Да ведь, через ничто в разуме мы вхожи в мир как через дверь в тот самый «дом бытия», который есть «язык», но и выходим из него, приходится покидать его, а это и есть воля как распахнутое пространство из времени. Другое дело, что в этом есть и возвращаемость человека к себе. И это смущает «меня» как удел повторения? Шагнув от себя, попадаем как пропадаем в том же Я в Мы? Без разницы от того, что это состояние «в себе и для себя»?
Неужто «ничто в разуме» протягивается в «языке» и избавление от него не приходится ждать? Более того, «чудище обло, озорно, стозевно и лаяй»! Это про язык по старо — русски. Поди, выберись из него?! Но может приключения отсюда только и начинаются? И нужна не только воля, но свобода воли? Воля лишь пространство, которое манит, но человека в нем может еще нет. Человек, если он все еще держит в голове (как свое) ничто (стыд, совесть), долженствует в нем перед миром, а теперь уже и перед другими (в нем) свободой воли. Чтобы не дурака валять (что, впрочем тоже бывает вынужденно), а ответствовать субъект-субстанциально, индивидуально-тотально, уникально-универсально. Ответственность всегда только личная и в том наша реальность. За свободу нужно отвечать по воле отпущенных возможностей, по мере превышающих сил.
… Если в «свободе воли» речь должна идти об освобождении человека от общества, с превышением его из него, то ведь вообще проблемы человека возникают в нестыковках человеческого и общественного, как «в себе», так и «для себя» в «бытии» человека. В которых он не вмещается, потому что в них «нет порядка»!
А вообще человек «больше чем общество» в духовных отношениях. Представляя духовность, будучи ее носителем человек и превышает общество. Но все же не как индивид или особь, а как воплощение общности, хотя, конечно, как духовной в отличие от упорядоченной «общественной» общности, в которой присутствуют безличные, заемные функционеры.
Но поэтому же вопрос в том и заключается, что возможно ли неописуемое, неповторимое бытие из общественного круга как «небытия» для человека? Или в качестве «бытия» его ожидает удел духовного мучительства? Элементарно это предстает уже с анекдотов, с иронии, критического дистанцирования, с иносказания, с собственного словарного запаса и т.д. А проще, с точки зрения у точечного индивида. Потому человек, живя в обществе, всегда и как бы свободен по отношению к нему. Он есть в нем.
Поэтому в бытии из небытия речь должна идти именно о кардинально бесповоротном переходе в самом бытии к духу. Т.е. тут-то и должна быть трансформация бытия наличного к небытию в духе, бытия как такового к бытию не как таковому. А если исчерпывающим образом, то бытие из небытия есть (предварительное, виртуальное) небытие в бытии (как протянутом сущест-твовании), в коем свобода воли требует своего выдерживания, переживания, испытания и к нему сводится вдохновение как (сама) аккумуляция бытия иного в моем уделе, моем слове, моем долге, т.е. (в том) без чего я не могу иначе.
В свободе воли свобода как моя необходимость миру не обыгрывается и не аргументируется и не защищается, а реализуется и в этом-то дана (сама) воля. Она захватывает и распоряжается свободой по своему вкусу, предпочтению и усмотрению, так сказать, справа — налево, сверху — донизу, это и есть душевно-духовное торнадо в хроно-топосе человека.
Пространство из времени во вдохновении турбулентно взвихривается (самим) хроно-топосом в свободе воли.
… А если иметь ввиду неописуемость, неповторимость, то именно описуемая неописуемость, повторимая неповторимость и вообще выраженность человека прерывно-непрерывно дана уместно-неуместно повсюду уже в повседневности. Где человек — там его и выражение.
… Но вопрос о том, отвечается ли на вызов времени пространственно и насколько в пространстве — всегда открытый, потому что этот ответ и предстает актуально во пространстве как времени во временении. Это и есть со-временность от злобы дня до эпохи.
… В своей отдельности человек никогда не укладывается в общем, именно в отделенности он выразителен. И в этом и «заключается» смысл того, что «человек больше чем общество». Он бросает вызов всему общему, даже не догадываясь, не осознавая до конца, насколько оно простирается внешне и в нем самом, проникая извне. Повод для вызова всегда дан извне, но в самосознании человек «противен» и самому себе, в чем он есть в мире сем.
