Так сказал царю Арнард, гнева государева не убоялся, сам глядит сердито. Смекнул тут царь, что баба, как и ворон Михай, помощнику его по сердцу пришлась. Улыбнулся по-доброму, да руки поднял.
- Что ты, Арнард, яришься, будто медведь по зиме? Поглядеть я хотел на Уну твою, познакомиться. Теперь уж забирай, мне и даром не надобно. Такого-то добра телега целая, могу и с тобой поделиться.
- Благодарствуй, царь великий, но твое пусть твоим останется.
Поклонился пресветлый коротко, Эрин за руку взял да из шатра царева и вывел. Она, бедная, грудью полной и вздохнула с радостью. А как к Арну в шатер воротились, так тот к ней и развернулся.
- Ты Уной назвалась?
- Назвалась, - жрица ответила. – Ни к чему царю имя мое слышать.
- Значит, Уной для всех и будешь. – А после к столу накрытому подтолкнул. – Есть просила, вот и трапезничай.
Подошла к кувшину сперва Эрин, от грязи царской ополоснуться хочет, да только рук одних ей мало, всю себя обмыть желает. Вот и обернулась к Арнарду, в глаза пристально смотрит.
- Что теперь надумала?
- Помыться хочу, - жрица ответила. – Есть ли тут банька какая?
- Еще что удумаешь?
- Да хоть к реке иль озеру отведи, - Эрин взмолилась. – От царя твоего духом гадким веет, будто в грязи извалялась. Не могу я хлеб в руки взять, пока чернь поганую с души и тела не смою.
Вот и кончилось терпение княжеское. В озеро, так в озеро, пусть на себя жрица пеняет. Схватил ее за руку, да из шатра и выволок. А Михай-то уж кружит над ними, каркает сердито. Куда, мол, направились, честного ворона накормить забыли? Да только кто ж на птицу смотреть станет, когда промеж людей опять буря занимается. Идет прочь из стана Арн, широко шагает, а за ним жрица семенит, едва поспевает, но жаловаться не спешит. Злится князюшка, вот и славно это, опять душе стылой тревога новая. Пусть уж бранится, да с бранью корка ледяная громким треском трещит.
А как стан покинули, так жрица и взмолилась:
- Да куда ж бежишь ты, воин меченый? Иль утопить меня намерился, так тонула я уже, да на берег выплыла. А коль дело доброе сделать хочешь, так ведь я и сама дойти сумею, да ногами, а не волоком. Или зверь ты, Арнард, что одним гневом живешь? Людьми ведь рожденный, не волками лесными.
- Сама поскорей грязь смыть хотела, - пресветлый ответил. – Чем сейчас недовольна?
- Почто злобой исходишь, в чем меня обвиняешь? Или я виновата, что с села родного меня увез? Иль обидела чем? Так ведь, что сказала, то подумать успела, ни словечка кривого. Так уж лучше правду в лицо тебе говорить буду, чем плевать на спину.
Остановился Арнард да к жрице и обернулся. Глаза дымные сузил, глядит пристально:
- Да на что нужна правда твоя, сестра старшая, коль от нее мне ни сытно, ни голодно? Да и в чем та правда-то? Что царь мой богу черному служит, а я у него в подручниках? Так сказал я уже, что в богов не верую. А что воюю с ним, так на то обещание великому дал. Крепко слово мое. Коль дал его, стало быть, держать стану.
- А говоришь веры нет, - усмехнулась Эрин, руку вырвала да сама к озеру пошла. – В цареву-то дружбу веруешь, в слово свое опять же. Да только царь-то Алвор не друг тебе вовсе. Вон, и меня в соглядатаи свои нанять намерился, да следить за тобой приставить. Разве ж друзья так делают? Да и нет друзей у царя, лишь люди нужные. Вот и в тебе ему надобность. А как надобности не станет, чем та дружба закончится? Не друг ты ему, лишь игрушка послушная. А тех, кому ты жизни дороже, уж и в памяти не осталось.
Догнал ее Арнард, за плечо развернул. Хотел ответить с грубостью, да слова вдруг в глотке застряли. Глядят на него глаза синие, а в них не гнев с насмешкою плещутся, лишь горечь только, да душа израненная сквозь очи видна. С тоскою смотрит жрица старшая, до сердца пробирает. Отпустил ее князь, да сам отвернулся, от себя и Эрин смятенье скрывая.
Заныло сердце стылое, в груди ухнуло громко, да лед-то и посыпался. А в голове мысли новые появились. Права жрица, не она первая, кого Алвор подсылает. Вот и Эйна докучная к царю с докладами бегал, а до нее прислужник Арнарда. Да только пресветлый за заботу царскую соглядатаев принимал. Злился, правда, что Алвор его за дитя малое держит, от бед и горестей бережет. Сны, вон, тревожные, снадобьями лечит…
А уж забота ли? На поле брани без сомнений отпускает, оберегами обвешивает, чтоб ни меч чужой, ни стрела не затронули. Да что б чары жрецов не опутали. Разве ж за просто так мужика здорового беречь станут? Иль какая в нем надобность для великого, что вокруг наседкой кружит? И так вроде, и сомнительно. О друге единственном тоже заботятся. Вот как Арнард о Михае.
