию минуту. Герман был всё ещё слаб: физически и эмоционально.
– Тогда не смею больше тебя отвлекать…
– Вас! – деловито поправила его Катерина и принялась за своё рутинное занятие. – В стенах института я для тебя Екатерина Львовна.
Герману ничего не оставалось, как снова согласиться с этим замечанием. Но как только за ним закрылась дверь, женщина выжидающе посмотрела ему вслед и прикусила нижнюю губу вишневого цвета. Казалось, на её строгом красивом лице мелькнуло сожаление. Или раскаяние…
– А ты артистка! – с восхищением воскликнул Чехов, выйдя из своего кабинета. – Но, полноте, милая, будь с ним помягче…
– Ты обещал мне объяснить, что происходит, если я тебе подыграю, – пропустив хвалебные речи, сказала Катерина. – Почему ты не хочешь встречаться с моим племянником лицом к лицу?
– Не время, – кротко ответил мужчина и вмиг посерьёзнел. – Ещё не время.
– Неужели ты пообещал ему то, что не можешь выполнить? Он же мечтает, между прочим, о том, что напечатают одну из его статей в местной газете… И ты можешь этому поспособствовать.
– В этом городе нет ничего, что мне не подвластно, и ты об этом прекрасно знаешь. – В голосе и походке Чехова читались властолюбие и даже нотки гордыни.
– Тогда в чём же дело?
– Ты мне лучше скажи… –профессор предпринял попытку смягчить громогласный тон, но у него вышел лишь зловещий шёпот: – Ты говорила ему об Ирине Котовой?
– О ком, о ком?
– Не придуривайся… Это ты ему дала её адрес, верно? – Чехов сложил руки на груди и сердито взглянул на Катерину, взметнув бровь. Но на лице женщины не дрогнул ни единый мускул. Она лишь повела острыми плечами и, сомкнув губы, отрицательно закачала головой.
– Господь с тобой, Платон! Это подсудное дело! Я не хочу лишиться своего места, да и за годы службы я ни разу не оступилась! И не собираюсь…
– Катенька, ты же знаешь, я ругать не буду, а уж тем более выносить сей опрометчивый поступок за пределы твоего кабинета… – елейным голосом продолжил Чехов, наклонившись к женщине. – Но если ты впредь захочешь что-то передать своему племяннику – о наших кадрах или о бывших студентах, то обсуди сначала это намерение со мной, договорились?
– Платон, я тебя не понимаю! – Катерина отодвинулась от мужчины и уронила очки на грудь. – А что, по-твоему, я должна ему передавать, да и зачем? И за кого ты меня принимаешь? Я умею держать язык за зубами и не обсуждаю ни с кем того, чего им знать не следует!
– Катерина, я знаю, что ты ценнейший сотрудник и никогда так не поступила! Но он твой племянник, а это…
– И что?! Да хоть сын родной! Это не развязывает руки и не даёт мне права разглашать личные дела налево и направо! – вскрикнула Катерина Львовна и вскочила со своего места, порываясь уйти, но резко развернулась. – Знаешь, что? Если ты во мне усомнился, то в таком случае тебе легче меня уволить!
– Екатерина Львовна, это крайняя мера, – спокойно и хладнокровно ответил профессор и отошёл от разъярённой женщины к окну. – Никто вас за руку не ловил, а это значит, что у меня нет никаких доказательств вашей вины. Поэтому мне ничего не остаётся, как поверить вам на слово.
Когда за Катериной шумно захлопнулась дверь, Чехов зашёл в свой кабинет и запер дверь. Он подошёл к окну почти вплотную и, открыв форточку, закурил.
– Почему мне не сообщил о том, что она творит за моей спиной?
«Хозяин, у меня нет ушей повсюду! До меня доносятся лишь обрывки фраз! Если бы я что-то услышал, то доложил бы вам!»
– В таком случае, мой дорогой, ты переезжаешь.
