(Как попадает человек в состояние душевности, духовности? Этот вопрос нам решать не здесь. Это обнаруживается post factum. Это психология, а не философия).
Допустим это так. Значит, душа — это аннигиляция, самосожжение субъекта. Выделывание себя, вырабатывание внутреннего человека в актуальном состоянии и предстает душой. Но работа души совершается не ради духа, а ради возможности его опрокинуть как накопленную консервативность общественных порядков, усиливающуюся негативность статус-кво, по отношению к прогрессу в свободах, отсекающего все больше возможностей для общественного развития, когда многомерность превращается в одномерность и т.д.
Но чем сама душа питается, если не духом? А откуда ему взяться, если он уже поражён, закоснен? Или это тоже «пища» и тоже годится? Или она перерабатывается, переваривается, другой-то пищи нет?
Все здесь возможно, однако творчество не только перерабатывает, но и вырабатывает ценности, они возможны не как запредельные по отношению к наличному духу, оторванные от действительности утопические прожекты, неосуществимые идеалы, а как становящаяся определенность сжигающего себя человека, то есть по сю сторону слишком оторванного от действительности «наличного» духа (в чем, кстати, его и консервативная роль, что он разрозниваем или сливаем в неопределенное месиво ставших избитыми лозунгов-ценностей и отсутствует в действительности, присутствуя в ней извне, из заоблачных высот в качестве «высоких материй», до которых никому нет дела).
Человек противопоставляет себя в конечном счете духу порядков, в которых он существует частично, в разрозненном виде (несчастное сознание у Гегеля). Сама душа в начале (эпохально как в творчестве отдельного индивида, так и в целом этноса) направлена против сложившегося наличного или начинающего складываться духа застоя, консервации, реакции и т.п. и предлагать себя в качестве духа прогресса. В виде индивидуального творчества и т.п.
Но закономерность здесь в том, что дух вырастает из работы души человека, душа может уравняться с духом. И тогда человек предстает во всей своей исторической определенности как практически творческое или духовно-практическое существо, перед которым ясны горизонты его мира, на черте которых он и приобщается к беспредельной объективной диалектике.
Негативная же роль оторванного от действительности духа в том, что он позволяет — заставляет, вынуждает — человеку становится изнутри своего мира. В развалинах старого мира всегда найдутся камни для строительства мира нового, были бы только на то руки человека-творца.
Но не забывать! В духе всегда есть что-то подозрительное. Тем более в субстанциализированном духе (как у Гегеля). Это и есть закосневшие общественные порядки, из которых дух ушел в сверхчувственный мир, консолидировав в себе синкретично, туманно разрозненные, застывшие, овеществленные общественные отношения. Но дух и в таком виде может служить прибежищем для разбросанного человека (увлечение религией и всякой другой мистикой в современности). Подобно тому как все отношения редуцируются к объекту-вещи, так и (одновременно с этим) духовность их (междусубъектность) улетучивается в надвещный, разреженный, пустой мир абстракций. И дух теперь только в одном измерении, на уровне «отзвуков», «отблесков». Многомерная духовность человека отчуждается от него в самосущее «царство идей», в духовную субстанцию, со всех сторон закрывающую человеку доступ к беспредельной объективной диалектике. Временное в духе становится вечным, относительное — абсолютным, результат — началом и т.д. Тем более, если это «святой дух»… Отсюда идоло-поклонство.
Следовательно, материальной субстанции соответствует субстанция духовная, точечности субъектного бытия его шаровидная замкнутость. И хотя этот шар вполне прозрачен, но он не пробиваем извне. И в то же время перед нами укороченный к бесконечно малым величинам, редуцированный к застывшим историческим частностям на меже общественных отношений (над-вещность идей и вещность отношений) мир человека, исторический уровень приобщения к беспредельной объективной диалектике, перед которой вновь открывается вся наша неисполненность, неутвержденность, что вызывает уныние, тоску от своего ничтожества, но что можно преодолеть лишь отбросив всякий центризм и ориентируясь на незавершимое становление — творчество.
(Где-то здесь наступает логически тот момент, когда нужно переходить к диалектике идеального и реального, что отсутствует у Генриха Степановича).