Опять обернулся к жрице. А она уж на берегу стоит, платье стягивает.
- Отвернись, охальник, - сказала, не оборачиваясь, будто взгляд пристальный почуяла.
- Вода-то холодная, - смилостивился Арнард. – Велю в шатер горячую принести.
- Не озябну, не бойся, - усмехнулась Эрин.
Махнул князь рукой на упрямицу, спиной к ней повернулся. Стоит на стан за деревьями поглядывает, да от мысли, что жрицу увидать могут, опять злиться начал. А как рассердился, так сразу и нахмурился. И чего, спрашивается, взъелся? Ни жена, ни полюбовница, ни сестра родная, к чему для чести бабы чужой стражем быть? Обернулся Арнард. А как на Эрин взглянул, так и замер зачарованный.
А она уж и исподнее скинула, косу тугую распустила, волосы-то волной тяжелой на плечи упали, да плащом рассыпались, тело белое поджарое скрыли. Да вот подняла руки жрица, волосы собирая, да и открыла, что от взора скрыто было. Скрутила в жгут волосы Эрин, на макушке в узел свернула, да так в воду и шагнула.
Глядит князь на тело ладное, на грудь полную, что на мгновение показалась. На спину крепкую, да на ноги стройные, а самому жарко сделалось. Пот со лба утер, да и шагнул поближе. А жрица-то рыбкой юркой в воде поплыла, нырнула и совсем с глаз скрылась. Совсем уж к воде подошел Арнард, взглядом Эрин ищет. А как показалась она, так и выдохнул с облегчением. Не свела ноги вода холодная, не потонула жрица.
А волосы уж и рассыпались, по воде поплыли, вокруг Эрин на ряби колыхаются. Не баба, а водяница настоящая. Привстала в воде, где дно нащупала, по телу руками повела, грязь с кожи смывая. А Арн за ладонью следит, глаз не сводит. Уж и не юнец давно, а взор отвести не может. Так и тянет душа, так и манит тело жрицыно, да глаза ее синие, что на небо летнее цветом похожи. Забилось сердце взволновано, дыханье вдруг сбилось. Прижал руку к груди Арнард, да и застыл так, себя слушая. И ни зла в нем нет, ни ярости, любованье одно только.
Вновь под воду нырнула жрица, да со смехом веселым вынырнула, будто и озеро холодное вокруг, а луг лесной, цветами усеянный. Не в плену будто, а на воле вольной. Тут и сам князь улыбнулся, да вдруг снова вздрогнул. Вспомнился ему луг лесной, и сидит он в траве будто, а позади девка тихо смеется, да ладонями узкими глаза ему закрывает.
«Угадай, кто?» – спрашивает.
- Голубка моя нежная, - да не в памяти, взаправду ответил.
А как сказал, так глаза и распахнул, на жрицу глянул. А она из воды выходит, руками груди прикрыла, да на него смотрит укоризненно.
- Опять пялишься.
Глядит князь, покрылась Эрин кожей гусиной. Скинул плащ свой, да ей на плечи набросил.
- А сказала – не озябнешь, - говорит, а сам улыбается. Да вдруг к груди и прижал.
Она и ахнула, лицо к нему подняла, в глаза заглядывает. А Арн уж не в глаза смотрит, на губы приоткрытые. Не сдержался князь, к устам манящим прижался, обжег поцелуем. Эринка и затихла, глаза закрыла да стук мужниного сердца слушает. Признал ли друг ненаглядный? А он уж в сторону отодвинулся, да сказал с улыбкой:
- Колдовка, ты жрица, как есть колдовка. Приворожить хочешь?
- Не ворожба это, Арнард, - Эрин ответила, да вздох тяжкий спрятала. Не пришло время, стало быть.
- Одевайся, застынешь, - сказал пресветлый и отвернулся.
А пока одевалась, всё прислушивался, да видение последнее вспоминал. Что творится с ним, раздумывал. Что за девка ему мерещится? Да и Михай вдруг не вороном казаться стал. И имя это взял откуда, коль само с языка сорвалось? Видать, знал такого, вот и птицу знакомо назвал. Да только, что Михай, что девка синеглазые, выходит, в одно время с ним рядом были. А когда то время было, уж и сам не вспомнит.
- Оделась я, - сказала Эрин да рядом и встала.
- Там уж остыло всё, - сказал зачем-то. – Нужно заново к кашеварам идти.
- Так и сходим, давай. Чай, ноги не отвалятся, - с улыбкой ему Эрин ответила.