«Как вам будет угодно! Только не ставьте меня на подоконник, прошу, там очень зябко, да и этот глазастый дурень заметит меня сразу!»
Симферополь, 30 ноября 1957 года
Жизнь размеренно текла своим чередом, и Герман самоотверженно погрузился в учёбу с головой. Днём в институте он был сосредоточенным и серьёзным, лишь изредка отвлекался на дружеские беседы с Любашей, когда та подсаживалась к нему на больших переменах или в буфете. Порой к ним присоединялся дотошный Лёня, который потом выведывал у Геры все подробности их разговоров. Но Герман ничем не мог порадовать своего товарища, потому что Люба чаще всего обсуждала либо прошедшие занятия и просила конспекты (Герман славился у ребят быстрым и точным конспектированием), либо правки по стенгазете, которая должна была выйти со дня на день. Любаша искренне доверяла прозаическому таланту и чутью юноши. А вечерами Герман встречался с Олесей в публичной библиотеке, дабы заниматься с ней подготовкой к поступлению.
Со временем Гера научился контролировать свои чувства и эмоции, научился прятать свой щенячий восторг при каждой новой встрече, а днём предвкушение вечера не так томило его душу. «Всё-таки лучшее лекарство от скуки и тоски – это учёба и знания!» – воодушевленно написал он в своем дневнике. Герман стал более уверенно себя чувствовать в компании Олеси: он расправил свои плечи, приосанился и стал громче смеяться. А в походке его угадывались самодисциплина и спокойствие. И казалось, юноша окончательно отвоевал прежнего себя у доселе неведомых ему чувств и диковинных состояний ума и тела… Раньше он ждал её на ступеньках библиотеки, нетерпеливо перескакивая с одной на другую, как пугливая птаха, и вытягивал шею, высматривая её яркую беретку в россыпи серых и невзрачных голов. А сейчас он ждёт её внутри на скамеечке у гардероба, склонив голову над учебником философии или последним томиком Карамзина. Правда, Олеся сама его об том попросила, дабы он не мёрз, потому что девушка частенько запаздывала после смены в цветочной лавке.
В этом году конец ноября выдался промозглым и дождливым, темнело неожиданно рано, и в сумерках уже не было заметно ни яркой беретки, ни цветастого шарфика. Но приближение Олеси Герман чувствовал на каком-то интуитивном уровне, будто всё внутри начинало трепетать. Как перед июльским ливнем: мы не видим и не ощущаем его, но в воздухе всё клокочет от предвкушения: краски вокруг сгущаются, а воздух становится разреженным, плотным и пахучим. Герман всегда отрывался от чтения и с томительным ожиданием смотрел на дверь. Через несколько минут Олеся непременно появлялась. «Что за пространственная магия?» Растрёпанная, улыбчивая, шумная и… ароматная. До Германа доносились приятные древесные сладковато-цветочные нотки, и он наивно считал, что это не женский парфюм, а запах цветов, среди которых она трудилась весь день. И он встречал её скромной улыбкой, хотя внутри всё ликовало и щебетало; привычным движением откладывал книгу на скамейку и брал её сумку, чтобы она могла скинуть тяжёлое пальто.
– Как вы добрались сегодня? – по обыкновению спрашивал он.
– В трамвае такая толкучка была, еле выбралась! Как селёдки в банке, ей-богу! И снова одни и те же лица, представляете? Уже скоро здороваться будем! – по-детски жаловалась Олеся, наспех расстёгивая пальто. И Герман подмечал её красные от холода пальчики и ловил себя на мысли, что ему бы так хотелось согреть эти маленькие ладони в своих. Но он быстро давал себе мысленную оплеуху.
– Вы к нам как на службу! – с мягкой улыбкой говорила старенькая гардеробщица, отдавая номерки. И Олеся с Германом тайком переглядывались и смеялись, зная, что в следующий момент она произнесет: – А вот в мои годы мы тоже бегали в библиотеку, потому что в парках уже знобко бывало, толком не посидишь, а в ресторан или столовую – дорого! Вы, ребятки, молодцы!