Но дело в том, что человек не является изначально ничто, а он аннигилирует в причащении к беспредельной объективной диалектике. (И «бить» надо на это!). Если речь идет о прикосновении к беспредельной объективной диалектике, то это невозможно без самоаннигиляции субъекта. Биологическая смерть это только предельный (крайний) случай прижизненного умирания в творчестве, сознательного принесения себя в жертву всем другим людям. Причем именно другим людям мы приносим себя в жертву в творчестве, а не ради покорения беспредельной объективной диалектики. Последняя сама укладывается в статусе междусубъектного мира, а не как безразличная к человеку вселенная, хотя в этом качестве она непрерывна, реальна для человека, запредельна, что и питает неравнодушие к себе со стороны человека.
Но аннигиляция в творчестве ради открытия себя как субъекта в мире других людей всегда перекрывает субстанцию междусубъектного, казалось бы, непомерно многоразличного в себе, но всегда исторически определенного мира человека. Ориентация на высокие идеалы возможна лишь через их превозможение и приращение в ценностях междусубъектности за счет выхода на беспредельную объективную диалектику (момент экстенсивности, результативности творчества) и одновременно через уничтожение творцом в себе всего того, что препятствует общению, всего того, что дает нам только внешняя среда, уничтожение своей обусловленности в наличной ойкумене — субстанции.
Именно обусловленность обстоятельствами делает человека непрозрачным для других, несамостоятельность становления делает его точкой, перетягивающей на себя остальной мир (эгоцентризм). Даже если в воспитании приложены все усилия на то, чтобы сделать из индивида свободное существо даже в гармонических отношениях в целом ему не обойтись в общении — творчестве без самоаннигиляции. Не только светится, но и греть других человек может лишь отдаваясь им всем своим существом. Это предуготовляет творчество, хотя и не есть еще творчество, как не торопится отождествить его с общением Генрих Степанович!
Может быть человек приходится на сферу общения как раз в процессе аннигиляции себя. Но полная отдача себя междусубъектному миру ценностей это пик творчества, собственно это и есть определение себя в духе (Звезда все-таки догорает?!)
Превращение же этой исходной точки в ничто (раскрытие души в духе), то есть сброс с себя всего наносного, чуждого, третьего в междусубъектных отношениях и есть начало человека как вселенского существа, находящегося на уровне своей эпохи.
Но таким образом, человек не себя сжигает, а точечность свою превращает в ничто. Следовательно, человек-то не превращается в ничто, а очищается. В чем? От вещности, эгоцентризма в духовности. От центробежного активизма.
(Пожалуй так, но тогда и насчет воспитания нужны поправки. Человек должен быть способен при правильном воспитании извне на то, чтобы довести его до себя, перехватить инициативу воспитателей на ограничение и преодоление всяких своих центробежных стремлений. Но это не тривиальность ли: воспитать способность к самовоспитанию? Нет, так мы обычно и в педагогике, и в семье коротим, но тут есть контекст вплоть до подтекста: воспитать невоспитуемость — к самовоспитанию! По-другому, но то же самое: учиться у ребенка!)
Но человек, следовательно, как звезда не ракетообразен, не за счет шлейфа сожженных и оставленных позади себя негативных качеств он определяет себя в мире других и приобщается через него ко вселенной. Это было бы пресуществлением. Ничего кроме духовного дыма и вони от человека тогда не оставалось бы ожидать. Предназначение в том, чтобы, сгорая светить!
Точечность бытия, как ни верти, это ядро личности. Хотя эта точечность и негативна к ней самой. Но ничего не поделаешь, от мира индивиду, готовому пуститься в странствия по нему, ничего кроме этой точечной определенности не достается. Здесь свои усилия прикладывает весь мир (люди, вещи, отношения и т.д.) Но не «беспредельная объективная диалектика» (по терминологии Батищева Г.С.), а именно субстанция междусубъектного мира или субстанциализированный междусубъектный мир (общество), окружая со всех сторон плотной (пусть даже и прозрачной) средой ребенка, делают из него точку приложения внешних сил. И хотя в эту точку могут быть впрессованы и неравноценные отношения других и ценностей, и эта точка может сохранить их в себе виртуально, а следовательно развернуться обратно в векторах становления субъекта и т.д., то есть в песчинку, в мертвую точку индивид все- таки не превращается, но важно не это. Важно то, что затем эта точечность субъектом должна быть уничтожена. Если она утверждается субъектом в центробежной активности, то тут мы имеем дело как раз с простой обратной разверткой блокированного со всех сторон внутреннего мира (в данном случае это внутренний мир эгоцентриста, равный точечному бытию, а не междусубъектным отношениям, прикасающимся ко вселенной… смежным или трамплинным к ней — вопрос открытый?!).
