Анжелика осторожно отняла руки от лица. Казалось, она не верит в избавление от побоев, к которым, похоже, начала привыкать. Она смотрела затравленно, но руки её всё же распрямились, она поверила что обошлось.
– Ела сегодня? – спросила Люси сурово. Суровость была напускной. Ей стало весело и одновременно жаль до слёз эту девушку, которая заслуживала лучшей жизни. Вообще, в последнее время Люси была до ужаса сентиментальной. Она знала, что причина такой смены настроения кроется в пойле, самом дешёвом пойле, в котором Люси уже долгое время не знала никакого ограничения.
– Утром, – прошелестела Анжелика, ещё не привыкшая к переменам её настроения.
– Ступай на кухню, скажи, что я велела дать тебе кусок ветчины, да ломоть хлеба. И пусть не врут мне, что нету! – Люси усмехнулась, она уже была в хорошем расположении духа. Да, она ещё не знала что делать с расписками, но ей пришло в голову, что если ей доведётся всё-таки узнать чей это герб, то ситуация раскроется сама собой, и она непременно что-нибудь получит на свою весёлую трудную жизнь.
Анжелика убежала быстро, боялась, наверное, потерять расположение Люси. Баловала она своих девок вкусным довольно редко, что до ветчины – это и вовсе редкость! Такое было позволено только самым дорогим девкам, либо тем, что неожиданно попались на глаза кому-то богатому и скучающему. Всем остальным – похлёбки, каши, пироги.
Анжелика выбежала из комнаты Люси и сразу же обо всём забыла. Расписки – не расписки, трудный диалог и попытки разобраться в заковыристых бумажонках, непонятно за что обещающие человеку большие деньги, всё это осталось в прошлом: её ждала кухня, и Анжелика надеялась, что повар послушает её и даст то, что велела дать ей Люси.
А вот Люси забыть не могла. Пачка расписок жгла руки и любопытство. Что же это выходило? Люси не понимала. Странная тоска, тревожная и едкая коснулась её груди ледяным невидимым щупальцем, потянулась к самому сердцу, кольнула.
Что-то неладное выходило! Люси пришло в голову, что она делает всё это зря и полагается, да, полагается быть честнее и всё отдать Альбину! Но это было мгновение, которое победила простая, но очень жадная мысль:
– Если речь идёт о деньгах, то Альбин мне ничего с них не даст!
И это определило её путь до конца.
Люси свернула листочки, потом развернула и разбила их на неровные две кучки. Кучку побольше свернула и спрятала в корсаж платья, а вот несколько неприкаянных расписок свернула кругом и засунула в нарочно проделанную дыру в тюфяке, да подцепила дыру на живую нить. Три стежка, а никто и не найдёт.
Но тоска не унялась, тревожной змеёй грызла…
Люси поднялась, одёргивая платье. Она знала что это за тоска. Она знала какой день близился и чувствовала свою вину, как и всегда, как и каждый год. Нет, легче год от года не становилось, но Люси надеялась, что лёд в отношениях с дочерью, которая её и знать не знала, лишь отшатывалась и смотрела с презрением, всё-таки дрогнет.
Люси себя уже не оправдывала. Да, она знала, что была виновата, молода и напугана. Была она и голодна. Но сейчас ей казалось, что не откажись она от дочери, не оставь её на попечение доброй госпожи Регоны, давшей в своё время ей кров, она бы смогла её поднять и всё было бы по-другому.
А так? струсила? Не захотела нести ответственность? Сбежала! И никакого прощения не находило на беспокойную и заблудшую душу Люси. Какое-то время ей казалось, что дочь она сможет забыть – в юности лет казалось, что если она её не знает, то и скучать не будет. Но нет, настигало!
– Пришла? – Регона не удивилась ей. Она ничему уже не была способна удивиться. Всё видела эта ещё не старая по годам, но старая от мук и тяжести жизни женщина. – Случилось чего?
– Нет, не случилось, – перед нею Люси робела. Она, запросто раздававшая затрещины своим девкам, легко выталкивающая очень уж разошедшихся мужиков, робела перед знающей её прошлоё и великую постыдную тайну женщиной. – Вот, принесла.
Пряча взгляд, Люси положила на дрянной столик косынку, в которой звякнули монеты и зашелестели расписки. Она всегда старалась что-то принести, чувствуя перед Регоной, которая никогда не жила не то что богато, но хотя бы сносно, вину.
Регона едва взглянула на косынку. Та её не интересовала.
– Всё то же… покаялась бы ты, девка, а? Сходила бы на исповедь, помолилась. Может и легче бы стало? – Регона села на лавку, – ну что ты всё скачешь? Лет-то тебе сколько? О душе пора думать.
О душе? Люси боялась думать о душе. Боялась она и священника, и исповеди. Сказать ведь обо всём надо, признаться. Но Регоне того не понять, она прошла через грязь и нищету жизни как-то гордо, достойно, а Люси так не сумела. Вот и стыдилась Люси сейчас перед нею так, как всегда стыдилась.
– Твоё дело! – махнула рукой Регона, не дождавшись ответа. – Взрослая ты баба, пожившая, сама разберёшь.
– Как вы тут…живёте-то? – у Люси всегда робело сердце и что-то в желудке перемещалось, когда она сюда возвращалась. Вспоминались ей собственные юные годы, когда она, ещё движимая стыдом, убегала, стараясь не попасться на глаза приютившей её госпожи Регоны, по ночам. Работала.
А та как будто бы знала. А может и правда знала, но не Люси, а всех заблудших девиц, что не нашли иного исхода для себя и пошли простою дорогой.
– Поступай в мою лавку, – предложила ей Регона, – я хоть и мало имею, но кусок честный.
Но тогда Люси ещё верила, что быть лавочницей – это не её удел. Ей казалось, что она должна заблистать, а где это сделать? Неужто в лавке зеленщицы? Да и лавку ту Регона ещё с покойным мужем держала, но без его поддержки, с его смертью всё под откос пошло – даже пол и то ходуном ходил, рассыхалось старое дерево.
Отказывалась тогда Люси, но Регона и не настаивала, только головой кивала. Знала, ой знала лавочница, что хорошего в отказе Люси не будет, а и тогда не вела, не переубеждала, верила, что у каждого свой путь. Выверен он Господом, и спорить с ним не нужно.
– Да живём, слава богу, – ответила Регона, – зелень богатая уродилась, всё лето дождливое было. И в этот раз такого же всхода ждём.
Люси хотелось спросить про дочь, но что спросить она не знала. Каждый приходящий на ум вопрос казался ей мелким, и не могла она найти нужных слов.
Регона пришла ей на помощь. Как и всегда!
– Мэри твоя рук не жалеет, – сообщила Регона, – всё в делах. Скоблит, чистит, моет. Не нарадуюсь. Сговорилась, что через месяц-другой нам крышу подлатают… хорошая девка!
Люси кивнула. Она хотела знать больше, но в то же время боялась узнать. Это не был её мир, это не была её дочь в каком-то ином плане, кроме как по рождению. Она не заботилась о ней, не знала привычек, и ничего не знала – и чувствовала, что показывать своё желание сблизиться с нею будет уже грубым вмешательством в тот мир, которого она сама избежала и который успешно выстоял без неё.
Точно издеваясь над ней, скрипнула дверь. В комнату впорхнула крепкая высокая девушка. Лицом она была мила, как бывает мила всякая юность, фигурой выдавалась – крепкая, здоровая! Но больше всего потрясали её волосы – заплетённые в тугую толстую косу, блестящие… таким волосам позавидовала бы и любая знатная дама! Может быть, и сама королева. Но носила их дочь Люси – Мэри.
– Сара опять глиняный горшок разбила, я не удержалась, по щекам её отходила, а она…ой, тётя Люси!
– Здравствуй, Мэри, – хрипло отозвалась Люси. Горло давило, непроходимый жесткий комок мешал вздохнуть. Но ничего нельзя было уже изменить.
– Иди, Мэри, – кивнула Регона, – Люси ненадолго.
Мэрии пожала плечами, не стала спорить и унеслась. Полная жизни и сил, молодая и крепкая, не отлынивающая от труда, привыкшая к нему и совершенно чужая для Люси.
Люси сначала пыталась спорить, в те далёкие дни, когда её впервые потянуло встретиться с дочерью.
– Она должна знать, что я её мать!
– Чего? Ты? – Регона скрестила руки на груди и таким взглядом впилась в Люси, что та аж отшатнулась, – да на тебя плюнуть некуда! хочешь девке всю жизнь сгубить? Хочешь, чтобы все знали, чья она дочь? Кто ж её замуж возьмёт? Кто на работу примет? А? ну ладно я, пока на ногах стою, голодать не будем, даст бог! А дальше? помру, и? ты ли о ней позаботишься, душа-заблуда?
И так она отхаживала Люси, так была убедительна, что Люси с облегчением и тоскою согласилась: нет, не знать девочке настоящей матери. Пусть думает, что Регона её подобрала. Так почти и было. Только Регона знает чья это дочь, а Мэри…не всё ли равно? Свой путь у Мэри.
Но «тётя Люси» – это то, что всегда ранило Люси, хотя она и пыталась скрываться.
– Замуж пойдёт по осени, – сообщила Регона, как смягчившись. Всё-таки она не была жестокой, напротив, очень даже милосердной, просто за девочку, неродную, но ставшую своей, она встала камнем и горою и была готова защищать её от кого угодно.
– Что? – Люси об этом не знала и поперхнулась. – Уже?
– Семнадцать уже, пора, – Регона улыбнулась, – не боись, хороший ей попался человек. У него тоже лавка, но мясная. И сыта будет, и торговлю развернет. Он к ней очень хорошо отнёсся, и сам порог оббивал. Она-то его отталкивала всё, а потом сдалась. У меня благословения спрашивала.
– А ты? – одними губами спросила Люси.
– Благословила, – отозвалась Регона, – лет мне много, а помереть не могу. За неё душа болит. У тебя тоже. Знаю, но у меня погорше. Я вырастила её. Сейчас как раз пособираем добра, мне уже ни к чему, а ей пригодится. Красавицей пойдёт! Да у меня из сундуков найдётся немало…
Люси молчала. Решимость, смешанная с досадой, копилась в ней. Нет, она не ждала, что Регона будет советоваться с нею по поводу девочки, которую вырастила. Но всё-таки какое-то участие! Мать она! Или нет?
– За тебя тоже душа болит, – продолжала Регона, – потому и говорю – помолись, попроси прощения за всю жизнь свою, да меняйся, пока не поздно.
– Значит, осенью? – спросила Люси странным прибитым голосом. Ей вдруг представилось, как она сама снаряжает для дочери экипаж, а может быть и даже сундуки собирает, а в них ткани, платья, и всё сверкает, и переливается. И Мэри, раскрасневшаяся и счастливая, удивляется:
– Это всё для меня?
– Для тебя, дитя, – отвечает Люси в своих фантазиях, – ты, детка, прости меня, я была плохой матерью, но теперь всё изменится…
– Чего молчишь? – поинтересовалась Регона мрачно и сурово. Знала она задумчивость глупых женщин, к которым давно уже отнесла Люси.
– О приданом для дочери думаю! – огрызнулась Люси. – Я, может и не мать, какой ты себя считаешь, но что же – почувствовать нельзя?
– Если не шутишь, почему бы и нет – принимай участие, – легко согласилась Регона, – но врагом своим меня не клейми. Не я у тебя дочь отняла, а ты мне её отдала, потому как не нужна она тебе была. А теперь ты меня ненавидишь, словно бы я в чём виновата.
В тяжести возвращалась Люси в свой трактир. Права была Регона, а признать то было невозможно. Хотелось оправдаться! Хотя бы в своих глазах. Но не было возможности. От того, чтобы себя не терзать понапрасну, перешла Люси в другим размышлениям: как бы узнать чей это графский род на расписке? Чей вензель?
А там деньги! Будут деньги!
Но вылететь из мыслей пришлось из-за рутинных забот. Только вернувшись, Люси уже поняла неладное – Анжелика перепилась дешевым вином и теперь под хохот товарок и посетителей пыталась изображать танец, ведомый только ей одной.
– Погань! – громыхнула Люси и ворвалась в шумящую веселящуюся толпу. – Ну, девка! Дура ты совсем?
Анжелика мотала головой, пыталась отпихнуть свою хозяйку и продолжить танец. Не обращая внимания на всех шумливых и глумливых, Люси вытолкала Анжелику на улицу и вместе с ней едва не потеряла равновесие.
– Держи её… – крикнула Люси, увидев, как из темноты приближается какой-то мужчина. А в следующую секунду она узнала его. Летард! Какое счастье! Да, может быть он, знающий и умный, может ей помочь? Он бывает везде в городе и явно подскажет про вензель и остальное. Только встречу ему надо назначить, да. Отвлечь.
А Анжелика уже оседала по стене. Ей было плохо. Она потеряла и осмысленность, и товарный вид, и её не беспокоило происходящее.
Пока Лига жила привычными делами и хлопотами, ещё не ведая какую судьбу уготовили ей власть имущие; пока город и вся страна жили, пытаясь улучшить своё состояние, подняться после недавних волнений и поверить в то, что самое страшное позади; пока, наконец, преподобный Руже, когда-то повстречавшийся Летарду, осторожно пытался узнать о нём, сам не зная зачем, но чувствуя, что должен узнать о нём как можно больше, и, быть может, чем-то ещё суметь помочь, в Великом Дворце творилась история.
Нет, конечно, всегда можно сказать, что история творится каждый день, и даже каждый час и что каждый, даже самый незначительный поступок, совершённый самым незначительным человеком может отразить историю и даже повернуть её…
Но всё-таки куда проще совершить поворот, имея власть. И амбиции. И у принца крови Энрике было и то, и другое. С самого детства он полагал величайшей несправедливостью тот факт, что Рудольф родился раньше него на два года, и только из-за этого стал королём! Да, из-за этого, потому что на взгляд Энрике Рудольф был мягкотелым, легко поддавался влиянию и всеми силами искал мира. Даже когда Энрике пошёл против него, когда на некоторое время замутилась столица, довольная грызнёй властителей, чем кончилось дело? Тем, что голова Энрике оказалась на пике? Нет! Тем, что у него конфисковали земли? Тоже нет!
И даже не отдалили от двора!
Нет, его родной брат простёр к нему руки и перед всем народом простил его и всех его союзников, которые вслед за принцем дружно опустились на колени и заверили корону в глубоком и скорбном раскаянии!
Это ли не гибель для державы? Простить врага! Простить перед всеми, ничем его не устрашив! Словно не на власть посягал Энрике, а пытался десертом не поделиться!
Энрике бы так никогда не поступил. И никто из верных ему людей тоже. Впрочем, Рудольф в последнее время и сам по себе стал мягче, часы проводил в тишине и уединении. И много молился. Конечно, за здоровье сына.
Можно было бы ждать развития событий естественным путём. Либо от болезни должен был умереть наследник трона, и тогда логически и по праву трон занимал Энрике, либо народ, взбешённый мягкостью короля, который лёгким взмахом руки перечеркнул все его страдания, перенесённые коротким, но жутковатым конфликтом с Энрике, поднялся бы на протест.
Но и того, и другого нужно было ждать. Энрике же полагал, что и без того ждал слишком много и слишком долго, именно поэтому сейчас в небольшом кабинете, дверь в который была мастерски скрыта большим книжным шкафом, в котором умелая рука когда-то сделала незаметный рычаг, образовывая тайный ход, творился кусочек истории.
– Как продвигаются наши дела? – допытывался Энрике. Час был ещё не поздний, но он был уверен, что никто не побеспокоит его в это время. К тому же – его слуги знают что говорить: принц дурно себя чувствует, переусердствовал за ужином!
Его собеседник, известный Летарду под именем Бернара, вздохнул:
– Ваше высочество, дела продвигались бы быстрее, если бы нам не требовалась такая утомительная скрытность.
– Ела сегодня? – спросила Люси сурово. Суровость была напускной. Ей стало весело и одновременно жаль до слёз эту девушку, которая заслуживала лучшей жизни. Вообще, в последнее время Люси была до ужаса сентиментальной. Она знала, что причина такой смены настроения кроется в пойле, самом дешёвом пойле, в котором Люси уже долгое время не знала никакого ограничения.
– Утром, – прошелестела Анжелика, ещё не привыкшая к переменам её настроения.
– Ступай на кухню, скажи, что я велела дать тебе кусок ветчины, да ломоть хлеба. И пусть не врут мне, что нету! – Люси усмехнулась, она уже была в хорошем расположении духа. Да, она ещё не знала что делать с расписками, но ей пришло в голову, что если ей доведётся всё-таки узнать чей это герб, то ситуация раскроется сама собой, и она непременно что-нибудь получит на свою весёлую трудную жизнь.
Анжелика убежала быстро, боялась, наверное, потерять расположение Люси. Баловала она своих девок вкусным довольно редко, что до ветчины – это и вовсе редкость! Такое было позволено только самым дорогим девкам, либо тем, что неожиданно попались на глаза кому-то богатому и скучающему. Всем остальным – похлёбки, каши, пироги.
Анжелика выбежала из комнаты Люси и сразу же обо всём забыла. Расписки – не расписки, трудный диалог и попытки разобраться в заковыристых бумажонках, непонятно за что обещающие человеку большие деньги, всё это осталось в прошлом: её ждала кухня, и Анжелика надеялась, что повар послушает её и даст то, что велела дать ей Люси.
А вот Люси забыть не могла. Пачка расписок жгла руки и любопытство. Что же это выходило? Люси не понимала. Странная тоска, тревожная и едкая коснулась её груди ледяным невидимым щупальцем, потянулась к самому сердцу, кольнула.
Что-то неладное выходило! Люси пришло в голову, что она делает всё это зря и полагается, да, полагается быть честнее и всё отдать Альбину! Но это было мгновение, которое победила простая, но очень жадная мысль:
– Если речь идёт о деньгах, то Альбин мне ничего с них не даст!
И это определило её путь до конца.
Люси свернула листочки, потом развернула и разбила их на неровные две кучки. Кучку побольше свернула и спрятала в корсаж платья, а вот несколько неприкаянных расписок свернула кругом и засунула в нарочно проделанную дыру в тюфяке, да подцепила дыру на живую нить. Три стежка, а никто и не найдёт.
Но тоска не унялась, тревожной змеёй грызла…
Люси поднялась, одёргивая платье. Она знала что это за тоска. Она знала какой день близился и чувствовала свою вину, как и всегда, как и каждый год. Нет, легче год от года не становилось, но Люси надеялась, что лёд в отношениях с дочерью, которая её и знать не знала, лишь отшатывалась и смотрела с презрением, всё-таки дрогнет.
Люси себя уже не оправдывала. Да, она знала, что была виновата, молода и напугана. Была она и голодна. Но сейчас ей казалось, что не откажись она от дочери, не оставь её на попечение доброй госпожи Регоны, давшей в своё время ей кров, она бы смогла её поднять и всё было бы по-другому.
А так? струсила? Не захотела нести ответственность? Сбежала! И никакого прощения не находило на беспокойную и заблудшую душу Люси. Какое-то время ей казалось, что дочь она сможет забыть – в юности лет казалось, что если она её не знает, то и скучать не будет. Но нет, настигало!
– Пришла? – Регона не удивилась ей. Она ничему уже не была способна удивиться. Всё видела эта ещё не старая по годам, но старая от мук и тяжести жизни женщина. – Случилось чего?
– Нет, не случилось, – перед нею Люси робела. Она, запросто раздававшая затрещины своим девкам, легко выталкивающая очень уж разошедшихся мужиков, робела перед знающей её прошлоё и великую постыдную тайну женщиной. – Вот, принесла.
Пряча взгляд, Люси положила на дрянной столик косынку, в которой звякнули монеты и зашелестели расписки. Она всегда старалась что-то принести, чувствуя перед Регоной, которая никогда не жила не то что богато, но хотя бы сносно, вину.
Регона едва взглянула на косынку. Та её не интересовала.
– Всё то же… покаялась бы ты, девка, а? Сходила бы на исповедь, помолилась. Может и легче бы стало? – Регона села на лавку, – ну что ты всё скачешь? Лет-то тебе сколько? О душе пора думать.
О душе? Люси боялась думать о душе. Боялась она и священника, и исповеди. Сказать ведь обо всём надо, признаться. Но Регоне того не понять, она прошла через грязь и нищету жизни как-то гордо, достойно, а Люси так не сумела. Вот и стыдилась Люси сейчас перед нею так, как всегда стыдилась.
– Твоё дело! – махнула рукой Регона, не дождавшись ответа. – Взрослая ты баба, пожившая, сама разберёшь.
– Как вы тут…живёте-то? – у Люси всегда робело сердце и что-то в желудке перемещалось, когда она сюда возвращалась. Вспоминались ей собственные юные годы, когда она, ещё движимая стыдом, убегала, стараясь не попасться на глаза приютившей её госпожи Регоны, по ночам. Работала.
А та как будто бы знала. А может и правда знала, но не Люси, а всех заблудших девиц, что не нашли иного исхода для себя и пошли простою дорогой.
– Поступай в мою лавку, – предложила ей Регона, – я хоть и мало имею, но кусок честный.
Но тогда Люси ещё верила, что быть лавочницей – это не её удел. Ей казалось, что она должна заблистать, а где это сделать? Неужто в лавке зеленщицы? Да и лавку ту Регона ещё с покойным мужем держала, но без его поддержки, с его смертью всё под откос пошло – даже пол и то ходуном ходил, рассыхалось старое дерево.
Отказывалась тогда Люси, но Регона и не настаивала, только головой кивала. Знала, ой знала лавочница, что хорошего в отказе Люси не будет, а и тогда не вела, не переубеждала, верила, что у каждого свой путь. Выверен он Господом, и спорить с ним не нужно.
– Да живём, слава богу, – ответила Регона, – зелень богатая уродилась, всё лето дождливое было. И в этот раз такого же всхода ждём.
Люси хотелось спросить про дочь, но что спросить она не знала. Каждый приходящий на ум вопрос казался ей мелким, и не могла она найти нужных слов.
Регона пришла ей на помощь. Как и всегда!
– Мэри твоя рук не жалеет, – сообщила Регона, – всё в делах. Скоблит, чистит, моет. Не нарадуюсь. Сговорилась, что через месяц-другой нам крышу подлатают… хорошая девка!
Люси кивнула. Она хотела знать больше, но в то же время боялась узнать. Это не был её мир, это не была её дочь в каком-то ином плане, кроме как по рождению. Она не заботилась о ней, не знала привычек, и ничего не знала – и чувствовала, что показывать своё желание сблизиться с нею будет уже грубым вмешательством в тот мир, которого она сама избежала и который успешно выстоял без неё.
Точно издеваясь над ней, скрипнула дверь. В комнату впорхнула крепкая высокая девушка. Лицом она была мила, как бывает мила всякая юность, фигурой выдавалась – крепкая, здоровая! Но больше всего потрясали её волосы – заплетённые в тугую толстую косу, блестящие… таким волосам позавидовала бы и любая знатная дама! Может быть, и сама королева. Но носила их дочь Люси – Мэри.
– Сара опять глиняный горшок разбила, я не удержалась, по щекам её отходила, а она…ой, тётя Люси!
– Здравствуй, Мэри, – хрипло отозвалась Люси. Горло давило, непроходимый жесткий комок мешал вздохнуть. Но ничего нельзя было уже изменить.
– Иди, Мэри, – кивнула Регона, – Люси ненадолго.
Мэрии пожала плечами, не стала спорить и унеслась. Полная жизни и сил, молодая и крепкая, не отлынивающая от труда, привыкшая к нему и совершенно чужая для Люси.
Люси сначала пыталась спорить, в те далёкие дни, когда её впервые потянуло встретиться с дочерью.
– Она должна знать, что я её мать!
– Чего? Ты? – Регона скрестила руки на груди и таким взглядом впилась в Люси, что та аж отшатнулась, – да на тебя плюнуть некуда! хочешь девке всю жизнь сгубить? Хочешь, чтобы все знали, чья она дочь? Кто ж её замуж возьмёт? Кто на работу примет? А? ну ладно я, пока на ногах стою, голодать не будем, даст бог! А дальше? помру, и? ты ли о ней позаботишься, душа-заблуда?
И так она отхаживала Люси, так была убедительна, что Люси с облегчением и тоскою согласилась: нет, не знать девочке настоящей матери. Пусть думает, что Регона её подобрала. Так почти и было. Только Регона знает чья это дочь, а Мэри…не всё ли равно? Свой путь у Мэри.
Но «тётя Люси» – это то, что всегда ранило Люси, хотя она и пыталась скрываться.
– Замуж пойдёт по осени, – сообщила Регона, как смягчившись. Всё-таки она не была жестокой, напротив, очень даже милосердной, просто за девочку, неродную, но ставшую своей, она встала камнем и горою и была готова защищать её от кого угодно.
– Что? – Люси об этом не знала и поперхнулась. – Уже?
– Семнадцать уже, пора, – Регона улыбнулась, – не боись, хороший ей попался человек. У него тоже лавка, но мясная. И сыта будет, и торговлю развернет. Он к ней очень хорошо отнёсся, и сам порог оббивал. Она-то его отталкивала всё, а потом сдалась. У меня благословения спрашивала.
– А ты? – одними губами спросила Люси.
– Благословила, – отозвалась Регона, – лет мне много, а помереть не могу. За неё душа болит. У тебя тоже. Знаю, но у меня погорше. Я вырастила её. Сейчас как раз пособираем добра, мне уже ни к чему, а ей пригодится. Красавицей пойдёт! Да у меня из сундуков найдётся немало…
Люси молчала. Решимость, смешанная с досадой, копилась в ней. Нет, она не ждала, что Регона будет советоваться с нею по поводу девочки, которую вырастила. Но всё-таки какое-то участие! Мать она! Или нет?
– За тебя тоже душа болит, – продолжала Регона, – потому и говорю – помолись, попроси прощения за всю жизнь свою, да меняйся, пока не поздно.
– Значит, осенью? – спросила Люси странным прибитым голосом. Ей вдруг представилось, как она сама снаряжает для дочери экипаж, а может быть и даже сундуки собирает, а в них ткани, платья, и всё сверкает, и переливается. И Мэри, раскрасневшаяся и счастливая, удивляется:
– Это всё для меня?
– Для тебя, дитя, – отвечает Люси в своих фантазиях, – ты, детка, прости меня, я была плохой матерью, но теперь всё изменится…
– Чего молчишь? – поинтересовалась Регона мрачно и сурово. Знала она задумчивость глупых женщин, к которым давно уже отнесла Люси.
– О приданом для дочери думаю! – огрызнулась Люси. – Я, может и не мать, какой ты себя считаешь, но что же – почувствовать нельзя?
– Если не шутишь, почему бы и нет – принимай участие, – легко согласилась Регона, – но врагом своим меня не клейми. Не я у тебя дочь отняла, а ты мне её отдала, потому как не нужна она тебе была. А теперь ты меня ненавидишь, словно бы я в чём виновата.
В тяжести возвращалась Люси в свой трактир. Права была Регона, а признать то было невозможно. Хотелось оправдаться! Хотя бы в своих глазах. Но не было возможности. От того, чтобы себя не терзать понапрасну, перешла Люси в другим размышлениям: как бы узнать чей это графский род на расписке? Чей вензель?
А там деньги! Будут деньги!
Но вылететь из мыслей пришлось из-за рутинных забот. Только вернувшись, Люси уже поняла неладное – Анжелика перепилась дешевым вином и теперь под хохот товарок и посетителей пыталась изображать танец, ведомый только ей одной.