Зачастую Герман с Олесей уединялись за последним столом у окна, чтобы никому не мешать. Когда Олеся уставала от потоков философии или истории, они тихонько обсуждали прочитанные книги. Порой девушка с особым интересом спрашивала Германа о прошедшем дне и занятиях, частенько листала его учебные тетради и восхищалась его каллиграфическим почерком.
– Как вам удаётся так красиво и разборчиво писать? А я не могу похвастаться своим почерком…
– Ну что вы, мне понравился ваш почерк. Он… весьма уточенный и старательный. Но у вас есть почти целый год, чтобы отточить мастерство письма.
– Спасибо за похвалу, но я боюсь, что моему почерку уже не помочь… – Олеся отстранилась от Германа и задумчиво посмотрела на него. – В вас вообще есть недостатки?
– Конечно, как и в каждом человеке, – смутился юноша и опустил глаза.
– Мы с вами хоть и недавно знакомы, но я пока не встречала настолько… – Олеся замялась, подбирая слова. – Правильного человека. Вы – пример для подражания. Для меня уж точно.
– Не хочу вас огорчать, но это не так, – поспешил её разубедить юноша. – Если бы я был таким, каким вы меня считаете, то ко мне бы тянулись люди. А сейчас, скорее, наоборот.
– Но почему? – встрепенулась Олеся. – В вас столько положительных качеств! Значит, вас ещё не рассмотрели! И я считаю это их упущением, а не вашим.
«Она говорит мне об этом, чтобы польстить и понравиться, или на самом деле так считает?» – подумал Герман. Олеся, подметив его раздумья, тут же взволнованно затараторила:
– Вы не подумайте, что я говорю это вам из корысти!
– Кажется, только что вы прочитали мои мысли, – с улыбкой ответил Герман и, поймав её растерянный взгляд, тихонько рассмеялся.
– Что ж, пускай это будет ещё одним моим положительным качеством! – горделиво заключила Олеся и улыбнулась Герману в ответ. Почуяв неладное, он сказал:
– Давайте вернёмся к диалектике природы Энгельса ?
«Как бы я хотел сказать ей, что для меня она идеальна…» – пронеслось в голове у Германа. И внутри себя он просиял.
Симферополь, 1 декабря 1957 года
Сегодня было сонное воскресенье, и Герман сидел за столом в комнате общежития за учебниками и конспектами. Лёня устроился на своей кровати, прислонившись к стене, и бренчал на гитаре, которую взял у соседей. Лицо его выражало сосредоточенность и одновременно с этим некую покорную обречённость и даже безмятежность. Губы его тихонько нашёптывали что-то, а взгляд был устремлён в пустоту.
– Журавль, вот как ты думаешь, если я уйду из института, она это заметит?
– Кто? – Герман не отрывался от учебника.
– Любовь.
Гера закатил глаза и со вздохом развернулся к соседу.
– Конечно, заметит. Кто же будет к нам подкрадываться на переменах и в буфете? Да и тебя скорее выпрут из института, если не возьмёшься за ум и не перестанешь страдать.
Лёня ничего не ответил, он лишь отложил гитару в сторону и опустил увесистый подбородок на колено. Его лицо не выражало по-прежнему ничего явного. Герман продолжил:
– В таком случае, я желаю вам только удачи, друг мой! И попутного ветра в ваши паруса! А, главное, не дайте себя обмануть. Держите ухо востро!