Без аннигиляции точечности своего бытия субъект в творчестве обойтись не может. Ответственность всегда ложится на человека, а не на воспитание, не на происхождение и т.д. Даже при всей коверкающей роли «системы воспитания» человек в своих поступках ответственен сам. Впрочем, это тривиально. Это и санкционируется правовыми нормами. Однако в творчестве ответственность берется человеком добровольно. «Любить трудности», говорит Батищев Г.С. Это оборачивается благодарной работой души, становлением — творчеством.
Человек сжигает свое животное нутро (правда, это иногда делается при помощи спиртных напитков и других средств одурения!), свое непроницаемое, стиснутое со всех сторон ядро, плавающее в полумраке — полусвете далеких отзвуков, отблесков духовной жизни общества и — ближе — в хаосе самочувствий, «фантомов сознания» (Батищев Г.С.), т.е. намёков или симптомов души. Вот это-то (ядро) и подвергается аннигиляции и заменяется душой. Но наружу его не выбросить, отходов здесь не бывает. Это «абсолютно закрытый тип производства».
И как же человек выбирается из этой ситуации?
Но так ли уж непроницаемо, плотно, бесструктурно это ядро? И ядро ли здесь, не точка ли это? А разница есть. С ядром, пожалуй, ничего уже не сделаешь. Это уже обросшая точка или запущенное, безнадежное эго.
И вероятно точку эту может пронзить человек только как человек ультразвуком или инфракрасными лучами, волнами общения — как раковая опухоль убивается лазерными лучами.
Пожалуй, тут совершается прыжок открытия себя в духе. Душа обретается после определения себя в духе, по приобретению духовного мира.
Дело в том, что эта точечность бытия достается индивиду от окружающего мира. Она релевантна миру и поддерживается за счет согласия с ним, подобно тому как в микрокосме отражается макрокосм. Отсюда и нужно танцевать. Эта точечность не есть что-то чуждое миру человека, а эквивалентна ему. Хотя нужно учитывать и капризы индивида, случайности и т.д. Но это другая тема и другой уровень анализа. Именно в точечности бытия индивида его можно соотносить с окружающим миром (хотя Ильенков Э.В. говорит, что нужно вообще отвлечься от нее). Но точечность индивида работает лишь в согласии с миром. Это тот же мир в целом или частичный мир. (Варианты Батищевым Г.С. разрабатываются: «органицизм», «атомизм». А точнее здесь подходит именно «атомистичность индивида».) И, следовательно, преодолеть свою точечность индивид может только за счет неравнодушия, за счет проникновения в сферу междусубъектности, распредмечивания возможностей, одним словом, за счет несогласия с миром. Бой за внутреннюю свободу начинается на дальних подступах к человеку, с обретения духовных отдушин, через развенчивание кумиров, опрокидывание идолов, уничтожение фетишей. И лишь вместе с духовным освобождением человек обретает душу, выдавливает из себя раба обстоятельств, сбрасывает с себя старого мира мерзости. По овладению духа разумом и чувствами кончаются иллюзии, калейдоскоп самоощущений, и на месте обстоятельств среды воцаряется, вочеловечивается душа в ее открытости другим душам.
Значит уничтожение точечности бытия есть практический процесс преобразования обстоятельств. Несогласие с миром, неподчинение ему, само преобразование его рождает человеческие души.
Но это только в виде акта исторического действа. В процессе же неугасаемого творчества человека такая смена доминант происходит непрерывно. Обусловленность обстоятельствами уничтожается полностью, точечности в творчестве уже нет, душа работает неустанно, духовность всегда в перспективе. Правда, душа может и облениться и тогда она обратно сковывается инертностью, привычками и прихотями.
