-А как зовут твоего господина? - спросил Арман-Филипп. Его раздражало то, что посланец так и не сообщил самого важного.
-Жак Шетарди, - ответил гонец.
-Так он же недавно скончался!!! - воскликнул Арман-Филипп, не веря своим ушам. Слыханное ли дело письмо с того света….
-Когда маркиз отправлял меня в Петербурх, он был, как мне показалось, в добром здравии. - Гонец выглядел не менее удивлённым. - Если он действительно скончался, то худо мне будет. Где я найду себе другого господина?
-Мне сообщил об этом посол. Видно, это произошло, пока ты был в пути, - ответил Арман-Филипп. Ситуация казалась ему всё более странной. - Ты, должно быть, устал с дороги и хочешь есть?
-Только меня здесь кормить не хотят. За человека не считают. - В голосе гонца слышались нотки возмущения.
-Ничего. Я позабочусь о том, чтобы тебя не оставили голодным, - ответил Арман-Филипп. Сейчас его больше волновало содержание письма Шетарди, а не состояние гонца. Однако он не мог отнестись равнодушно к естественным потребностям этого человека. Когда слуга маркиза отправился вкушать хлеб насущный, Арман-Филипп уединился у себя с письмом. Сгорая от нетерпения, он поспешно вскрыл конверт, и оттуда на его ладонь выпал массивный перстень с камнем. Удивившись, Арман-Филипп отложил его в сторону и принялся читать письмо. Оно оказалось весьма объёмным - на десяти страницах, поэтому ему пришлось пропускать некоторые из них, содержавшие лирические отступления, чтобы побыстрее добраться до сути.
«… Теперь же я более не буду утомлять вас подобными подробностями и перейду к вещам более важным. Должно быть, вы задавались вопросом, почему именно вы были назначены секретарём Французского посольства? У вас нет ни соответствующего образования, ни связей. Своим нынешним положением вы обязаны мне и отчасти своему отцу, чью карьеру я имел неосторожность погубить. Однако обо всём по порядку. Вероятно, мой рассказ выйдет довольно длинным.
В конце 1742 года, когда я был относительно молод и имел много честолюбивых планов, до меня дошёл слух, будто бы вашего отца, Франсуа де ла Рантье, хотят назначить послом к российскому двору. Людовик XV, как я узнал, желал даже восстановить графу пенсию, которую ему выплачивал регент Филипп Орлеанский. Разумеется, если тот выполнит это возможное дипломатическое поручение. Я полагал, что мне удалось стать амантом императрицы Елисавет во время моего первого весьма продолжительного визита в Россию. Если такой умный человек, каким был ваш отец, познакомился бы с Государыней, то он мог бы сделаться её наставником, чего мне не хотелось, ибо я рассчитывал оказывать влияние на эту женщину. Чтобы подобные слухи не переросли в намерения, я сообщил королю о том, что граф слишком любит Россию и пренебрегает интересами Франции. А нашего монарха он сравнивает с царём Петром, причём сравнение в пользу последнего. Разумеется, Людовик рассердился на вашего отца, разговоров о пенсии, а тем более о назначении его послом больше не велось. Избавившись от соперника, я почувствовал, что удача на моей стороне, однако вам хорошо известно, чем закончилась моя вторая и последняя миссия в этой варварской Московии. Я не имею желания писать о своих злоключениях, последовавших за высылкой, ибо это причинит боль мне, а вам не покажется достойным внимания.
Спустя несколько лет мы с вами встретились на одном из приёмов. Вы можете не помнить этого, так как были слишком малы на тот момент, а я хорошо запомнил ту случайную встречу. Ваш отец попросил вас сказать мне что-нибудь по-русски, и вы назвали меня «вашим воссиятельством». Тогда я ощутил давно забытое чувство. Это было сродни уколу булавкой. В последний раз нечто подобное я испытал его в далёком детстве, когда разбил дорогую вазу и сказал отчиму, что это сделал слуга. На том приёме подавали прекрасный рейнвейн, бокал которого заставил умолкнуть то, что люди иного сорта зовут совестью. Однако порой я вспоминал об этом знакомстве и думал, что будь вы моим сыном, то я бы всенепременно позаботился бы о вашем будущем. Тогда вы показались мне смышленным для своего возраста мальчиком. Я мог смело предположить, что такого ждёт великая судьба.
