-Ваше величество, - взмолился граф Сонор, предпринимая ещё одну попытку. – Я никак не могу взять в толк, в чем именно вы меня обвиняете! Я просто пытался подать вам жалобу против Велеса! Я сам видел его дурное…взаимодействие с народом, но когда Арахна попросила меня помочь ей в борьбе с ним, я не мог уже сносить это!
-Арахна? – хмыкнул Мирас, -она бы просила о заступничестве Мальта. Не тебя. Прекрати впутывать всех в свою паутину лжи!
Но для себя Мирас сделал в уме эту отметку. Арахна попросила не Мальта. Скорее всего, даже в обход Мальта, поскольку от Велеса было три жалобы на графа Сонора: от самого Велеса, от покончившей с собой Атенаис и от Мальта! Значит, Арахна либо не знала про жалобу Мальта, за которым безоглядно шла, либо между этими двумя свершился раскол.
-Граф Сонор, вы будете казнены завтра на рассвете за попытку разрушить Совет, попытку раскола и оскорбление народа.
Если всё подводить под народ, под его оскорбление, то спасения точно не будет. Отбивайся же от стражи, или нет, кричи, что не виноват, умоляй, чтобы тебя выслушали, а тебя всё равно выведет ловкая стража, ожидавшая твоего возмущения у дверей. Она схватит тебя, вытащит вопящего прочь, не забыв скорбно взглянуть на печальную фигуру короля. Для всех Мирас скорбит, горюет. Крики и мольбы графа Сонора вскоре тонут в тишине замка, а карета, привезшая арестанта, едет от замка, но не к Малой Сторожевой Башне, а уже в тюрьму, и один из стражников держит заранее готовое письмо, существование которого не даёт и минуты, чтобы усомниться в том, что для графа Сонора существовал иной выход.
Закрываются тяжёлые решетки, и граф Сонор оказывается снова в клетке. Он точно не знает о времени, но понимает, что жить ему осталось недолго. Эта досада на произошедшую глупость, на самого себя, на всех и вся, на непрожитую, но уже поруганную жизнь, на бесчестную смерть – всё обрушивается на него тяжёлой плитой и заставляет осесть по стене на ледяной каменный пол, закрыть голову руками и провалиться в забытьё.
Так хорошо. Так можно спрятаться и, если повезёт, умереть на месте. граф Сонор сидит так минуту и две, а потом десять и, может быть, даже больше и не складывается в его прямом уме изощрённой линии, которая привела его в эту точку единственно возможной дорогой.
Когда открывается решётка, когда звенят ключи – граф Сонор уверен, что это за ним, но ему не хватает мужества, чтобы открыть глаза и взглянуть в лицо своей надвигающейся смерти. он ещё не готов. Даже самым благородным людям нужно собраться внутренне, чтобы принять неизбежное.
Как странно… его не хватают за руки, не отнимают руки от лица, а лишь касаются сочувственно тонкими пальцами и неуверенно приобнимают. От гостя пахнет теплом, вином и чем-то пряным, мягким, осторожным и вкрадчивым.
Граф Сонор отнимает руки от лица и видит близко перед собою лицо Арахны. Их лица так близко, что он без труда может рассмотреть её глаза, непонятного цвета, но очень уставшие, с тонкими красноватыми прожилками…
-Ты! – граф Сонор оттолкнул Арахну в бешенстве. Не сильно, всё-таки, каменный пол, он же сам слаб. но Арахна не ожидала этого и поэтому плюхнулась на пол, но не вскрикнула, лишь прикусила губу, чтобы не застонать.
-Зачем ты здесь? – совсем другим голосом спросил граф Сонор, не зная, ненавидит он её или рад её присутствию.
-Я пришла проститься, - Арахна очень бледна и в голосе её слышится хмельная развязность, похоже, что и ей это далось тяжело. – Как узнала, так и пришла. Эта тюрьма под моей властью, и твоя казнь…
Она осеклась. Слишком много и часто ей пришлось карать тех, кто был ей хоть немного близок, а граф Сонор ей даже очень нравился, и теперь всё приходило к итогу, ставшему для Арахны закономерным.