– Погань! – громыхнула Люси и ворвалась в шумящую веселящуюся толпу. – Ну, девка! Дура ты совсем?
Анжелика мотала головой, пыталась отпихнуть свою хозяйку и продолжить танец. Не обращая внимания на всех шумливых и глумливых, Люси вытолкала Анжелику на улицу и вместе с ней едва не потеряла равновесие.
– Держи её… – крикнула Люси, увидев, как из темноты приближается какой-то мужчина. А в следующую секунду она узнала его. Летард! Какое счастье! Да, может быть он, знающий и умный, может ей помочь? Он бывает везде в городе и явно подскажет про вензель и остальное. Только встречу ему надо назначить, да. Отвлечь.
А Анжелика уже оседала по стене. Ей было плохо. Она потеряла и осмысленность, и товарный вид, и её не беспокоило происходящее.
Глава 8. Совесть, свет и планы
Пока Лига жила привычными делами и хлопотами, ещё не ведая какую судьбу уготовили ей власть имущие; пока город и вся страна жили, пытаясь улучшить своё состояние, подняться после недавних волнений и поверить в то, что самое страшное позади; пока, наконец, преподобный Руже, когда-то повстречавшийся Летарду, осторожно пытался узнать о нём, сам не зная зачем, но чувствуя, что должен узнать о нём как можно больше, и, быть может, чем-то ещё суметь помочь, в Великом Дворце творилась история.
Нет, конечно, всегда можно сказать, что история творится каждый день, и даже каждый час и что каждый, даже самый незначительный поступок, совершённый самым незначительным человеком может отразить историю и даже повернуть её…
Но всё-таки куда проще совершить поворот, имея власть. И амбиции. И у принца крови Энрике было и то, и другое. С самого детства он полагал величайшей несправедливостью тот факт, что Рудольф родился раньше него на два года, и только из-за этого стал королём! Да, из-за этого, потому что на взгляд Энрике Рудольф был мягкотелым, легко поддавался влиянию и всеми силами искал мира. Даже когда Энрике пошёл против него, когда на некоторое время замутилась столица, довольная грызнёй властителей, чем кончилось дело? Тем, что голова Энрике оказалась на пике? Нет! Тем, что у него конфисковали земли? Тоже нет!
И даже не отдалили от двора!
Нет, его родной брат простёр к нему руки и перед всем народом простил его и всех его союзников, которые вслед за принцем дружно опустились на колени и заверили корону в глубоком и скорбном раскаянии!
Это ли не гибель для державы? Простить врага! Простить перед всеми, ничем его не устрашив! Словно не на власть посягал Энрике, а пытался десертом не поделиться!
Энрике бы так никогда не поступил. И никто из верных ему людей тоже. Впрочем, Рудольф в последнее время и сам по себе стал мягче, часы проводил в тишине и уединении. И много молился. Конечно, за здоровье сына.
Можно было бы ждать развития событий естественным путём. Либо от болезни должен был умереть наследник трона, и тогда логически и по праву трон занимал Энрике, либо народ, взбешённый мягкостью короля, который лёгким взмахом руки перечеркнул все его страдания, перенесённые коротким, но жутковатым конфликтом с Энрике, поднялся бы на протест.
Но и того, и другого нужно было ждать. Энрике же полагал, что и без того ждал слишком много и слишком долго, именно поэтому сейчас в небольшом кабинете, дверь в который была мастерски скрыта большим книжным шкафом, в котором умелая рука когда-то сделала незаметный рычаг, образовывая тайный ход, творился кусочек истории.
– Как продвигаются наши дела? – допытывался Энрике. Час был ещё не поздний, но он был уверен, что никто не побеспокоит его в это время. К тому же – его слуги знают что говорить: принц дурно себя чувствует, переусердствовал за ужином!
Его собеседник, известный Летарду под именем Бернара, вздохнул:
– Ваше высочество, дела продвигались бы быстрее, если бы нам не требовалась такая утомительная скрытность.