После перекура попутчики, покачиваясь, направились в своё купе, в котором их ждали полки, заправленные накрахмаленным постельным бельём. Время близилось к десяти часам вечера, и Серафима Михайловича уже изрядно клонило в сон. Он пожелал Саше доброй ночи и, не раздеваясь, прилёг на подушку, тут же сладко задремав. Александру же предстояла высадка ранним утром, и он боялся проспать заветную станцию. Перед тем, как отправиться к проводнице с просьбой разбудить его, он долго сидел на своей полке, глубоко задумавшись. Недавний разговор с пожилым мужчиной вдохновил его и вселил надежду на счастливое разрешение давнего семейного конфликта. Но его атаковали и сомнения: кто же эта загадочная особа, которая пригласила его в Симферополь? Она оплатила ему дорогостоящее купе и пообещала «сблизить с тестем». Для Александра это был прекрасный шанс, и он ухватился за него обеими руками. А теперь, когда эмоции схлынули и голова стала холодной и ясной, он не понимал, что, а главное, кто его ждёт. И вся эта авантюра показалось ему чей-то злобной шуткой, вымыслом и самообманом… На секунду ему стало страшно и совестно, что пришлось обмануть любимую Тамару. Он сказал ей, что едет на благотворительные гастроли со своим ансамблем в детский санаторий, и она, как истинная приверженка бескорыстной доброты, отпустила его без сомнений. А теперь он сидел, кусая губы и сжимая кулаки, одолеваемый угрызениями совести и тревожными мыслями.
– Прости меня, моя милая Томочка… Прости, что пришлось так нагло солгать, – шептал он, мрачно глядя исподлобья на серебряные бусы, собранные из недавнего ноябрьского дождя на окошке. – Я обязательно оправдаю твои ожидания. И докажу твоему отцу, что стою его уважения. И в обиду нас не дам. Никому! Ты только дождись меня. Дождись…
Больше всего на свете Александр хотел оказаться рядом с Томой, чтобы целовать её нежные горячие руки, усыпанные родинками. В глубине души он боялся не вернуться из Симферополя, предполагая самое страшное. Из рассказов Томы он многое узнал о её отце и прекрасно осознавал, что тот может поступиться своими благородными принципами ради того, чтобы вернуть себе дочь. Но его сердце хоть и билось в страхе, но всё же надеялось на то, что батюшка его любимой не способен на подлость или жестокость. Ему хотелось в это верить, как ребёнок верит в чудо в Рождественскую ночь.
Когда веки совсем отяжелели, а в глазах начали расплываться дождевые бусы, Александр встряхнул головой, в попытках избавиться от дрёмы и наваждения. Рывком он встал и вышел из купе, направившись на поиски проводницы. До встречи с анонимным «доброжелателем» оставалось не более шести часов. Хотя и нешуточное волнение уже заключило его в свои стальные оковы, ему страшно хотелось забыться. Хотя бы во сне.
***
Симферополь, 10 ноября 1957 года
Герман долго переминался с ноги на ногу, прежде чем войти в приёмную заведующего кафедрой журналистики. После того, что он узнал о профессоре от Котовой, его частенько одолевали мысли: «А точно ли она имела ввиду Дубровина?» Нет, юноша вовсе не поменял своего уважительного отношения к мужчине и его персоне, но облик Чехова казался ему теперь более загадочным, нежели ранее. И Герману нестерпимо захотелось разгадать его, но не сейчас… Все его мысли были о матушке и о её здоровье. Недавний ночной кошмар ещё внушал ему панический ужас и страх, а запах гари будто преследовал по пятам, как он ни старался от него избавиться с помощью отцовского одеколона.
Стоя перед высокой дубовой дверью с резьбой, Гера занёс кулак, но решил прислушаться... Но не услышал ничего, кроме бешеного стука своего сердца.
– Поплавский, неужто выздоровел? Чего тебе? – Катерина не переставая клацала по клавишам печатной машинки.
– А Платон Николаевич у себя? – робко спросил Гера, с опаской глядя в сторону его кабинета.
– Нет, он уехал на партийное собрание. А зачем он тебе понадобился?
– Ну… Я хотел уточнить кое-что по его предмету перед экзаменационной неделей… – соврал юноша. – А сегодня его не будет?