Возможность исправить ошибки прошлого представилась лишь в этом году. Я попросил Его Величество, между прочим, вернуть пенсию, которая незаслуженно была отнята у вашего отца. Я не уверен, что Людовик XV сдержит своё слово, но я сделал всё, что от меня зависело в этой ситуации. Мне кажется, месье, что ваша судьба ждёт вас в России. Я бы хотел верить, что при императрице Екатерине вы сможете играть ту роль, какую я мечтал играть при Елисавет. Её супруга не стоит брать в расчёт. Этот голштинский дурачок, возможно, будет лишён права наследовать трон своей тёткой, а вероятно - свергнут собственной супругой. Не упустите удобного случая, граф. Вернуться во Францию вы всегда успеете.
Ваш друг по прихоти судьбы,
Жак-Иоахим Тротти, маркиз де ла Шетарди.
P. S. Приложенный к письму перстень служил мне верой и правдой на протяжении всей моей дипломатической карьеры. Я полагаю, что он окажется полезен и вам. В нём есть потайной отсек - для того, чтобы открыть его, нужно нажать на камень. Ещё я прошу вас позаботиться о моём слуге, который доставит вам это послание. Анри славный малый, и я уверен, что вы найдёте с ним общий язык. Я чувствую, что скоро умру, но мысли о смерти не печалят меня. Я вполне удовлетворён тем, что свои знания и умения я смог передать вам. Прощайте и не держите на меня зла».
Арман-Филипп отложил письмо в сторону. Это послание шокировало его. Выходит, маркиз оказался одновременно и противником отца, и его благодетелям. Лучше бы он не знал всего этого. Арман-Филипп чувствовал, что не может испытывать ненависти к Шетарди. Он был его наставником, он многое рассказал ему, многому научил. А что теперь с этим делать, должен решать сам Арман-Филипп. Мысли в голове были довольно сумбурными. Возможно, из-за того, что сейчас он узнал больше, чем следовало. А что делать с перстнем? Арман-Филипп нажал на камень, как писал маркиз, и открылось небольшое потайное отверстие, в которое можно было что-то положить.
«Вряд ли мне оно пригодится», - подумал он. - «А само кольцо я буду носить. В память о том, кто подарил его мне».
Арман-Филипп надел перстень на палец и понял, что он ему в пору. Немного погодя он отправился на кухню за Анри. Гонцу следовало сообщить о переменах в его судьбе.
-Выходит, теперь я буду служить у вас. - Анри повеселел после того как Арман-Филипп зачитал ему отрывок из письма маркиза, где тот просил взять его к себе на службу. - Я очень рад, что мне не придётся возвращаться. Я так устал от этой дороги, что, если честно, сам подумывал попросить вас пристроить меня здесь на службу.
-Что ж, обстоятельства сложились как нельзя лучше для тебя, - сказал Арман-Филипп, хотя вид его был скорее задумчивым, чем радостным. Он всё ещё думал о том письме.
-И для вас, месье, тоже, - Анри лукаво подмигнул Арману-Филиппу. - Я буду вам прекрасным слугой. Шетарди я служил десять лет, и он только раз сломал об меня трость за то, что я перепутал адресатов. Любовница маркиза получила письмо, предназначенное австрийскому посланнику, а посланник - письмо для любовницы.
Эта история рассмешила Армана-Филиппа и слегка отвлекла его от тяжёлых мыслей:
-С тобой надо быть всегда начеку.
-Не думайте об этом, месье. Сейчас бы я такого конфуза не допустил, - сказал Анри, лукаво посмотрев на своего нового господина.
«Это мы посмотрим», - улыбнувшись про себя, подумал Арман-Филипп.
Барона де Бретёя раздирало любопытство. Конечно, он догадывался, что Арман-Филипп мог получить какое-то известие от Шетарди. Город Ханау, комендантом которого он был, находился в Гессене. Гонец мог задержаться в дороге и привезти послание уже после смерти маркиза. Однако посол хотел, чтобы Арман-Филипп сказал ему это сам. Он должен узнать всё из первых рук.
-Это личное, месье. - Сдержанный ответ Армана-Филиппа разочаровал барона де Бретёя.
-А этот перстень? Откуда он у вас? - посол пристально посмотрел на руку Арман-Филиппа.
-Получил по наследству, - так же спокойно ответил тот.
«Юнец умеет кривить душой. Достойного преемника отыскал Шетарди», - хмыкнул про себя де Бретёй.
-Наследство вам очень пригодится. Если вас вышлют из России, то вам надо будет на что-то жить, - он не нашёл никакой другой фразы, которая могла бы уколоть Армана-Филиппа. В ответ тот улыбнулся, будто эта перспектива его совсем не страшила.
ГЛАВА 33
-Кто же в пост деньги ссужает, матушка? - иронично заметил Иван Иванович Шувалов, посмотрев на графиню Фредерику Шильдкраут.
-А какой нынче пост, сударь? - Она прищурила свои лисьи глаза. Кажется, Шувалов ищет веские поводы ей отказать. Что ж, графиня не наивная дурочка, которая не понимает всех этих уловок.
-Филиппов*, мадам, - ответил Иван Иванович. Ему хотелось, чтобы просительница как можно скорее удалилась восвояси. Он всё равно не собирался ссужать ей денег.
«Помню, горничная Марта на прошлой неделе мне о посте что-то говорила. Только у нас, лютеран, он, кажется, чуть раньше начинается», - подумала графиня Шильдкраут.
- Если вы не можете выполнить эту просьбу, то хотя бы похлопочите за моего непутевого сынка перед Елисавет, испросите у неё разрешения вернуть его ко двору. - Графиня посмотрела на Шувалова так, что только камень мог оказаться безучастным к этому взгляду.
-Императрице нездоровится, мадам. - Голос Шувалова сделался холоден как Балтийское море ранней весной. - Доктора всерьёз опасаются за её здоровье. Я думаю, что сейчас нет смысла беспокоить Елизавету Петровну подобными разговорами.
На лице Фредерики Шильдкраут появилась гримаса недовольства:
-Премного благодарна, что изволили-сь уделить мне время.
Присев в прощальном книксене*, графиня ушла, разгневанно шурша юбками. Ей не впервой уже слышать отказы. Все эти ясновельможные господа так надменны, что смотрят на неё сверху вниз, тогда как она, графиня Шильдкраут, родственница наследника престола Петра Федоровича, будущего российского императора. Однако вести о плохом самочувствии императрицы порадовали её. Каждый припадок приближал долгожданный для Фредерики момент. Когда на престол взойдёт Пётр III, Шильдкрауты снова будут в чести при дворе.
В Петербург она приехала инкогнито вместе с сыном, надеясь вернуть его ко двору. Однако пока что приходилось довольствоваться постоялым двором, где они остановились. Пока матушка объяснялась с Шуваловым, дочка целовальника* развлекала скучающего маркграфа, напевая ему песню «Во селе, селе Покровском», сочиненную Елизаветой Петровной. Шильдкраут не испытывал особенного пиетета к музыке, однако ему доставляло удовольствие слушать звонкий Глашин голос:
Во селе, селе Покровском,
Среди улицы большой,
Разыгралась-расплясалась
Красна девица-душа,
Красна девица-душа,
Авдотьюшка хороша.
Разыгравшись, взговорила:
-Вы, подруженьки мои,
Поиграемте со мною,
Поиграемте теперь;
Я со радости с веселья
Поиграть с вами хочу:
Приезжал ко мне детинка
Из Санктпитера сюда;
Он меня, красну девицу,
Подговаривал с собой,
Серебром меня дарил,
Он и золото сулил».
«Поезжай со мной, Дуняша,
Поезжай, - он говорил, -
Подарю тебя парчою
И на шею жемчугом;
Ты в деревне здесь крестьянка,
А там будешь госпожа;
И во всем этом уборе
Будешь вдвое пригожа!»
Я сказала, что поеду,
Да опомнилась опять:
-Нет, сударик, не поеду, -
Говорила я ему, -
Я крестьянкою родилась,
Так нельзя быть госпожой;
Я в деревне жить привыкла,
А там надо привыкать.
Я советую тебе
Иметь равную себе.
В вашем городе обычай -
Я слыхала ото всех:
«Вы всех любите словами,
А на сердце никого.
А у нас-то ведь в деревне
Здесь прямая простота:
Словом мы кого полюбим,
Тот и в сердце век у нас!
Вот чему я веселюся,
Чему радуюсь теперь:
Что осталась жить в деревне,
А в обман не отдалась!»
-Какой голос у тебя красивый. Где ты так петь выучилась? - спросил Шильдкраут.
-Батюшка говорит, что это всё от природы, - ответила Глаша. - Она меня так щедро наградила.
-Она тебя и многим другим наградила. Щёки красные, волосы золотые, как сено, глаза большие, груди как спелые дыни, - медовым голосом говорил Шильдкраут.
-Волокита вы, сударь, а пахнет от вас лошадьми да испариной*. Исподнее* поменяли б или в баньку сходили, - с присущей ей прямолинейностью сказала Глаша. Маркграф ничуть не обиделся - скорее, задумался над её словами:
-В баньку, говоришь? Что ж, можно.
-А я могла бы с вами сходить. В публичных банях мужики да бабы вместе парятся, - по простоте душевной предложила она.
-Поразмыслю над твоими словами,Гликерия, - ответил маркграф и подумал, что надо будет уговорить мать отпустить его в баню. Она велела ему сидеть на постоялом дворе и носу не казать на улицу, чтоб не прознали, что он ослушался приказа Елисавет. Государыня велела ему оставаться в Голштинии, а он инкогнито приехал в Петербург.
Глаша снова затянула «Во селе, селе Покровском». Маркграф думал свои мысли, слушая её пение. Идиллию прервал неожиданный визит графини Шильдкраут. Она посмотрела сначала на своего сына, потом на поющую девицу. От неожиданности и, возможно, испуга последняя замолкла.
-Что скажешь, оба вы хороши, голубки, - насмешливо сказала она. - Одна песни срамные в пост поёт, другой с девками путается вместо того, чтобы смирно сидеть и мать свою слушаться.
Маркграф почувствовал себя неловко. Глаше захотелось поспорить с этой заносчивой особой. Что поделаешь? Кротким нравом она никогда не обладала.
-Почему же срамные, мадам? - спокойно возразила она. - Эту песню сочинила сама Государыня. Я слыхала её от одного из вельможных посетителей.
-Но в пост стремятся к воздержанию, - почему-то графиня Шильдкраут ощутила в себе острое желание почитать кому-нибудь нотации.
Глаша рассмеялась:
-В еде я к этому и стремлюсь, сударыня, а веселье заменить псалмами никак не можно.
Фредерика посмотрела на неё так зло, что Глаше захотелось провалиться сквозь землю. И она предпочла поскорее покинуть комнату. Маркграф остался наедине со своей рассерженной матушкой. Немного помолчав, она горько вздохнула:
-Много хлопот с тобой. Кабы не та дуэль, не ходила бы я ко всем этим ясновельможным Елизаветиным полюбезникам. Шувалов ни гроша не дал, сославшись на пост, отказался замолвить за тебя перед Государыней словечко, чтоб ко двору смог вернуться. - Она с укором посмотрела на сына. - К кому ещё на поклон идти прикажите? К этому певчему Разумовскому? Другое дело было при Эрнстушке Бироне. Коли у нас с Ульрихом, светлая ему память, в чём нужда была, то он никогда не отказывал в помощь. Будь он у власти, мы продолжали бы жить припеваючи.