Потому человек из неестествования времени всегда в бессознательном вызове перед тем, что он уже есть в готовности к небытию для бытия. Он ловит вдохновение и пребывает в ритме сменяемых выражений и их аритмии в потерях смысла жизни.
В слове и ловится различие частного и общего. И спасает оно, когда общее переступается, проходится, преодолевается. Это и есть собственно выражение, если общее оказывается обладаемо частным образом. Элементарно, это «крепкое слово»!
Стало быть, «ничто» в разуме не «протягивается в языке». А демонстрируется, манифестируется, реализуется (в демонтировании, придерживании, умалчивании) из свободы воли (в свободе слова) вплоть до обратной деконструкции с использованием «мата» и вообще грубых слов, неприличных выражений. Вероятно, это и имеет в виду скрытно или открыто в «деконструкции» Ж. Деррида? Но она имеет место и так и сяк, и в многословии и в крепком слове!
То что разум стесняется в себе, сплошь и рядом предстает эмпирически.
Но «ничто» в разуме может быть не только проявлено эмпирически, что конечно обычное дело и это не свобода воли, а свобода зла (может «прозрачность зла» как у Бодрийара). Скорее, так обстоит дело с самовыражением отдельного человека. Но подлинно, воистину его выражением как родового существа является душевная самоотдача и она, конечно, возможна тоже в мире, но уже из мира и ради мира как мировое со-бытие из ничто. И осуществляет ее свободная индивидуальность в достижении свободы воли через постижение свободы слова в сем мире как его духовной прострации до мира превышающего в оттуда-сюда из отсюда-туда. И таким образом, в «заключение» находится оправдание миру сему, чему до этого не находилось места в «почитании» времени. Что и называется «обозначением к концу начала»!
ПОСЛЕСЛОВИЕ
О РАЗУМЕЮЩЕМСЯ САМО СОБОЙ
-1-
… Требуемое обращение к современности — это обращение к прошлому из (нынешнего) будущего. Оно поколенчески свернуто обратно к тем, с кем ты общался, но увы «иных уж нет, а те далече». Обращения подлинного и искреннего к последующему поколению не бывает (при всем тщании). Но лишь назидания. менторство. И это не прихоть, а так обстоит на самом деле, поневоле. Об этом и нужно честно признаватся. Время никогда не выпускает из себя, отпуская в пространстве, оно лишь иронизирует над тобой.
И наоборот, прошлое со-хра-няется как современность сродни с пространством опыта одновременности нашей жизни в мире сем. И я всегда в своей современности.
-2-
… И вновь мелькнуло. «Больше человек чем общество» во сне. По крайней мере, в индивидах и общественных отношениях. Поэтому в нем и нет порядка. Точнее, все беспорядочное в нем и превышает общественное в мире сем. Оно непонятно себе самому как индивиду. Впрочем, тут может быть как не индивид, а индивидуальность «просыпается» (во сне) и в свободах и в случайности. Это она делится в отличие от неделимого индивида. И делится с собой, отправляясь от индивида личностно из опыта, из того, что было с тобой уже. Но в нем (сне) видится и то что, чего никогда не было и в этом-то пробуется вечность. Да собственно, снится самому себе случайная индивидуальность как уже случившаяся личность, а пробуется в вечности свободная индивидуальность. Точнее, в пробе вечности испытывается свободная индивидуальность. Она-то и просыпается во сне в безличном индивиде.
… Так что вообще проблема человека всегда предстает разрешенной в решениях как сно-видениях. Видеть сон — воспринимать решения человеческие и упиратся в не-решенность, тупиковость происходящую в них же из наяву, коя и есть круговое заблуждение в мире сем.
-3-
… Признатся, «дергающийся стиль» у тебя (меня) из того, что мысли в уловках времени выпадают и фиксируются. Но, при этом они и не развиваются последовательно, а лишь находятся в ожидании как состоянии проблематичности, которая саморазрешается в подвопросах, т.е. решения подвопросительны из выдерживаемой про-блемы. Так-то и выходит, что решать проблему значит ее выдерживать. И с ней заранее неизвестно, когда можно закончить, поставить точку над i. Так нельзя, субъективно это будет. Проблему нельзя решать, она сама должна разрешится.