-Ты казнишь меня? – хмыкнул граф Сонор, помогая Арахне, наконец, передвинуться к себе поближе. Злость уходила. На нее точно. Кто-то другой был виновен в этом, не она. Она – такая же жертва, с той только разницей, что граф Сонор будет казнён через несколько часов, а Арахна…чуть позже?
-Я умею без боли, - прошептала Арахна. Тяжело было говорить вслух, говорить громко. Конечно, стражу Арахна выкинула от камеры прочь, но ей прекрасно было известно, что отсутствие людей вокруг не гарантирует того, что никто никого не подслушает. – Я умею… мне жаль!
Она стиснула ледяную руку графа Сонора своими, такими же ледяными, пальцами. Конечно, в Мааре ещё холодно, но было ли дело только в погоде?
-Но как ты мог? – вдруг сорвалась Арахна и вскочила, разрывая своей резкостью подступавшую с холодом могильную тишину. – Как ты мог предать Совет и не догадываться о том, что тебя за это казнят?
-Предать Совет? – глухо переспросил граф Сонор и вдруг улыбнулся. – Арахна, что было в письме, которое ты получила по моему делу?
-Король просит казнить тебя завтра на рассвете без огласки за предательство Совета, попытку внесения раскола в его ряды, плетение интриг против советников короны. Дознание проводил сам король, и…
-И ты не догадываешься, что это за раскол? – поинтересовался Сонор. – Луал, как ты наивна!
У Арахны перехватило дыхание. Письмо, полученное ею, было чётким, сухим и ясным. Суть его сводилась к тому, что король лучше знает, в чём вина Сонора, а ей надо просто его казнить и поверить обвинению. Она и поверила. Не задала вопроса…выучка разрушенной Коллегии Палачей и дрессировка от Мальта, который всегда знал, кому и что делать, но не давал полной картины, выдавая информацию и полотно лишь кусочками.
Таким был мир Арахны. И она не желала знать большего. Ей хотелось жить обыкновенно, в тени, и уж точно никогда не определять судьбу других людей. И когда люди вокруг неё брали на себя эту ответственность, что ей оставалось, кроме как подчиниться?
-Граф Сонор, - ледяным голосом заговорила Арахна, уязвленная, однако, тем, что её снова и опять тыкали в наивность. Если от Мальта это ещё можно было стерпеть, то от Сонора, хоть и нравился он ей, это было уже слишком. – Ваша милость, я воплощаю закон, а вы подлежите каре, и я призываю вас сохранять порядок.
-Как скажешь, - хмыкнул граф Сонор, не сводя с неё взгляда, и поражаясь тому, как проста её натура для такого смутного и страшного времени. покорная натура! – Только ведь это ты меня втравила. Это всё Велес. Его интрига.
По лицу Арахны прошла судорога. Она знала, конечно же, знала, а самоубийство Атенаис только подтверждало опять и снова, что стало предлогом для того, чтобы граф Сонор был арестован.
И то, что было раньше для Арахны недопустимым, то, что перед бойней, казня своего наставника и бывшего лучшего друга, она оправдала, как волю закона будущего и настоящего королей, волю судьбы и неизбежность, то сегодня Арахна объяснила себе легче.
Это не она виновата. Это просто предлог. Да, Арахна запустила этот предлог. Но, во-первых, предлог – это ещё не причина, и если граф Сонор обвинён и приговорён к казни, то на это были веские основания, к которым Арахна не имеет отношения. Во-вторых, приговор вынесен не ею, а королём, да будут дни его долги. За нею не было даже дознания и упрекнуть её можно лишь в том, что она выполнит волю короля. В-третьих, граф Сонор мог бы и не лезть в дело Велеса! Это был его выбор и последствия лежат лишь на нём.
Какая разительная перемена произошла в Арахне! От человека, который рыдает от приговора, который карает своих знакомых с болью, она стала человеком, который цинично и жестоко снимает с себя ответственность. И что это? Выживание? Трусость? Приспособление? Или истинная вера в закон, которую Арахна подпитывает хмелем, чтобы, не приведи Луал, не очнуться?!