– Послушай, ты можешь об этом узнать в любое время, после занятий, например. – Катерина строго глянула на племянника, разминая уставшие пальцы. – Необязательно беспокоить его по таким… пустякам. Да и ты не староста своей группы, чтобы заниматься такими вопросами.
Герман переводил растерянный взгляд с Катерины на кабинет Чехова. Он был вынужден безмолвно согласиться с тётушкой. Но в глубине души он был рад, что ему не придётся начинать серьёзный разговор с Чеховым сию минуту. Герман был всё ещё слаб: физически и эмоционально.
– Тогда не смею больше тебя отвлекать…
– Вас! – деловито поправила его Катерина и принялась за своё рутинное занятие. – В стенах института я для тебя Екатерина Львовна.
Герману ничего не оставалось, как снова согласиться с этим замечанием. Но как только за ним закрылась дверь, женщина выжидающе посмотрела ему вслед и прикусила нижнюю губу вишневого цвета. Казалось, на её строгом красивом лице мелькнуло сожаление. Или раскаяние…
– А ты артистка! – с восхищением воскликнул Чехов, выйдя из своего кабинета. – Но, полноте, милая, будь с ним помягче…
– Ты обещал мне объяснить, что происходит, если я тебе подыграю, – пропустив хвалебные речи, сказала Катерина. – Почему ты не хочешь встречаться с моим племянником лицом к лицу?
– Не время, – кротко ответил мужчина и вмиг посерьёзнел. – Ещё не время.
– Неужели ты пообещал ему то, что не можешь выполнить? Он же мечтает, между прочим, о том, что напечатают одну из его статей в местной газете… И ты можешь этому поспособствовать.
– В этом городе нет ничего, что мне не подвластно, и ты об этом прекрасно знаешь. – В голосе и походке Чехова читались властолюбие и даже нотки гордыни.
– Тогда в чём же дело?
– Ты мне лучше скажи… –профессор предпринял попытку смягчить громогласный тон, но у него вышел лишь зловещий шёпот: – Ты говорила ему об Ирине Котовой?
– О ком, о ком?
– Не придуривайся… Это ты ему дала её адрес, верно? – Чехов сложил руки на груди и сердито взглянул на Катерину, взметнув бровь. Но на лице женщины не дрогнул ни единый мускул. Она лишь повела острыми плечами и, сомкнув губы, отрицательно закачала головой.
– Господь с тобой, Платон! Это подсудное дело! Я не хочу лишиться своего места, да и за годы службы я ни разу не оступилась! И не собираюсь…
– Катенька, ты же знаешь, я ругать не буду, а уж тем более выносить сей опрометчивый поступок за пределы твоего кабинета… – елейным голосом продолжил Чехов, наклонившись к женщине. – Но если ты впредь захочешь что-то передать своему племяннику – о наших кадрах или о бывших студентах, то обсуди сначала это намерение со мной, договорились?
– Платон, я тебя не понимаю! – Катерина отодвинулась от мужчины и уронила очки на грудь. – А что, по-твоему, я должна ему передавать, да и зачем? И за кого ты меня принимаешь? Я умею держать язык за зубами и не обсуждаю ни с кем того, чего им знать не следует!
– Катерина, я знаю, что ты ценнейший сотрудник и никогда так не поступила! Но он твой племянник, а это…
– И что?! Да хоть сын родной! Это не развязывает руки и не даёт мне права разглашать личные дела налево и направо! – вскрикнула Катерина Львовна и вскочила со своего места, порываясь уйти, но резко развернулась. – Знаешь, что? Если ты во мне усомнился, то в таком случае тебе легче меня уволить!
– Екатерина Львовна, это крайняя мера, – спокойно и хладнокровно ответил профессор и отошёл от разъярённой женщины к окну. – Никто вас за руку не ловил, а это значит, что у меня нет никаких доказательств вашей вины. Поэтому мне ничего не остаётся, как поверить вам на слово.