Это что-то вроде, опять-таки сюрреализма, но и нечто большее как продолжающееся переживание во впечатлениях. Впечатывание, отпечатывание, расписывание беспорядочное того, что приходит в ответ на отзыв тому, что случилось, приснилось с тобой и теперь будится. Это и есть пространство во времени, стол письменный по жизни.
А держать проблему — это значит нечто длится, тянется из своего отличия в том что оно есть (и вне тебя и в других и в тебе самом). Но разумеется, притом известного, ведомого для тебя и тобой. Это нечто не из него самого.
-4-
Относительно «предустановленной гармонии» (см. выше)… общее рассыпается в частном. И частное сообща укладывается в нем потом. Порознь же оно превышает его. В этом-то и заключается вообще проблема свободы. В пространстве как сообщничестве укладывается, во времени вырывается. В этом и смысл неповторимости, что частное больше общего. Свобода всегда из необходимости, но она не сводится к необходимости. «Из», но не «в»?
Это и есть механизм, точнее машина истории, ее «движущая сила». Распад, негоэнтропия, второе начало термодинамики. Но в этом-то и проблема человека, по человечеству решаемая, чтобы отдельное превышало общее.
Общее рассыпается, рассеивается в единичном внешне расширяясь, увеличиваясь, прибавляясь. Но это видимость истории, ее ареальность в глобализации, преформация истории во всемирную историю.
... И все же, время не само по себе, а как свобода всегда из пространства возможна. Всевозможность свободы во времени заложена в пространстве. И в этом же «превышение» (отставленность, упорность) пространства из времени, его преимуществование. Можно сказать, что возможности пространства опережают, упреждают, предполагают действительность времени.
Проще, пространство есть возможность времени, не вообще, но для человека в свободе.
Более того, «во про-странстве» реализуется свобода из времени. Самим пространством время оказывается свободой. И в этом его актуальность как состоятельность человека. Пространство позволяет человеку быть во времени как свободе, раскрыватся в чем он закрывается (оконечивается). Да, не всегда, а порой в том в чем он всегда скрывается (в душе таится), он раскрывается, смещаясь от себя. В сериальности индивидов как себе подобных, сдвигаясь (обращаясь) к Другому в понимании (в себе и для себя) человек внимает (впускает в себя) иное время и в том раскрывается.
А в целом, конечно, это предстает самоосвобождением человека, реализуясь на самом деле в механизме хроно-топического обращения пространства на время, но представая для него образно как рождение свободы, т.е. как превращение пространства во время — обретенное, освоенное, уловленное.
Поэтому и в свободе есть нечто иллюзорное как и во сне? Да, но тогда эта иллюзорность свободы и (не) есть ее определенность пространством на самом деле? И никакого превышения общего в частном нет? Если общее, конечно пространственно? Но ведь даже если так, то пространство, взрываясь внутри себя во времени и допуская свободу, предстает в самопревышении человека. Стало быть все-таки, в конечном счете свобода не сводится к иллюзии, хотя и как таковая встречается в мире сем.
… Мыслить нужно по-человечеству (иначе и мысли пропадают в никчемности). Это и есть Homo sapiens, который не представителен в индивидах, а всечеловечен. У него нет точки зрения, а всесветная провальность. И мировой провал (ungrund) для него естественен, нормален. В состоянии коем в нем и обитает душа. И в котором и из которой свобода волит. Свободой воли (как пространством во времени) располагает человек по-человечеству, что для индивида остаточно, осадочно-преломленно дано лишь в прихотях, капризах, вкусах, мнениях как «лица необщее выражение».
Человечество с ума не сходит, оно в нем находится, сходит (временно) с ума отдельное существо на полпути или концентрическими кругами подбирающееся к себе в homo sapiens. А с-ума-шествие уже человека и есть реализация свободы воли по человечеству, что само собой разумеется. И разум здесь смиренно «поджимает хвост» (времени в ничто) в индивидах. А потому и болезни человечества в том, что человек еще не пришел в себя. Оно (человечество) еще не у себя, а он (человек) даже еще не с ума сходит, а в страданиях телесности пребывает, заглушая в ней душу. Как возможную свободу во времени из (обретаемого) пространственного «ума вещей» в мире сем, сводя его к ничтойной собственности.