Но здесь нельзя оставлять в тени междусубъектность, на что напирает Батищев Г.С. Видимо непрестанная работа души невозможна вне общения (прямого или косвенного все равно), чтобы выходить на результаты творчества.
Третье чтение: саморефлексия
«Вырабатывание внутреннего человека» (к с. 54) как приобщение к беспредельной объективной диалектике. Человек не центр, так как он изнутри себя в многомерном становлении приобщается непрерывно к беспредельной объективной диалектике.
А как точка, центр он «субъект — ничто». Но не следует ли отсюда, что фатальное уничтожение точечности бытия, которое может иметь место исторически, уже и делает его «субъектом — ничто»? Иначе путаница получается? Другое дело, что вне становления, т.е. во всякого рода состояниях точечности, центральности, а отсюда и внешнего активизма человек и предстает как ничто, как провал и на уровне субъективности, и на уровне субстанциальности.
В том все и дело. А не в том, что как космическое существо человек заведомо есть «субъект-ничто». Что к беспредельной объективной диалектике он может притрагиваться как «ничто». Это, во-первых, софистика. Во-вторых, субстанциализм натуралистического толка. В-третьих, непонимание негативности ничто по отношению к человеку как характерологически отрицательного в человеке, возведенное в норму его жизнедеятельности, творчества; это точка зрения одинокого человечества во вселенной, проведенная по всем бесконечным направлениям, но не обращенная на себя. Точка зрения «слепой» активности, которая не только превращает вселенную в ничто перед собой, но которая последовательно распространяет вместе с собой гибельное начало на вселенную, подобно раковой опухоли в организме. Это самоумершвление человечества.
Так что, превращение в «субъект-ничто» — это реальность. Но ухватывать это можно не с позиций точечного бытия, а с точки зрения человека (или умо-зрения) во вселенной, обращенной на себя. Но тут встает проблема: чем заменить антропоцентризм? Или в чем преимущество несвоецентристского подхода к человеку, если все-таки при этом мы не забываем о человеке? Или как проводить последовательно несвоецентристский подход к человеку, оставаясь при этом человеком?
Допустим это так. Значит, душа — это аннигиляция, самосожжение субъекта. Выделывание себя, вырабатывание внутреннего человека в актуальном состоянии и предстает душой. Но работа души совершается не ради духа, а ради возможности его опрокинуть как накопленную консервативность общественных порядков, усиливающуюся негативность статус-кво, по отношению к прогрессу в свободах, отсекающего все больше возможностей для общественного развития, когда многомерность превращается в одномерность и т.д.
Но чем сама душа питается, если не духом? А откуда ему взяться, если он уже поражён, закоснен? Или это тоже «пища» и тоже годится? Или она перерабатывается, переваривается, другой-то пищи нет?
Все здесь возможно, однако творчество не только перерабатывает, но и вырабатывает ценности, они возможны не как запредельные по отношению к наличному духу, оторванные от действительности утопические прожекты, неосуществимые идеалы, а как становящаяся определенность сжигающего себя человека, то есть по сю сторону слишком оторванного от действительности «наличного» духа (в чем, кстати, его и консервативная роль, что он разрозниваем или сливаем в неопределенное месиво ставших избитыми лозунгов-ценностей и отсутствует в действительности, присутствуя в ней извне, из заоблачных высот в качестве «высоких материй», до которых никому нет дела).
Человек противопоставляет себя в конечном счете духу порядков, в которых он существует частично, в разрозненном виде (несчастное сознание у Гегеля). Сама душа в начале (эпохально как в творчестве отдельного индивида, так и в целом этноса) направлена против сложившегося наличного или начинающего складываться духа застоя, консервации, реакции и т.п. и предлагать себя в качестве духа прогресса. В виде индивидуального творчества и т.п.
Но закономерность здесь в том, что дух вырастает из работы души человека, душа может уравняться с духом. И тогда человек предстает во всей своей исторической определенности как практически творческое или духовно-практическое существо, перед которым ясны горизонты его мира, на черте которых он и приобщается к беспредельной объективной диалектике.
Негативная же роль оторванного от действительности духа в том, что он позволяет — заставляет, вынуждает — человеку становится изнутри своего мира. В развалинах старого мира всегда найдутся камни для строительства мира нового, были бы только на то руки человека-творца.
Но не забывать! В духе всегда есть что-то подозрительное. Тем более в субстанциализированном духе (как у Гегеля). Это и есть закосневшие общественные порядки, из которых дух ушел в сверхчувственный мир, консолидировав в себе синкретично, туманно разрозненные, застывшие, овеществленные общественные отношения. Но дух и в таком виде может служить прибежищем для разбросанного человека (увлечение религией и всякой другой мистикой в современности). Подобно тому как все отношения редуцируются к объекту-вещи, так и (одновременно с этим) духовность их (междусубъектность) улетучивается в надвещный, разреженный, пустой мир абстракций. И дух теперь только в одном измерении, на уровне «отзвуков», «отблесков». Многомерная духовность человека отчуждается от него в самосущее «царство идей», в духовную субстанцию, со всех сторон закрывающую человеку доступ к беспредельной объективной диалектике. Временное в духе становится вечным, относительное — абсолютным, результат — началом и т.д. Тем более, если это «святой дух»… Отсюда идоло-поклонство.
Следовательно, материальной субстанции соответствует субстанция духовная, точечности субъектного бытия его шаровидная замкнутость. И хотя этот шар вполне прозрачен, но он не пробиваем извне. И в то же время перед нами укороченный к бесконечно малым величинам, редуцированный к застывшим историческим частностям на меже общественных отношений (над-вещность идей и вещность отношений) мир человека, исторический уровень приобщения к беспредельной объективной диалектике, перед которой вновь открывается вся наша неисполненность, неутвержденность, что вызывает уныние, тоску от своего ничтожества, но что можно преодолеть лишь отбросив всякий центризм и ориентируясь на незавершимое становление — творчество.
(Где-то здесь наступает логически тот момент, когда нужно переходить к диалектике идеального и реального, что отсутствует у Генриха Степановича).
Но дело в том, что человек не является изначально ничто, а он аннигилирует в причащении к беспредельной объективной диалектике. (И «бить» надо на это!). Если речь идет о прикосновении к беспредельной объективной диалектике, то это невозможно без самоаннигиляции субъекта. Биологическая смерть это только предельный (крайний) случай прижизненного умирания в творчестве, сознательного принесения себя в жертву всем другим людям. Причем именно другим людям мы приносим себя в жертву в творчестве, а не ради покорения беспредельной объективной диалектики. Последняя сама укладывается в статусе междусубъектного мира, а не как безразличная к человеку вселенная, хотя в этом качестве она непрерывна, реальна для человека, запредельна, что и питает неравнодушие к себе со стороны человека.
Но аннигиляция в творчестве ради открытия себя как субъекта в мире других людей всегда перекрывает субстанцию междусубъектного, казалось бы, непомерно многоразличного в себе, но всегда исторически определенного мира человека. Ориентация на высокие идеалы возможна лишь через их превозможение и приращение в ценностях междусубъектности за счет выхода на беспредельную объективную диалектику (момент экстенсивности, результативности творчества) и одновременно через уничтожение творцом в себе всего того, что препятствует общению, всего того, что дает нам только внешняя среда, уничтожение своей обусловленности в наличной ойкумене — субстанции.
Именно обусловленность обстоятельствами делает человека непрозрачным для других, несамостоятельность становления делает его точкой, перетягивающей на себя остальной мир (эгоцентризм). Даже если в воспитании приложены все усилия на то, чтобы сделать из индивида свободное существо даже в гармонических отношениях в целом ему не обойтись в общении — творчестве без самоаннигиляции. Не только светится, но и греть других человек может лишь отдаваясь им всем своим существом. Это предуготовляет творчество, хотя и не есть еще творчество, как не торопится отождествить его с общением Генрих Степанович!
Может быть человек приходится на сферу общения как раз в процессе аннигиляции себя. Но полная отдача себя междусубъектному миру ценностей это пик творчества, собственно это и есть определение себя в духе (Звезда все-таки догорает?!)
Превращение же этой исходной точки в ничто (раскрытие души в духе), то есть сброс с себя всего наносного, чуждого, третьего в междусубъектных отношениях и есть начало человека как вселенского существа, находящегося на уровне своей эпохи.
Но таким образом, человек не себя сжигает, а точечность свою превращает в ничто. Следовательно, человек-то не превращается в ничто, а очищается. В чем? От вещности, эгоцентризма в духовности. От центробежного активизма.
(Пожалуй так, но тогда и насчет воспитания нужны поправки. Человек должен быть способен при правильном воспитании извне на то, чтобы довести его до себя, перехватить инициативу воспитателей на ограничение и преодоление всяких своих центробежных стремлений. Но это не тривиальность ли: воспитать способность к самовоспитанию? Нет, так мы обычно и в педагогике, и в семье коротим, но тут есть контекст вплоть до подтекста: воспитать невоспитуемость — к самовоспитанию! По-другому, но то же самое: учиться у ребенка!)
Но человек, следовательно, как звезда не ракетообразен, не за счет шлейфа сожженных и оставленных позади себя негативных качеств он определяет себя в мире других и приобщается через него ко вселенной. Это было бы пресуществлением. Ничего кроме духовного дыма и вони от человека тогда не оставалось бы ожидать. Предназначение в том, чтобы, сгорая светить!
Точечность бытия, как ни верти, это ядро личности. Хотя эта точечность и негативна к ней самой. Но ничего не поделаешь, от мира индивиду, готовому пуститься в странствия по нему, ничего кроме этой точечной определенности не достается. Здесь свои усилия прикладывает весь мир (люди, вещи, отношения и т.д.) Но не «беспредельная объективная диалектика» (по терминологии Батищева Г.С.), а именно субстанция междусубъектного мира или субстанциализированный междусубъектный мир (общество), окружая со всех сторон плотной (пусть даже и прозрачной) средой ребенка, делают из него точку приложения внешних сил. И хотя в эту точку могут быть впрессованы и неравноценные отношения других и ценностей, и эта точка может сохранить их в себе виртуально, а следовательно развернуться обратно в векторах становления субъекта и т.д., то есть в песчинку, в мертвую точку индивид все- таки не превращается, но важно не это. Важно то, что затем эта точечность субъектом должна быть уничтожена. Если она утверждается субъектом в центробежной активности, то тут мы имеем дело как раз с простой обратной разверткой блокированного со всех сторон внутреннего мира (в данном случае это внутренний мир эгоцентриста, равный точечному бытию, а не междусубъектным отношениям, прикасающимся ко вселенной… смежным или трамплинным к ней — вопрос открытый?!).
Без аннигиляции точечности своего бытия субъект в творчестве обойтись не может. Ответственность всегда ложится на человека, а не на воспитание, не на происхождение и т.д. Даже при всей коверкающей роли «системы воспитания» человек в своих поступках ответственен сам. Впрочем, это тривиально. Это и санкционируется правовыми нормами. Однако в творчестве ответственность берется человеком добровольно. «Любить трудности», говорит Батищев Г.С. Это оборачивается благодарной работой души, становлением — творчеством.
Человек сжигает свое животное нутро (правда, это иногда делается при помощи спиртных напитков и других средств одурения!), свое непроницаемое, стиснутое со всех сторон ядро, плавающее в полумраке — полусвете далеких отзвуков, отблесков духовной жизни общества и — ближе — в хаосе самочувствий, «фантомов сознания» (Батищев Г.С.), т.е. намёков или симптомов души. Вот это-то (ядро) и подвергается аннигиляции и заменяется душой. Но наружу его не выбросить, отходов здесь не бывает. Это «абсолютно закрытый тип производства».
И как же человек выбирается из этой ситуации?
Но так ли уж непроницаемо, плотно, бесструктурно это ядро? И ядро ли здесь, не точка ли это? А разница есть. С ядром, пожалуй, ничего уже не сделаешь. Это уже обросшая точка или запущенное, безнадежное эго.
И вероятно точку эту может пронзить человек только как человек ультразвуком или инфракрасными лучами, волнами общения — как раковая опухоль убивается лазерными лучами.
Пожалуй, тут совершается прыжок открытия себя в духе. Душа обретается после определения себя в духе, по приобретению духовного мира.
Дело в том, что эта точечность бытия достается индивиду от окружающего мира. Она релевантна миру и поддерживается за счет согласия с ним, подобно тому как в микрокосме отражается макрокосм. Отсюда и нужно танцевать. Эта точечность не есть что-то чуждое миру человека, а эквивалентна ему. Хотя нужно учитывать и капризы индивида, случайности и т.д. Но это другая тема и другой уровень анализа. Именно в точечности бытия индивида его можно соотносить с окружающим миром (хотя Ильенков Э.В. говорит, что нужно вообще отвлечься от нее). Но точечность индивида работает лишь в согласии с миром. Это тот же мир в целом или частичный мир. (Варианты Батищевым Г.С. разрабатываются: «органицизм», «атомизм». А точнее здесь подходит именно «атомистичность индивида».) И, следовательно, преодолеть свою точечность индивид может только за счет неравнодушия, за счет проникновения в сферу междусубъектности, распредмечивания возможностей, одним словом, за счет несогласия с миром. Бой за внутреннюю свободу начинается на дальних подступах к человеку, с обретения духовных отдушин, через развенчивание кумиров, опрокидывание идолов, уничтожение фетишей. И лишь вместе с духовным освобождением человек обретает душу, выдавливает из себя раба обстоятельств, сбрасывает с себя старого мира мерзости. По овладению духа разумом и чувствами кончаются иллюзии, калейдоскоп самоощущений, и на месте обстоятельств среды воцаряется, вочеловечивается душа в ее открытости другим душам.
Значит уничтожение точечности бытия есть практический процесс преобразования обстоятельств. Несогласие с миром, неподчинение ему, само преобразование его рождает человеческие души.
Но это только в виде акта исторического действа. В процессе же неугасаемого творчества человека такая смена доминант происходит непрерывно. Обусловленность обстоятельствами уничтожается полностью, точечности в творчестве уже нет, душа работает неустанно, духовность всегда в перспективе. Правда, душа может и облениться и тогда она обратно сковывается инертностью, привычками и прихотями.
Но здесь нельзя оставлять в тени междусубъектность, на что напирает Батищев Г.С. Видимо непрестанная работа души невозможна вне общения (прямого или косвенного все равно), чтобы выходить на результаты творчества.
Третье чтение: саморефлексия
«Вырабатывание внутреннего человека» (к с. 54) как приобщение к беспредельной объективной диалектике. Человек не центр, так как он изнутри себя в многомерном становлении приобщается непрерывно к беспредельной объективной диалектике.
А как точка, центр он «субъект — ничто». Но не следует ли отсюда, что фатальное уничтожение точечности бытия, которое может иметь место исторически, уже и делает его «субъектом — ничто»? Иначе путаница получается? Другое дело, что вне становления, т.е. во всякого рода состояниях точечности, центральности, а отсюда и внешнего активизма человек и предстает как ничто, как провал и на уровне субъективности, и на уровне субстанциальности.
В том все и дело. А не в том, что как космическое существо человек заведомо есть «субъект-ничто». Что к беспредельной объективной диалектике он может притрагиваться как «ничто». Это, во-первых, софистика. Во-вторых, субстанциализм натуралистического толка. В-третьих, непонимание негативности ничто по отношению к человеку как характерологически отрицательного в человеке, возведенное в норму его жизнедеятельности, творчества; это точка зрения одинокого человечества во вселенной, проведенная по всем бесконечным направлениям, но не обращенная на себя. Точка зрения «слепой» активности, которая не только превращает вселенную в ничто перед собой, но которая последовательно распространяет вместе с собой гибельное начало на вселенную, подобно раковой опухоли в организме. Это самоумершвление человечества.
Так что, превращение в «субъект-ничто» — это реальность. Но ухватывать это можно не с позиций точечного бытия, а с точки зрения человека (или умо-зрения) во вселенной, обращенной на себя. Но тут встает проблема: чем заменить антропоцентризм? Или в чем преимущество несвоецентристского подхода к человеку, если все-таки при этом мы не забываем о человеке? Или как проводить последовательно несвоецентристский подход к человеку, оставаясь при этом человеком?