Когда за Катериной шумно захлопнулась дверь, Чехов зашёл в свой кабинет и запер дверь. Он подошёл к окну почти вплотную и, открыв форточку, закурил.
– Почему мне не сообщил о том, что она творит за моей спиной?
«Хозяин, у меня нет ушей повсюду! До меня доносятся лишь обрывки фраз! Если бы я что-то услышал, то доложил бы вам!»
– В таком случае, мой дорогой, ты переезжаешь.
«Как вам будет угодно! Только не ставьте меня на подоконник, прошу, там очень зябко, да и этот глазастый дурень заметит меня сразу!»
***
Симферополь, 30 ноября 1957 года
Жизнь размеренно текла своим чередом, и Герман самоотверженно погрузился в учёбу с головой. Днём в институте он был сосредоточенным и серьёзным, лишь изредка отвлекался на дружеские беседы с Любашей, когда та подсаживалась к нему на больших переменах или в буфете. Порой к ним присоединялся дотошный Лёня, который потом выведывал у Геры все подробности их разговоров. Но Герман ничем не мог порадовать своего товарища, потому что Люба чаще всего обсуждала либо прошедшие занятия и просила конспекты (Герман славился у ребят быстрым и точным конспектированием), либо правки по стенгазете, которая должна была выйти со дня на день. Любаша искренне доверяла прозаическому таланту и чутью юноши. А вечерами Герман встречался с Олесей в публичной библиотеке, дабы заниматься с ней подготовкой к поступлению.
Со временем Гера научился контролировать свои чувства и эмоции, научился прятать свой щенячий восторг при каждой новой встрече, а днём предвкушение вечера не так томило его душу. «Всё-таки лучшее лекарство от скуки и тоски – это учёба и знания!» – воодушевленно написал он в своем дневнике. Герман стал более уверенно себя чувствовать в компании Олеси: он расправил свои плечи, приосанился и стал громче смеяться. А в походке его угадывались самодисциплина и спокойствие. И казалось, юноша окончательно отвоевал прежнего себя у доселе неведомых ему чувств и диковинных состояний ума и тела… Раньше он ждал её на ступеньках библиотеки, нетерпеливо перескакивая с одной на другую, как пугливая птаха, и вытягивал шею, высматривая её яркую беретку в россыпи серых и невзрачных голов. А сейчас он ждёт её внутри на скамеечке у гардероба, склонив голову над учебником философии или последним томиком Карамзина. Правда, Олеся сама его об том попросила, дабы он не мёрз, потому что девушка частенько запаздывала после смены в цветочной лавке.
В этом году конец ноября выдался промозглым и дождливым, темнело неожиданно рано, и в сумерках уже не было заметно ни яркой беретки, ни цветастого шарфика. Но приближение Олеси Герман чувствовал на каком-то интуитивном уровне, будто всё внутри начинало трепетать. Как перед июльским ливнем: мы не видим и не ощущаем его, но в воздухе всё клокочет от предвкушения: краски вокруг сгущаются, а воздух становится разреженным, плотным и пахучим. Герман всегда отрывался от чтения и с томительным ожиданием смотрел на дверь. Через несколько минут Олеся непременно появлялась. «Что за пространственная магия?» Растрёпанная, улыбчивая, шумная и… ароматная. До Германа доносились приятные древесные сладковато-цветочные нотки, и он наивно считал, что это не женский парфюм, а запах цветов, среди которых она трудилась весь день. И он встречал её скромной улыбкой, хотя внутри всё ликовало и щебетало; привычным движением откладывал книгу на скамейку и брал её сумку, чтобы она могла скинуть тяжёлое пальто.
– Как вы добрались сегодня? – по обыкновению спрашивал он.