Граф Сонор не знал, как отреагировать. Он поражался тому, что Арахна, привлекшая его внимание своей тихой нежностью и робостью, вдруг оказалась…совсем другой личностью. Словно оболочка оставила её, что-то прорвалось наружу, и граф Сонор не желал сводить близкое знакомство с этим прорвавшимся, адаптирующимся существом.
-Решение короля Мираса, да будут дни его долги, закон! – ответила, наконец, Арахна, или кто-то другой, прикидывающийся Арахной, но более жестокий, вызванный для большей жестокости. – Вы, граф Сонор, обвиняетесь в том, что желали поражения своему королю, своему народу и Мааре. На рассвете закон покарает вас.
Она повернулась, желая выйти прочь из клетки и более не марать себя встречей с таким человеком, но граф окликнул её, поднимаясь:
-Арахна!
Арахна обернулась. Почти что прежняя. Только во взгляде непримиримость.
-У меня просьба.
-Я вас слушаю, - в её глазах проскользнула ли тень сочувствия, или же то был блик полумрака?
-Будь осторожна.
Арахна ещё мгновение смотрела на графа, то ли ожидая продолжения фразы, то ли осмысливая. Мгновение прошло и она быстро вдруг подошла к нему, порывисто обняла, и, пока не успел Сонор среагировать хоть как-то, уже отпустила, и только шелест от её тихих слов ему на ухо остался с пленником:
-Прощай…
-Прощай, -граф Сонор едва шевельнул губами, а беспощадная решётка снова звякнула, оставляя его один на один с собою, в ожидании, пока по улицам Маары не пройдет весть про его казнь.
А улицы Маары сегодня и не приняли бы этой вести. Она должна была пройти незаметно. Сегодня был дебют темнейшего и хитроумного изобретения Ольсена – народный поэт Лагот.
-Я не умею писать стихов! – убеждал Лагот в последние минуты перед своим первым выходом на живую, шатающуюся по улицам публику. Он чувствовал себя жутким идиотом, вступая в жизнь, к которой не был готов, держа в уме множество стишков на несколько вариантов развития событий, написанных Ольсеном, но самое главное – в костюме! – совершенно чужом для себя костюме, придуманным Ольсеном.
И если серый плащ был ещё ничего, то в трактире его надлежало снять, чтобы обнажить зелено-желтую ткань. Простая, нарочито грубо зашнурованная рубаха, камзол со слегка потертыми карманами, брюки, грубоватой выделки, всклоченные волосы… бродяжка-поэт.
-Я не…
-Делай, как надо, - Ольсен, теряя терпение, впихнул Лагота в первый кабак и скользнул следом. Сначала они разделились, и Лагот, стараясь выглядеть непринужденно, но сгорая от стыда, подошёл к лавкам за заказом. На его вид обратили внимание, и это было планом Ольсена, который сам-то, оказавшись сероватым и незаметным, легко смешался с толпой.
-Медовухи, - Лагот попытался говорить расслабленно, но выходило у него плохо.
Трактирщик подал ему медовуху в дубовой кружке, и Лагот, сделав через силу большой глоток, развязно и нарочито громко спросил:
-А что ж у вас тихо-то так? музыки нет, стихов не читают…
-Охотников до поэзии ныне мало, - с подозрением оглядывая Лагота, отозвался трактирщик, - бродяжек попереловили.
-Как это попереловили, если я здесь? – Ольсен сказал быть наглым и нарочитым, и Лагот честно пытался. Среди гостей захохотали и спросили:
-А ты, малец, поэт?
-Ещё какой! – с готовностью подтвердил Лагот.
-Ну-ка, прочти, а мы послушаем! – пьяно предложили откуда-то. гостю заулюлюкали, призывая Лагота не тушеваться и прочесть пару своих строк.
Лаготу стоило огромного труда не броситься опрометью из кабака, а подняться на лавку и, оглядывая пьяные, обветренные, грубые и замученные лица, с видом, как будто бы он сам верит в свои стихи, так, как учил его Ольсен, прочесть:
-От жизни тяжёлой уходишь ты в сон,
Но краток и холоден он,
И вот – пробуждение уж настаёт,
Но новый день старое несёт:
Те же заботы, те же дела и печали,
И радости нет почти никакой.
А в детстве мы все о чём-то мечтали,
Но с нами мечты нет былой,
Всё заменяет тяжесть труда,
И проходят в заботах года,
И краток, печален жизненный путь -
Не успел, кажется, ещё вздохнуть,
А вот – сорвался с губ последний стон:
От жизни тяжёлой ушёл в последний свой сон…
Ольсен говорил, что стихи от народного поэта в смуту должны быть простыми, и не должны быть гениальными. Иначе их не поймёт масса. Здесь же, в мотивах тяжелого труда, Лагот озвучил, хоть и чужие строки, но все-таки, очень близкие именно этому слою людей. И лица, напряжённые и пьяные, встретили, вдруг, эти строки яростным одобрением. Лагот был ни жив ни мертв.
Публика же требовала ещё. Это означало, что вот теперь и можно прочесть то, для чего всё это и затевалось. Ольсен сделал в толпе ободряющий жест, а Лагот, видя, что это не так уж и страшно, начал опять:
-Мы хотим хлеба
И светлого неба,
Не войны, но победы
И всё это
Нам может дать трон.
Мы не хотим знать,
Как воевать…
Лагот читал и читал, воодушевленно, сам поражаясь силе своего голоса. Он жестикулировал, как учил Ольсен, менял интонацию от трагического шепота до вскрика, и призывал народ понять, что только с троном, с королем можно забыть о своих бедах, что можно мирно и тихо жить…
Это было грубо, но и публика была груба и пьяна, поэтому толпа легко подхватывала и ярость, и воодушевленную поддержку, смешивалась в своих эмоциях, потому что кто-то пришёл и говорил, что нужно чувствовать в сложившейся ситуации. И пусть на утро многие даже не вспомнят слов, но сейчас Лагот зарабатывает свою славу, которая наполнит кабаки столицы, и сделает Лагота знаменитостью.
Это слава для короны. Это минута для Лагота. Это триумф для Ольсена, незамеченного в кабаке.
Новоставленный поэт посещает за ночь ещё три кабака и не везде слова его находят, конечно, бесконечное одобрение, но кое-что остается даже в умах скептиков и мятежников, привыкших к тому, что уж уличные поэты-то выражают вернее всего слова народа. значит, народ поддерживает короля…
Гудит ночная Маара, оживает. Народ, бродяжный по трактирам, наполнен чем-то большим, чем случайными напевками. И где тут есть кому дело до ожидающего последних своих минут графа Сонора? Или до Арахны, у которой уже нет сил к слезам?
А к утру водит Маара в привычную жизнь. Понемногу отворяются двери и окна, начинаются строительства и мелкий обмен, торговля, вопреки царящему ещё холоду и нестабильной обстановке человек хочет жить, не выживать, а именно что жить. Тут и там говорят о каком-то новом народном поэте Лаготе, который отсыпается в этот час, под довольное бормотание Ольсена, сочиняющего очередные баллады…
Где тут есть место для графа Сонора? Кто знает, что в эту минуту его ведут на казнь через повешение под руководством советницы короля Арахны?
Кто знает, что у Арахны хрипит голос, что граф Сонор, хоть и сохраняет внешнее присутствие духа, про себя молится и досадует, запоздало досадует на всё непрожитое? Новость пройдет быстро: казнён да казнен. В народе нет пока особенного дела до этого человека. Велес только радуется со своим Патрульным Штабом и торопится со своими подопечными взглянуть на казнь своего павшего врага, да полюбоваться бледной Арахной, вынужденной покориться королю, вопреки собственному ощущению.
Дрожит жизнь, стучат сердца в волнении, в тревоге, в стыде. Арахна зачитывает хрипло и рвано приговор, не глядя на графа Сонора. Граф соглашается со всеми обвинениями. Ах, если бы не мороз, его казнили бы как положено знати: мечом! Но металлом палачи не пользуются весь зимний сезон, все это время они либо топят, либо вешают.
Народу мало. Арахна замечает Велеса, дрожащий Патрульный Штаб, Мальта, Персиваля…пару зевак – вот и все, кто пришёл проводить графа Сонора в последний путь.
-Арахна? – хмыкнул Мирас, -она бы просила о заступничестве Мальта. Не тебя. Прекрати впутывать всех в свою паутину лжи!
Но для себя Мирас сделал в уме эту отметку. Арахна попросила не Мальта. Скорее всего, даже в обход Мальта, поскольку от Велеса было три жалобы на графа Сонора: от самого Велеса, от покончившей с собой Атенаис и от Мальта! Значит, Арахна либо не знала про жалобу Мальта, за которым безоглядно шла, либо между этими двумя свершился раскол.
-Граф Сонор, вы будете казнены завтра на рассвете за попытку разрушить Совет, попытку раскола и оскорбление народа.
Если всё подводить под народ, под его оскорбление, то спасения точно не будет. Отбивайся же от стражи, или нет, кричи, что не виноват, умоляй, чтобы тебя выслушали, а тебя всё равно выведет ловкая стража, ожидавшая твоего возмущения у дверей. Она схватит тебя, вытащит вопящего прочь, не забыв скорбно взглянуть на печальную фигуру короля. Для всех Мирас скорбит, горюет. Крики и мольбы графа Сонора вскоре тонут в тишине замка, а карета, привезшая арестанта, едет от замка, но не к Малой Сторожевой Башне, а уже в тюрьму, и один из стражников держит заранее готовое письмо, существование которого не даёт и минуты, чтобы усомниться в том, что для графа Сонора существовал иной выход.
Закрываются тяжёлые решетки, и граф Сонор оказывается снова в клетке. Он точно не знает о времени, но понимает, что жить ему осталось недолго. Эта досада на произошедшую глупость, на самого себя, на всех и вся, на непрожитую, но уже поруганную жизнь, на бесчестную смерть – всё обрушивается на него тяжёлой плитой и заставляет осесть по стене на ледяной каменный пол, закрыть голову руками и провалиться в забытьё.
Так хорошо. Так можно спрятаться и, если повезёт, умереть на месте. граф Сонор сидит так минуту и две, а потом десять и, может быть, даже больше и не складывается в его прямом уме изощрённой линии, которая привела его в эту точку единственно возможной дорогой.
Когда открывается решётка, когда звенят ключи – граф Сонор уверен, что это за ним, но ему не хватает мужества, чтобы открыть глаза и взглянуть в лицо своей надвигающейся смерти. он ещё не готов. Даже самым благородным людям нужно собраться внутренне, чтобы принять неизбежное.
Как странно… его не хватают за руки, не отнимают руки от лица, а лишь касаются сочувственно тонкими пальцами и неуверенно приобнимают. От гостя пахнет теплом, вином и чем-то пряным, мягким, осторожным и вкрадчивым.
Граф Сонор отнимает руки от лица и видит близко перед собою лицо Арахны. Их лица так близко, что он без труда может рассмотреть её глаза, непонятного цвета, но очень уставшие, с тонкими красноватыми прожилками…
-Ты! – граф Сонор оттолкнул Арахну в бешенстве. Не сильно, всё-таки, каменный пол, он же сам слаб. но Арахна не ожидала этого и поэтому плюхнулась на пол, но не вскрикнула, лишь прикусила губу, чтобы не застонать.
-Зачем ты здесь? – совсем другим голосом спросил граф Сонор, не зная, ненавидит он её или рад её присутствию.
-Я пришла проститься, - Арахна очень бледна и в голосе её слышится хмельная развязность, похоже, что и ей это далось тяжело. – Как узнала, так и пришла. Эта тюрьма под моей властью, и твоя казнь…
Она осеклась. Слишком много и часто ей пришлось карать тех, кто был ей хоть немного близок, а граф Сонор ей даже очень нравился, и теперь всё приходило к итогу, ставшему для Арахны закономерным.
-Ты казнишь меня? – хмыкнул граф Сонор, помогая Арахне, наконец, передвинуться к себе поближе. Злость уходила. На нее точно. Кто-то другой был виновен в этом, не она. Она – такая же жертва, с той только разницей, что граф Сонор будет казнён через несколько часов, а Арахна…чуть позже?
-Я умею без боли, - прошептала Арахна. Тяжело было говорить вслух, говорить громко. Конечно, стражу Арахна выкинула от камеры прочь, но ей прекрасно было известно, что отсутствие людей вокруг не гарантирует того, что никто никого не подслушает. – Я умею… мне жаль!
Она стиснула ледяную руку графа Сонора своими, такими же ледяными, пальцами. Конечно, в Мааре ещё холодно, но было ли дело только в погоде?
-Но как ты мог? – вдруг сорвалась Арахна и вскочила, разрывая своей резкостью подступавшую с холодом могильную тишину. – Как ты мог предать Совет и не догадываться о том, что тебя за это казнят?
-Предать Совет? – глухо переспросил граф Сонор и вдруг улыбнулся. – Арахна, что было в письме, которое ты получила по моему делу?
-Король просит казнить тебя завтра на рассвете без огласки за предательство Совета, попытку внесения раскола в его ряды, плетение интриг против советников короны. Дознание проводил сам король, и…
-И ты не догадываешься, что это за раскол? – поинтересовался Сонор. – Луал, как ты наивна!
У Арахны перехватило дыхание. Письмо, полученное ею, было чётким, сухим и ясным. Суть его сводилась к тому, что король лучше знает, в чём вина Сонора, а ей надо просто его казнить и поверить обвинению. Она и поверила. Не задала вопроса…выучка разрушенной Коллегии Палачей и дрессировка от Мальта, который всегда знал, кому и что делать, но не давал полной картины, выдавая информацию и полотно лишь кусочками.
Таким был мир Арахны. И она не желала знать большего. Ей хотелось жить обыкновенно, в тени, и уж точно никогда не определять судьбу других людей. И когда люди вокруг неё брали на себя эту ответственность, что ей оставалось, кроме как подчиниться?
-Граф Сонор, - ледяным голосом заговорила Арахна, уязвленная, однако, тем, что её снова и опять тыкали в наивность. Если от Мальта это ещё можно было стерпеть, то от Сонора, хоть и нравился он ей, это было уже слишком. – Ваша милость, я воплощаю закон, а вы подлежите каре, и я призываю вас сохранять порядок.
-Как скажешь, - хмыкнул граф Сонор, не сводя с неё взгляда, и поражаясь тому, как проста её натура для такого смутного и страшного времени. покорная натура! – Только ведь это ты меня втравила. Это всё Велес. Его интрига.
По лицу Арахны прошла судорога. Она знала, конечно же, знала, а самоубийство Атенаис только подтверждало опять и снова, что стало предлогом для того, чтобы граф Сонор был арестован.
И то, что было раньше для Арахны недопустимым, то, что перед бойней, казня своего наставника и бывшего лучшего друга, она оправдала, как волю закона будущего и настоящего королей, волю судьбы и неизбежность, то сегодня Арахна объяснила себе легче.
Это не она виновата. Это просто предлог. Да, Арахна запустила этот предлог. Но, во-первых, предлог – это ещё не причина, и если граф Сонор обвинён и приговорён к казни, то на это были веские основания, к которым Арахна не имеет отношения. Во-вторых, приговор вынесен не ею, а королём, да будут дни его долги. За нею не было даже дознания и упрекнуть её можно лишь в том, что она выполнит волю короля. В-третьих, граф Сонор мог бы и не лезть в дело Велеса! Это был его выбор и последствия лежат лишь на нём.
Какая разительная перемена произошла в Арахне! От человека, который рыдает от приговора, который карает своих знакомых с болью, она стала человеком, который цинично и жестоко снимает с себя ответственность. И что это? Выживание? Трусость? Приспособление? Или истинная вера в закон, которую Арахна подпитывает хмелем, чтобы, не приведи Луал, не очнуться?!