-5-
(В больнице, после кошмара, 09.07.2020). В спросоньи. Свобода реальна и субстанциальна в освобождении от ирреальности и субъективности кошмара… Она и изначально онтогенетична. Мы рождаемся свободными и филогенез (хоть и с опозданием) сковывает опытом, хотя и пробивается через него к свету, покуда жив человек на этой земле.
Может быть в том и оправдание того, что вместе с человеком в мир приходит «ничто»? Свобода — позитивно-контрапунктное выражение этого самого ничто.
Но как реальность свобода рождается, пробуждается вновь из времени. Во времени ничего удивительного и нет как казалось бы по нему самому — в неожиданности, стихийности. Впрочем, даже при этом время может очаровывать, будучи обретено пространственным, явным образом. «Ага, попалось все-таки!» Но стало быть, это не пойманное мгновение, а протянутое в пространстве время, надежда, смысло-значение, в общем душевно-духовное состояние, в котором превозмогается рациоцентризм.
Свободный человек переступает в себе homo sapiens. Не потому ли и свобода отрывается умом по необходимости? И так, на всякий случай, чтобы не дай бог, чего не приключилось, и чтобы было неповадно другим, да и вообще чтобы не совалось в мир людской.
-6-
… Выпавши из материнского лона (чего мы не знаем), оказываемся среди других (и об этом знаем оттуда-сюда — в мечтах, надеждах, воображении, т.е. из того, что должны быть) — в ничто.
Знания (в среде других) опосредуют возвращение в мир иной из ничто в мире сем для ухода из него в душе-духе.
Но до этого же, кошмар — испытание одиночества и в принципе — вненаходимости. Конечное из вечности недостаточно как встречающееся ситуативно в мире сем. Да и сам (видящий сон) неуместен как конечное существо в мире сем. Он из него выталкивается, пускается в расход до мелочей или он в самой конечности разменивается бессмысленно, суетливо…
Правда, все это компенсируется, сублимируется любовными свиданиями. Любовь соприсутствует как бы во спасение, но чего так и не происходит.
Видение себя в этом мире невозможно иначе как только в россыпь, т.е. как в ненахождении себя, в том что он не есть. Из потерянности (растерянности) в конечном перед вечным в еще пущей растерянности для себя.
Это и есть неестествование, но уже как иллюзия «естествования» в видении себя в этом мире.
Неужто «ничто в разуме» протягивается в «языке» и избавление от него не приходится ждать? Более того, «чудище обло, озорно, стозевно и лаяй»! Это про язык по старо — русски. Поди, выберись из него?! Но может приключения отсюда только и начинаются? И нужна не только воля, но свобода воли? Воля лишь пространство, которое манит, но человека в нем может еще нет. Человек, если он все еще держит в голове (как свое) ничто (стыд, совесть), долженствует в нем перед миром, а теперь уже и перед другими (в нем) свободой воли. Чтобы не дурака валять (что, впрочем тоже бывает вынужденно), а ответствовать субъект-субстанциально, индивидуально-тотально, уникально-универсально. Ответственность всегда только личная и в том наша реальность. За свободу нужно отвечать по воле отпущенных возможностей, по мере превышающих сил.
… Если в «свободе воли» речь должна идти об освобождении человека от общества, с превышением его из него, то ведь вообще проблемы человека возникают в нестыковках человеческого и общественного, как «в себе», так и «для себя» в «бытии» человека. В которых он не вмещается, потому что в них «нет порядка»!
А вообще человек «больше чем общество» в духовных отношениях. Представляя духовность, будучи ее носителем человек и превышает общество. Но все же не как индивид или особь, а как воплощение общности, хотя, конечно, как духовной в отличие от упорядоченной «общественной» общности, в которой присутствуют безличные, заемные функционеры.
Но поэтому же вопрос в том и заключается, что возможно ли неописуемое, неповторимое бытие из общественного круга как «небытия» для человека? Или в качестве «бытия» его ожидает удел духовного мучительства? Элементарно это предстает уже с анекдотов, с иронии, критического дистанцирования, с иносказания, с собственного словарного запаса и т.д. А проще, с точки зрения у точечного индивида. Потому человек, живя в обществе, всегда и как бы свободен по отношению к нему. Он есть в нем.
Поэтому в бытии из небытия речь должна идти именно о кардинально бесповоротном переходе в самом бытии к духу. Т.е. тут-то и должна быть трансформация бытия наличного к небытию в духе, бытия как такового к бытию не как таковому. А если исчерпывающим образом, то бытие из небытия есть (предварительное, виртуальное) небытие в бытии (как протянутом сущест-твовании), в коем свобода воли требует своего выдерживания, переживания, испытания и к нему сводится вдохновение как (сама) аккумуляция бытия иного в моем уделе, моем слове, моем долге, т.е. (в том) без чего я не могу иначе.
В свободе воли свобода как моя необходимость миру не обыгрывается и не аргументируется и не защищается, а реализуется и в этом-то дана (сама) воля. Она захватывает и распоряжается свободой по своему вкусу, предпочтению и усмотрению, так сказать, справа — налево, сверху — донизу, это и есть душевно-духовное торнадо в хроно-топосе человека.
Пространство из времени во вдохновении турбулентно взвихривается (самим) хроно-топосом в свободе воли.
… А если иметь ввиду неописуемость, неповторимость, то именно описуемая неописуемость, повторимая неповторимость и вообще выраженность человека прерывно-непрерывно дана уместно-неуместно повсюду уже в повседневности. Где человек — там его и выражение.
… Но вопрос о том, отвечается ли на вызов времени пространственно и насколько в пространстве — всегда открытый, потому что этот ответ и предстает актуально во пространстве как времени во временении. Это и есть со-временность от злобы дня до эпохи.
… В своей отдельности человек никогда не укладывается в общем, именно в отделенности он выразителен. И в этом и «заключается» смысл того, что «человек больше чем общество». Он бросает вызов всему общему, даже не догадываясь, не осознавая до конца, насколько оно простирается внешне и в нем самом, проникая извне. Повод для вызова всегда дан извне, но в самосознании человек «противен» и самому себе, в чем он есть в мире сем.
Потому человек из неестествования времени всегда в бессознательном вызове перед тем, что он уже есть в готовности к небытию для бытия. Он ловит вдохновение и пребывает в ритме сменяемых выражений и их аритмии в потерях смысла жизни.
В слове и ловится различие частного и общего. И спасает оно, когда общее переступается, проходится, преодолевается. Это и есть собственно выражение, если общее оказывается обладаемо частным образом. Элементарно, это «крепкое слово»!
Стало быть, «ничто» в разуме не «протягивается в языке». А демонстрируется, манифестируется, реализуется (в демонтировании, придерживании, умалчивании) из свободы воли (в свободе слова) вплоть до обратной деконструкции с использованием «мата» и вообще грубых слов, неприличных выражений. Вероятно, это и имеет в виду скрытно или открыто в «деконструкции» Ж. Деррида? Но она имеет место и так и сяк, и в многословии и в крепком слове!
То что разум стесняется в себе, сплошь и рядом предстает эмпирически.
Но «ничто» в разуме может быть не только проявлено эмпирически, что конечно обычное дело и это не свобода воли, а свобода зла (может «прозрачность зла» как у Бодрийара). Скорее, так обстоит дело с самовыражением отдельного человека. Но подлинно, воистину его выражением как родового существа является душевная самоотдача и она, конечно, возможна тоже в мире, но уже из мира и ради мира как мировое со-бытие из ничто. И осуществляет ее свободная индивидуальность в достижении свободы воли через постижение свободы слова в сем мире как его духовной прострации до мира превышающего в оттуда-сюда из отсюда-туда. И таким образом, в «заключение» находится оправдание миру сему, чему до этого не находилось места в «почитании» времени. Что и называется «обозначением к концу начала»!
ПОСЛЕСЛОВИЕ
О РАЗУМЕЮЩЕМСЯ САМО СОБОЙ
-1-
… Требуемое обращение к современности — это обращение к прошлому из (нынешнего) будущего. Оно поколенчески свернуто обратно к тем, с кем ты общался, но увы «иных уж нет, а те далече». Обращения подлинного и искреннего к последующему поколению не бывает (при всем тщании). Но лишь назидания. менторство. И это не прихоть, а так обстоит на самом деле, поневоле. Об этом и нужно честно признаватся. Время никогда не выпускает из себя, отпуская в пространстве, оно лишь иронизирует над тобой.
И наоборот, прошлое со-хра-няется как современность сродни с пространством опыта одновременности нашей жизни в мире сем. И я всегда в своей современности.
-2-
… И вновь мелькнуло. «Больше человек чем общество» во сне. По крайней мере, в индивидах и общественных отношениях. Поэтому в нем и нет порядка. Точнее, все беспорядочное в нем и превышает общественное в мире сем. Оно непонятно себе самому как индивиду. Впрочем, тут может быть как не индивид, а индивидуальность «просыпается» (во сне) и в свободах и в случайности. Это она делится в отличие от неделимого индивида. И делится с собой, отправляясь от индивида личностно из опыта, из того, что было с тобой уже. Но в нем (сне) видится и то что, чего никогда не было и в этом-то пробуется вечность. Да собственно, снится самому себе случайная индивидуальность как уже случившаяся личность, а пробуется в вечности свободная индивидуальность. Точнее, в пробе вечности испытывается свободная индивидуальность. Она-то и просыпается во сне в безличном индивиде.
… Так что вообще проблема человека всегда предстает разрешенной в решениях как сно-видениях. Видеть сон — воспринимать решения человеческие и упиратся в не-решенность, тупиковость происходящую в них же из наяву, коя и есть круговое заблуждение в мире сем.
-3-
… Признатся, «дергающийся стиль» у тебя (меня) из того, что мысли в уловках времени выпадают и фиксируются. Но, при этом они и не развиваются последовательно, а лишь находятся в ожидании как состоянии проблематичности, которая саморазрешается в подвопросах, т.е. решения подвопросительны из выдерживаемой про-блемы. Так-то и выходит, что решать проблему значит ее выдерживать. И с ней заранее неизвестно, когда можно закончить, поставить точку над i. Так нельзя, субъективно это будет. Проблему нельзя решать, она сама должна разрешится.
Это что-то вроде, опять-таки сюрреализма, но и нечто большее как продолжающееся переживание во впечатлениях. Впечатывание, отпечатывание, расписывание беспорядочное того, что приходит в ответ на отзыв тому, что случилось, приснилось с тобой и теперь будится. Это и есть пространство во времени, стол письменный по жизни.
А держать проблему — это значит нечто длится, тянется из своего отличия в том что оно есть (и вне тебя и в других и в тебе самом). Но разумеется, притом известного, ведомого для тебя и тобой. Это нечто не из него самого.
-4-
Относительно «предустановленной гармонии» (см. выше)… общее рассыпается в частном. И частное сообща укладывается в нем потом. Порознь же оно превышает его. В этом-то и заключается вообще проблема свободы. В пространстве как сообщничестве укладывается, во времени вырывается. В этом и смысл неповторимости, что частное больше общего. Свобода всегда из необходимости, но она не сводится к необходимости. «Из», но не «в»?
Это и есть механизм, точнее машина истории, ее «движущая сила». Распад, негоэнтропия, второе начало термодинамики. Но в этом-то и проблема человека, по человечеству решаемая, чтобы отдельное превышало общее.
Общее рассыпается, рассеивается в единичном внешне расширяясь, увеличиваясь, прибавляясь. Но это видимость истории, ее ареальность в глобализации, преформация истории во всемирную историю.
... И все же, время не само по себе, а как свобода всегда из пространства возможна. Всевозможность свободы во времени заложена в пространстве. И в этом же «превышение» (отставленность, упорность) пространства из времени, его преимуществование. Можно сказать, что возможности пространства опережают, упреждают, предполагают действительность времени.
Проще, пространство есть возможность времени, не вообще, но для человека в свободе.
Более того, «во про-странстве» реализуется свобода из времени. Самим пространством время оказывается свободой. И в этом его актуальность как состоятельность человека. Пространство позволяет человеку быть во времени как свободе, раскрыватся в чем он закрывается (оконечивается). Да, не всегда, а порой в том в чем он всегда скрывается (в душе таится), он раскрывается, смещаясь от себя. В сериальности индивидов как себе подобных, сдвигаясь (обращаясь) к Другому в понимании (в себе и для себя) человек внимает (впускает в себя) иное время и в том раскрывается.
А в целом, конечно, это предстает самоосвобождением человека, реализуясь на самом деле в механизме хроно-топического обращения пространства на время, но представая для него образно как рождение свободы, т.е. как превращение пространства во время — обретенное, освоенное, уловленное.
Поэтому и в свободе есть нечто иллюзорное как и во сне? Да, но тогда эта иллюзорность свободы и (не) есть ее определенность пространством на самом деле? И никакого превышения общего в частном нет? Если общее, конечно пространственно? Но ведь даже если так, то пространство, взрываясь внутри себя во времени и допуская свободу, предстает в самопревышении человека. Стало быть все-таки, в конечном счете свобода не сводится к иллюзии, хотя и как таковая встречается в мире сем.
… Мыслить нужно по-человечеству (иначе и мысли пропадают в никчемности). Это и есть Homo sapiens, который не представителен в индивидах, а всечеловечен. У него нет точки зрения, а всесветная провальность. И мировой провал (ungrund) для него естественен, нормален. В состоянии коем в нем и обитает душа. И в котором и из которой свобода волит. Свободой воли (как пространством во времени) располагает человек по-человечеству, что для индивида остаточно, осадочно-преломленно дано лишь в прихотях, капризах, вкусах, мнениях как «лица необщее выражение».
Человечество с ума не сходит, оно в нем находится, сходит (временно) с ума отдельное существо на полпути или концентрическими кругами подбирающееся к себе в homo sapiens. А с-ума-шествие уже человека и есть реализация свободы воли по человечеству, что само собой разумеется. И разум здесь смиренно «поджимает хвост» (времени в ничто) в индивидах. А потому и болезни человечества в том, что человек еще не пришел в себя. Оно (человечество) еще не у себя, а он (человек) даже еще не с ума сходит, а в страданиях телесности пребывает, заглушая в ней душу. Как возможную свободу во времени из (обретаемого) пространственного «ума вещей» в мире сем, сводя его к ничтойной собственности.
-5-
(В больнице, после кошмара, 09.07.2020). В спросоньи. Свобода реальна и субстанциальна в освобождении от ирреальности и субъективности кошмара… Она и изначально онтогенетична. Мы рождаемся свободными и филогенез (хоть и с опозданием) сковывает опытом, хотя и пробивается через него к свету, покуда жив человек на этой земле.
Может быть в том и оправдание того, что вместе с человеком в мир приходит «ничто»? Свобода — позитивно-контрапунктное выражение этого самого ничто.
Но как реальность свобода рождается, пробуждается вновь из времени. Во времени ничего удивительного и нет как казалось бы по нему самому — в неожиданности, стихийности. Впрочем, даже при этом время может очаровывать, будучи обретено пространственным, явным образом. «Ага, попалось все-таки!» Но стало быть, это не пойманное мгновение, а протянутое в пространстве время, надежда, смысло-значение, в общем душевно-духовное состояние, в котором превозмогается рациоцентризм.
Свободный человек переступает в себе homo sapiens. Не потому ли и свобода отрывается умом по необходимости? И так, на всякий случай, чтобы не дай бог, чего не приключилось, и чтобы было неповадно другим, да и вообще чтобы не совалось в мир людской.
-6-
… Выпавши из материнского лона (чего мы не знаем), оказываемся среди других (и об этом знаем оттуда-сюда — в мечтах, надеждах, воображении, т.е. из того, что должны быть) — в ничто.
Знания (в среде других) опосредуют возвращение в мир иной из ничто в мире сем для ухода из него в душе-духе.
Но до этого же, кошмар — испытание одиночества и в принципе — вненаходимости. Конечное из вечности недостаточно как встречающееся ситуативно в мире сем. Да и сам (видящий сон) неуместен как конечное существо в мире сем. Он из него выталкивается, пускается в расход до мелочей или он в самой конечности разменивается бессмысленно, суетливо…
Правда, все это компенсируется, сублимируется любовными свиданиями. Любовь соприсутствует как бы во спасение, но чего так и не происходит.
Видение себя в этом мире невозможно иначе как только в россыпь, т.е. как в ненахождении себя, в том что он не есть. Из потерянности (растерянности) в конечном перед вечным в еще пущей растерянности для себя.
Это и есть неестествование, но уже как иллюзия «естествования» в видении себя в этом мире.