– В трамвае такая толкучка была, еле выбралась! Как селёдки в банке, ей-богу! И снова одни и те же лица, представляете? Уже скоро здороваться будем! – по-детски жаловалась Олеся, наспех расстёгивая пальто. И Герман подмечал её красные от холода пальчики и ловил себя на мысли, что ему бы так хотелось согреть эти маленькие ладони в своих. Но он быстро давал себе мысленную оплеуху.
– Вы к нам как на службу! – с мягкой улыбкой говорила старенькая гардеробщица, отдавая номерки. И Олеся с Германом тайком переглядывались и смеялись, зная, что в следующий момент она произнесет: – А вот в мои годы мы тоже бегали в библиотеку, потому что в парках уже знобко бывало, толком не посидишь, а в ресторан или столовую – дорого! Вы, ребятки, молодцы!
Зачастую Герман с Олесей уединялись за последним столом у окна, чтобы никому не мешать. Когда Олеся уставала от потоков философии или истории, они тихонько обсуждали прочитанные книги. Порой девушка с особым интересом спрашивала Германа о прошедшем дне и занятиях, частенько листала его учебные тетради и восхищалась его каллиграфическим почерком.
– Как вам удаётся так красиво и разборчиво писать? А я не могу похвастаться своим почерком…
– Ну что вы, мне понравился ваш почерк. Он… весьма уточенный и старательный. Но у вас есть почти целый год, чтобы отточить мастерство письма.
– Спасибо за похвалу, но я боюсь, что моему почерку уже не помочь… – Олеся отстранилась от Германа и задумчиво посмотрела на него. – В вас вообще есть недостатки?
– Конечно, как и в каждом человеке, – смутился юноша и опустил глаза.
– Мы с вами хоть и недавно знакомы, но я пока не встречала настолько… – Олеся замялась, подбирая слова. – Правильного человека. Вы – пример для подражания. Для меня уж точно.
– Не хочу вас огорчать, но это не так, – поспешил её разубедить юноша. – Если бы я был таким, каким вы меня считаете, то ко мне бы тянулись люди. А сейчас, скорее, наоборот.
– Но почему? – встрепенулась Олеся. – В вас столько положительных качеств! Значит, вас ещё не рассмотрели! И я считаю это их упущением, а не вашим.
«Она говорит мне об этом, чтобы польстить и понравиться, или на самом деле так считает?» – подумал Герман. Олеся, подметив его раздумья, тут же взволнованно затараторила:
– Вы не подумайте, что я говорю это вам из корысти!
– Кажется, только что вы прочитали мои мысли, – с улыбкой ответил Герман и, поймав её растерянный взгляд, тихонько рассмеялся.
– Что ж, пускай это будет ещё одним моим положительным качеством! – горделиво заключила Олеся и улыбнулась Герману в ответ. Почуяв неладное, он сказал:
– Давайте вернёмся к диалектике природы Энгельса ?
«Как бы я хотел сказать ей, что для меня она идеальна…» – пронеслось в голове у Германа. И внутри себя он просиял.
***
Симферополь, 1 декабря 1957 года
Сегодня было сонное воскресенье, и Герман сидел за столом в комнате общежития за учебниками и конспектами. Лёня устроился на своей кровати, прислонившись к стене, и бренчал на гитаре, которую взял у соседей. Лицо его выражало сосредоточенность и одновременно с этим некую покорную обречённость и даже безмятежность. Губы его тихонько нашёптывали что-то, а взгляд был устремлён в пустоту.
– Журавль, вот как ты думаешь, если я уйду из института, она это заметит?
– Кто? – Герман не отрывался от учебника.
– Любовь.
Гера закатил глаза и со вздохом развернулся к соседу.
– Конечно, заметит. Кто же будет к нам подкрадываться на переменах и в буфете? Да и тебя скорее выпрут из института, если не возьмёшься за ум и не перестанешь страдать.
Лёня ничего не ответил, он лишь отложил гитару в сторону и опустил увесистый подбородок на колено. Его лицо не выражало по-прежнему ничего явного. Герман продолжил:
