Появление Морганы сбило леди Вивьен с толка. Она не понимала, как фея – ещё недавно так злостно высмеивающая Ланселота и презирающая любое чувство любви, как проявление лютой слабости, вдруг оказалась замешана в этом тайном и союзе? На ум полезли мысли о заговоре – это было реальнее, чем Моргана, влезшая в роман королевы и рыцаря на правах друга.
А затем леди Вивьен вообще перестала что-либо понимать.
Казалось, все при дворе знали о том, что Ланселот – любовник королевы. Даже придворные дамы из свиты леди Вивьен. Даже её муж. Он косился, хмурился, предпринимал попытки подловить рыцаря, отговорить его от встреч, но не мог ничего сделать. И только Артур бездействовал, либо, не зная, либо наплевав на жену до крайней степени вольнодумства.
Удар по моральным убеждениям леди Вивьен пришел от Морганы. Оказалось, что сводные брат и сестра довольно давно делят между собой постель и что фея даже носит наследника под сердцем.
Но не успела леди Вивьен понять, кому быть верной в таком случае: жалеть ли Гвиневру – закладывать ли её, кому верить и кому кланяться, как пришло новое бедствие – Мерлин оказался едва ли не гласно обвинен в предательстве короны.
Мерлин. В предательстве. Да ещё и кого?!
-Абсурд! – Гавейн первый раз в жизни сорвался в покоях своих на крик ярости, и швырнул в сторону кресло, отчего у него отломилась ножка. – Мерлин умереть был готов за Камелот!
-Тише! – шикнула леди Вивьен, пытаясь оградить мужа от слишком искреннего сердца – ясно дело, если обвиняют ближнего короля, то это происходит с подачи самого короля! – тише, родной!
-Как ты сказала? – Гавейн остановился, остекленело и тупо глядя на жену.
Они были вместе долгие годы, они прошли через многое, но никогда между ними не было чувства особенной нежности или страсти – лишь взаимоподдержка вежливость. Большая часть их диалогов шла на одном уровне и существовала по шаблонному типу:
-Как твои дела?
-Всё хорошо. Как твои?
-Всё хорошо, спасибо.
-И тебе спасибо.
И всё. Никакой нежности и мягкости, ничего, что может свести к проявлениям любви ту дружбу, что была между ними со дня свадьбы.
-Когда? – леди Вивьен задумчиво взглянула на Гавейна, всерьез не понимая, о чем он говорит.
-Да…так, - лениво отмахнулся он с деланым весельем. – Да так…
Леди Вивьен не любила мужа. Но в тот час, когда она лежала в полубреду, горюя о смерти названой дочери, в те минуты, когда Моргана, Артур и Ланселот пытались существовать в одной комнате, а Мелеагант собирал последние клятвы с герцогов и графов, Гавейн получил удар от Голиарда. Удар с таким расчетом, чтобы выжить, если очень сильно повезет…
И никто, кроме Голиарда да пары верных ему людей того не знал. Гавейн для многих просто исчез, а на деле – его перенесли в темный закуток подвала, чтобы дать шанс, а в случае провала – могилу там же: в полусырой комнатке с крысами и плесенью.
Леди Вивьен не могла этого знать. Она лежала в бреду.
Она не любила мужа, но за мгновение, когда Гавейн должен был открыть глаза на своём последнем, возможно, ложе из каких-то деревянных прогнивших ящиков, она вдруг успокоилась от своих метаний, чем слегка испугала ходившую за нею Гвиневру…
Лицо леди Вивьен прояснилось на мгновение, а губы, повинуясь чьей-то воле, прошептали:
-Гавейн!
Леди Вивьен не любила своего мужа, но она не могла его не уважать.
***
Гавейн открыл глаза со стоном. Ему чудился золотистый край, о котором он много слышал, но который видел лишь в самых безумных снах, или же оказываясь на краю смерти. тогда перед мысленным взором вставала золотистая скала и лестница, ведущая куда-то, где нет ветра и совсем не бывает жары, и ничего не бывает, кроме золотой ласки природы и бесконечного чувства покоя, разливающегося по телу.
Он открыл глаза. полминуты у него ушло, чтобы вспомнить произошедшее и справиться с болью, стиснуть зубы, чтобы не застонать и не обнаружить свою живость. Война приучила Гавейна ко многому – она приучила его умирать с улыбкой, получать раны и не дрожать от боли, истекать кровью и присягать королю на верность, не делая никакого намека на боль…
Около двух минут ушло у Гавейна на то, чтобы осознать, где он находится, и наспех перевязать истекающую рваную рану вкривь и вкось оторванным рукавом рубашки. Боль была жуткая. Отдавало на всю правую часть тела, в глаза мутилось, но, по крайней мере, можно было ходить и даже терпеть.
Он, перекатываясь по полу, сполз, наконец, со своего ложа, весьма неудачно приземлившись на отдававшую болью правую сторону.
Закусить губу до крови – привкус металла отрезвляет почти мгновенно, и надолго. Пепел, кровь…
«Артур в опасности!»
Мысль трезвит быстрее боли. Артур, его король, в опасности! Нужно спасать Артура, нужно бежать к нему на выручку, пока Голиард не убил его.
«Его, королеву, Моргану и наследника!» - Гавейн пришел в ужас. он был хорошим воином, но плохим политиком, совершенно не признавая дипломатии над силой оружия, рыцарь разделил для себя всё, что правильно и защищал лишь это.
Артур – законный король, так решил Экскалибур. Его враги – враги бога, враги Камелота, враги Гавейна. Всё просто. Никакого оттенка – лишь защита идеала. Пусть и придуманного, пусть искусственного, но осязаемого за реальностью боли.
Но как спасти? Голиард хитер! У него свои люди. Как понять, кто враг, а кто нет? Нужно знать, кто точно не пойдет за Голиардом по той или иной причине.
-Ланселот! – Гавейн застонал от боли, но его боль прошла быстро, сменяясь радостью. Любовник королевы и друг Морганы не позволит себе идти против них, не сможет! Надо полагаться на него, потому что больше – не на кого. Остальные жаждут смерти Артура, или имеют выгоды от погибели рода Пендрагонов.
Гавейн, держась за стену, поднялся, сам поражаясь той простоте решения, которое родилось в его голове. Вот – Ланселот! Вот, кто спасет Артура!
Надо лишь его найти и все. Надо лишь выжить.
Ланселот должен быть у себя в такой час, его покои далеки, есть риск умереть от рук кого-то из верных Голиарду-предателю людей, но…
Он же Гавейн! Придется идти тайными проходами, придется ползти коридорами в обход, удлиняя свой путь и вспарывая боль по едва зашедшемуся чувству спокойствия. Придется причинять себе муку, терзать самого себя, все ради того, чтобы выжить.
Чтобы жил Артур. Его король, его брат, наследник престола.
Шаг, ещё шаг.
Совсем несложно, нужно только зажать рукав в зубах, чтобы не издать крика!
Ещё шаг, завернуть к колонне – это проще простого, как в детскую игру играть! Как крестьянские дети. Главное – не оставить следов.
Кровь! Кровь! Кровь! Бешено выдает Гавейна его рана, когда он неосторожно касается белоснежного мрамора колонны. Любой, кто пойдёт мимо, увидит кровавую полосу.
Нельзя!
Мысли путаются, перемешиваются, стирают границы с реальностью и сами, словно кровь по белоснежному мрамору, растираются по поверхности, превращая маленькое мятно в неслабый след.
Никто не должен видеть крови Гавейна, иначе поймут, что он жив. И что придет спасать Артура.
Шаг…
Идти так сложно, но Гавейн не может позволить себе сдаться. Он падает на колени, он ползет по каменным плитам замка, он хрипит от боли, и прячется неловкими движениями и силой могучий рук за статуями рыцарей и мифических чудовищ в коридоре, от власти Голиарда-предателя.
Упасть на колени – не значит проиграть все. Упасть на колени – пригнуться от взгляда врагов, вот…ещё ниже, распластаться по полу, господи, как унизительно. Но как же нужно, как же нужно, господи!
Артур, ты держись – осталось проползти пролет, если надо – Гавейн проползет его на брюхе, помогая себе головой, опираясь на неё, как на единственный источник движения собственного грузного воинствующего тела.
Ты только держись, Артур!
Гавейн ползет по каменным плитам коридора королевского замка и не знает, как сильно измазан он в пыли и как глубока его рана, что оставляет за ним уже непрерывную полосу из крови. Рыцарь не знает и того, что его уже видят, лишь наблюдают из чистого интереса, как могут наблюдать за дивным зверьком.
Гавейн ползет, помогая себе локтями, он не в силах идти, но до Ланселот – единственной надежды Артура – совсем немного. Повернуть раз, повернуть два – разве это сложно? Дышать тяжело и горло сдавливает пылью, поднятой с пола, но это пустяки, это все пустяки и неважно.
Нужно спасти короля. Нужно! Кровавая полоса всё шире. Гавейн тяжело приподнимается, чтобы толкнуть дверь покоев Ланселота рукой и, на его удивление, она поддается.
Рыцарь не может встать, чтобы переступить порог и, собираясь из последних сил, переваливается за порог, буквально вкатываясь в комнату Ланселота.
И оглушительный смех – это последнее. Что слышит он в своей жизни, не понимая толком – чье лицо видит перед собою.
А Голиард действительно впечатлен. Он поражен тому, что этот человек прополз половину восточного крыла замка с рваной раной, истекая кровью и изредка позволяя себе лишь слабый стон, чтобы добраться до единственного, кто на его взгляд, готов помочь Артуру выжить.
-Как это…печально, - смеется Голиард, склоняясь над задыхающимся от медленного осознания Гавейном. – Как это больно, понимать, что…проиграл.
Короткий свист стали, короткий ожог самой плетью смерти и игла в кожу. И всё перестает существовать. Теперь уже навсегда.Глаза Гавейна стекленеют, и он падает навзничь, нелепо разбрасывая руки в стороны.
Голиард выжидает ещё минуту, прежде чем повернуть его тело носком ботинка:
-Нужно было отступить, - цедит он без жалости к рыцарю и отшвыривает носком его тело в сторону.
***
-А? – Артур выныривает из сна, который настиг его хмельной рассудок прямо в кресле.
Ланселот предостерегающе прикладывает палец к губам, указывая кивком головы на Моргану – бедная фея, наплакавшись и хлебнув в минуту нервного напряжения вина больше меры привычной её организму, спала, сложив руки на стол, а на руки уложив голову. На её плечах был плащ Ланселота, сам же рыцарь сидел тихо и пытался, судя по всему, читать.
-Что? – Артур осоловело перевел взгляд с Морганы на Ланселота и, кажется, понял. Медленно кивнул, принимая истину.
Но его рассудок требовал деятельности. Он не выносил бездействия, он хотел если не войны, то долгих разговоров.
-Давно она спит? – хмуро спросил Артур, оценивая Ланселота как недостойного себе собеседника.
-Полчаса, не больше, - отозвался рыцарь, откладывая книгу на стол и позволяя Артуру увидеть заголовок.
-«Безжалостное простодушие»? – название ни о чем не говорило Артуру, но он хоть уцепился за возможность поговорить. – Это о чём?
-О безжалостном простодушии, - ответил переобщавшийся с циничной компанией Ланселот. – Рассказывает о внутренних войнах человека с позиции не только земного мира, но и…
-Откуда у тебя подобное? – Артур тряхнул головой – философия во всём её виде и многообразии утомляла короля. Он отказывался принимать и постигать её, а от слов Ланселот веяло чем-то чуждым и философическим. – Моргана дала?
-Нет, - спокойно отозвался Ланселот, - Мерлин завещал. Я думаю, он был гениальным провидцем…или безумным пророком.
-Что же там такого написано? – издевательски усмехнулся Артур. Он помнил, что недавно его сдавило чувство вины за все происходящее и слова Морганы сжали его кокон до маленьких размеров, обвили змеями. Но при Моргане он был готов ещё показать слабость, но перед Ланселотом – ни за что! Мелкий рыцарь, любовник и предатель не достоин, лицезреть слабость короля.
-Общество нуждается в насилии, всё, что совершается во имя истины – благо, любому преступлению лестно то, что его направляет рука добродетели.
-Чего? – Артур, стремясь скрыть раздражение, решил отпить из кубка остатков южного вина и чуть не поперхнулся, услышав совсем непонятные вещи от Ланселота. – Что за дрянь?
-Тому, кому запрещено любить – станут ненавидеть, ненавидеть самодержавие и власть во всех её видах, облачение церкви и станут призывать будущее…- спокойно вещал Ланселот.
-И возлюбят катастрофу, - сонно пробормотала Моргана, поворачивая голову на другой бок, - Мерлин, отстань, я всё помню.
Артур и Ланселот переглянулись и, не сговариваясь, переместились прочь от стола, оставив фею дремать за ним.
-Самое отталкивающее страдание, - снова завел Ланселот, раскрывая книгу на видимо, памятью отмеченной странице, - находит…
Моргана снова зашевелилась, Ланселот оставил короля в полном шоке, и подошел к столу, стараясь идти тихо. Рыцарь приблизился к фее и осторожно приобнял её за талию одной рукой, другой – за шею и вытащил из-за стола, держа на руках, принес к постели короля, которая превратилась в полное безобразие, и уложил её с осторожностью.
-Знаешь, - медленно произнес Артур, - может быть, ты нужен Гвиневре, а я не нужен Моргане? Может быть, я не нужен даже ей?
-Если бы вы, ваше величество, - слегка задыхаясь, отозвался Ланселот, - не были бы нужны Моргане, она бы не сидела сейчас здесь и не готовила бы до этого ваш побег. Возьмите себя в руки, Артур! Будьте мужчиной!
-Я мужчина! – возразил Артур, резко поднимаясь и глядя Ланселоту в глаза.
-А теперь докажите это не слабой женщине, которая утомилась, думая обо всем, и обо всех, а докажите это всем. Уйдите с бесчестием, но сохраните жизнь ради её счастья! сохраните её, Артур, потому что большего у вас не будет! Это лучшее, что вы смогли получить от жизни, сохраните…
***
Лея всё-таки отдалялась от Лилиан, как отдалялась от неё в дни их недолго общего детства, привязываясь к Моргане, а потом и вовсе сбежав из дома Мерлина и столкнувшись с Уриеном.
Теперь танцовщица часто бродила по лесу, вдыхая тяжелый запах смолы, наслаждаясь тишиной и спокойствием природы, и с явной неохотой возвращаясь в замок Мелеаганта в обеспокоенности Лилиан и Агаты. Они опекали её, душили своей напускной любовью, беспокойством старались компенсировать всю ту неловкость, которую всем троим, приходилось переживать.
И только лес понимал Лею. И только лес обнимал её ноги шелковым ковром зелени и листьев. Только лес уводил её прочь от всего, что терзало и заглядывало в глаза, стремясь что-то прочесть, угадать, или предвидеть…
«Я буду плохой матерью!» - думала Лея, босой ногой смело наступая в небольшую лужицу, оставленную недавним прохладным дождем.
Но, с другой стороны…Невинность младенца – это то оправдание всему порочному, что было связано с ним. Глянешь на Мордреда, и хочется умиляться и беречь его, а ведь, по сути, он – плод связи сводного брата и сестры, но чего не простишь ребенку? Мордред был так мал, когда Лея его увидела, что в ту же минуту и сам Артур и, наверное, сама Моргана простили ему всё будущее преступление.
«Нет, я буду хорошей матерью!» - спорила сама с собою Лея, останавливаясь у соснового дерева, прислоняясь спиной к горячей коре его и поглаживая живот, пытаясь угадать, что она чувствует.
«Раб боготворит сына господ, а я буду боготворить сына предательского обмана и измены», - а в животе пустота. Лея пытается почувствовать жизнь, но не чувствует вообще ничего!
«Я не была не нужна никому, и на его детство, детство моего ребенка, я пролью все свои силы любви, он – добыча моего одиночества и боли!» - Лея прислоняется спиною к клену и ей кажется, что она чувствует под сердцем биение маленькой жизни.