Граф Сонор не знал, как отреагировать. Он поражался тому, что Арахна, привлекшая его внимание своей тихой нежностью и робостью, вдруг оказалась…совсем другой личностью. Словно оболочка оставила её, что-то прорвалось наружу, и граф Сонор не желал сводить близкое знакомство с этим прорвавшимся, адаптирующимся существом.
-Решение короля Мираса, да будут дни его долги, закон! – ответила, наконец, Арахна, или кто-то другой, прикидывающийся Арахной, но более жестокий, вызванный для большей жестокости. – Вы, граф Сонор, обвиняетесь в том, что желали поражения своему королю, своему народу и Мааре. На рассвете закон покарает вас.
Она повернулась, желая выйти прочь из клетки и более не марать себя встречей с таким человеком, но граф окликнул её, поднимаясь:
-Арахна!
Арахна обернулась. Почти что прежняя. Только во взгляде непримиримость.
-У меня просьба.
-Я вас слушаю, - в её глазах проскользнула ли тень сочувствия, или же то был блик полумрака?
-Будь осторожна.
Арахна ещё мгновение смотрела на графа, то ли ожидая продолжения фразы, то ли осмысливая. Мгновение прошло и она быстро вдруг подошла к нему, порывисто обняла, и, пока не успел Сонор среагировать хоть как-то, уже отпустила, и только шелест от её тихих слов ему на ухо остался с пленником:
-Прощай…
-Прощай, -граф Сонор едва шевельнул губами, а беспощадная решётка снова звякнула, оставляя его один на один с собою, в ожидании, пока по улицам Маары не пройдет весть про его казнь.
А улицы Маары сегодня и не приняли бы этой вести. Она должна была пройти незаметно. Сегодня был дебют темнейшего и хитроумного изобретения Ольсена – народный поэт Лагот.
-Я не умею писать стихов! – убеждал Лагот в последние минуты перед своим первым выходом на живую, шатающуюся по улицам публику. Он чувствовал себя жутким идиотом, вступая в жизнь, к которой не был готов, держа в уме множество стишков на несколько вариантов развития событий, написанных Ольсеном, но самое главное – в костюме! – совершенно чужом для себя костюме, придуманным Ольсеном.
И если серый плащ был ещё ничего, то в трактире его надлежало снять, чтобы обнажить зелено-желтую ткань. Простая, нарочито грубо зашнурованная рубаха, камзол со слегка потертыми карманами, брюки, грубоватой выделки, всклоченные волосы… бродяжка-поэт.
-Я не…
-Делай, как надо, - Ольсен, теряя терпение, впихнул Лагота в первый кабак и скользнул следом. Сначала они разделились, и Лагот, стараясь выглядеть непринужденно, но сгорая от стыда, подошёл к лавкам за заказом. На его вид обратили внимание, и это было планом Ольсена, который сам-то, оказавшись сероватым и незаметным, легко смешался с толпой.
-Медовухи, - Лагот попытался говорить расслабленно, но выходило у него плохо.
Трактирщик подал ему медовуху в дубовой кружке, и Лагот, сделав через силу большой глоток, развязно и нарочито громко спросил:
-А что ж у вас тихо-то так? музыки нет, стихов не читают…
-Охотников до поэзии ныне мало, - с подозрением оглядывая Лагота, отозвался трактирщик, - бродяжек попереловили.
-Как это попереловили, если я здесь? – Ольсен сказал быть наглым и нарочитым, и Лагот честно пытался. Среди гостей захохотали и спросили:
-А ты, малец, поэт?
-Ещё какой! – с готовностью подтвердил Лагот.
-Ну-ка, прочти, а мы послушаем! – пьяно предложили откуда-то. гостю заулюлюкали, призывая Лагота не тушеваться и прочесть пару своих строк.
Лаготу стоило огромного труда не броситься опрометью из кабака, а подняться на лавку и, оглядывая пьяные, обветренные, грубые и замученные лица, с видом, как будто бы он сам верит в свои стихи, так, как учил его Ольсен, прочесть:
-От жизни тяжёлой уходишь ты в сон,
Но краток и холоден он,
И вот – пробуждение уж настаёт,
Но новый день старое несёт:
Те же заботы, те же дела и печали,
И радости нет почти никакой.
А в детстве мы все о чём-то мечтали,
Но с нами мечты нет былой,
Всё заменяет тяжесть труда,
И проходят в заботах года,
И краток, печален жизненный путь -
Не успел, кажется, ещё вздохнуть,
А вот – сорвался с губ последний стон:
От жизни тяжёлой ушёл в последний свой сон…
Ольсен говорил, что стихи от народного поэта в смуту должны быть простыми, и не должны быть гениальными. Иначе их не поймёт масса. Здесь же, в мотивах тяжелого труда, Лагот озвучил, хоть и чужие строки, но все-таки, очень близкие именно этому слою людей. И лица, напряжённые и пьяные, встретили, вдруг, эти строки яростным одобрением. Лагот был ни жив ни мертв.
Публика же требовала ещё. Это означало, что вот теперь и можно прочесть то, для чего всё это и затевалось. Ольсен сделал в толпе ободряющий жест, а Лагот, видя, что это не так уж и страшно, начал опять:
-Мы хотим хлеба
И светлого неба,
Не войны, но победы
И всё это
Нам может дать трон.
Мы не хотим знать,
Как воевать…
Лагот читал и читал, воодушевленно, сам поражаясь силе своего голоса. Он жестикулировал, как учил Ольсен, менял интонацию от трагического шепота до вскрика, и призывал народ понять, что только с троном, с королем можно забыть о своих бедах, что можно мирно и тихо жить…
Это было грубо, но и публика была груба и пьяна, поэтому толпа легко подхватывала и ярость, и воодушевленную поддержку, смешивалась в своих эмоциях, потому что кто-то пришёл и говорил, что нужно чувствовать в сложившейся ситуации. И пусть на утро многие даже не вспомнят слов, но сейчас Лагот зарабатывает свою славу, которая наполнит кабаки столицы, и сделает Лагота знаменитостью.
Это слава для короны. Это минута для Лагота. Это триумф для Ольсена, незамеченного в кабаке.
Новоставленный поэт посещает за ночь ещё три кабака и не везде слова его находят, конечно, бесконечное одобрение, но кое-что остается даже в умах скептиков и мятежников, привыкших к тому, что уж уличные поэты-то выражают вернее всего слова народа. значит, народ поддерживает короля…
Гудит ночная Маара, оживает. Народ, бродяжный по трактирам, наполнен чем-то большим, чем случайными напевками. И где тут есть кому дело до ожидающего последних своих минут графа Сонора? Или до Арахны, у которой уже нет сил к слезам?
А к утру водит Маара в привычную жизнь. Понемногу отворяются двери и окна, начинаются строительства и мелкий обмен, торговля, вопреки царящему ещё холоду и нестабильной обстановке человек хочет жить, не выживать, а именно что жить. Тут и там говорят о каком-то новом народном поэте Лаготе, который отсыпается в этот час, под довольное бормотание Ольсена, сочиняющего очередные баллады…
Где тут есть место для графа Сонора? Кто знает, что в эту минуту его ведут на казнь через повешение под руководством советницы короля Арахны?
Кто знает, что у Арахны хрипит голос, что граф Сонор, хоть и сохраняет внешнее присутствие духа, про себя молится и досадует, запоздало досадует на всё непрожитое? Новость пройдет быстро: казнён да казнен. В народе нет пока особенного дела до этого человека. Велес только радуется со своим Патрульным Штабом и торопится со своими подопечными взглянуть на казнь своего павшего врага, да полюбоваться бледной Арахной, вынужденной покориться королю, вопреки собственному ощущению.
Дрожит жизнь, стучат сердца в волнении, в тревоге, в стыде. Арахна зачитывает хрипло и рвано приговор, не глядя на графа Сонора. Граф соглашается со всеми обвинениями. Ах, если бы не мороз, его казнили бы как положено знати: мечом! Но металлом палачи не пользуются весь зимний сезон, все это время они либо топят, либо вешают.
Народу мало. Арахна замечает Велеса, дрожащий Патрульный Штаб, Мальта, Персиваля…пару зевак – вот и все, кто пришёл проводить графа Сонора в последний путь.