А улыбка-то, будто солнышко ясное, день еще ярче сделала. Ох, и ладно на душе мятежной от улыбки этой стало, о думах позабылось. Тепло со жрицей рядом, словно у огня присел, да руки к нему протянул. И дух лесной еще ясней стал, так и кружит голову княжью. Уж и сам не знает, что сделать ему хочется, то ли рассмеяться заливисто, то ли к себе Эрин прижать. И понять не может, отчего на сердце легко делается, отчего отпускать ее впредь от себя не хочется. Сколько баб за годы эти было, а ни одна сердца не тронула, но одна тепла легкого не дала. И любили его, и заботились, и слова жаркие говорили, а жрица старшая без слов да признаний жизнь раскрасила. А что вредная, да на язык бойкая, так то за радость кажется. Ни на кого она не похожа, а будто знал столетие целое.
- Пойдем к кашеварам, - сказал князь, а голос-то хрипом в горле отдался. Вот и добавил он снова: - Колдовка.
Вернулись в стан, к кашеварам пришли, а те опять черпаки пороняли. Второй раз уж господин приходит, да всё за день один. А на лице его хмуром безрадостном улыбка светла сияет. Да не взгляд с бабы синеглазой взгляда не сводит. А она-то к котлу нос сунула, головой покачала, да и спросила вдруг:
- На воронах что ль похлебку варите?
Тут господин и вовсе смеяться начал, даже слезы с глаз смахнул. Сам о таком недавно спрашивал, вот и развеселился князюшка.
- Что несешь, дура? – кашевар обиделся, да как сказал, так и обмер.
Оборвался смех Арнарда, взглядом жгучим кашевара обжег. Бабу себе за спину задвинул да на дурака и надвинулся. Охнула Эрин, на плечо ладонь положила:
- Шутила я, оставь их, Арнард.
- Указывать мне будешь? – спросил ее князь пресветлый.
- Да что ты, господин высокородный, кто ж тебе указ-то будет?
И вроде покорно ответила, да издевкой слова ее показались.
- Заново трапезу мне в шатер несите, - велел пресветлый да к жрице и обернулся.
А она уж на груди руки сложила, бровь тонкую изломила с насмешкой. Ну, что за баба? Злыдня чистая. Поглядел на небо Арнард, да снова ворону кулаку погрозил. А тот и каркнул с неба, на угрозу ответил.
- В шатре твоем уж трапеза, - кашевары ответили.
- И то ладно.
Взял Эрин за руку, да и повел за собой. Идет, а злость из души, словно ветром уносит. Не выходит у Арнарда на жрицу злобу таить. Вот и остыл быстро. В шатер уж спокойный входил, а как вошел, так слово бранное и вырвалось. Сидит за столом Эйна постылая, господина у мисок с похлебкой горячей поджидает. Обернулся, Эрин ворона за собою манит. За шатром осталась, руку Михаю вытянула.
- Прости ли Эйну свою?
Подошла к нему наложница, руками шею обвила, да телом всем к телу княжескому прижалась.
- А уж я по тебе соскучилась, господин ненаглядный.
Отрывать ее руки от шеи стал, да она крепче-крепкого вцепилась, будто врасти готовая. Тут Эрин в шатер и вернулась. Глаза-то синие, как озера огромными стали. Глядит на бабу нахальную, что к мужу ее льнет, стыд и совесть забывши. Засучила рукава жрица старшая, да за косу белую Эйну бесстыжую ухватила.
- Ах, ты, охальница! Ты почто на мужика чужого кинулась, почто срамом дом честный позоришь?
Позабылось уж, что в шатре стоят, да про то, что жена есть, и сам Арнард не помнит. Да только гнев жгучий слепит жрицу, да ревность черная душу грызет. Вот и потащила к выходу Эйну, да пинком на улицу выгнала.
- Еще раз явишься, без косы и глаз оставлю, гадина подлая.
Обернулась, руки в бока уперла, на мужа глянула, да кулаком так в нос и ткнула:
- Я тебе, блудадей проклятый!
Опешил Арнард. И от гнева жрицыного, да от угроз ее гневных.
- И когда женой обзавелся? – задумчиво спрашивает.
- А как без платья увидел, так, считай, и женился, - ответила Эрин да к столу и направилась. Сама на стул уселась, да мужу, не глядя, велела:
- Есть садись.
- Кулаком еще по столу вдарь, - усмехается Арнард, она и вдарила. Да так, что миски с ложками подпрыгнули.
И вроде бранить жрицу надобно, а князю весело. Опять рассмеялся, да за стол послушно и сел. Лепешку пресную пополам разломил, да половину Эрин и протянул. Взяла, не поморщилась, лишь сердито фыркнула, да за трапезу принялась, в голове Ариду благословляя. Вслух не стала, чтоб мужа прежде времени не сердить. Ее злости на двоих хватает.
Расстелила ночка темная по небу покров черный, да на землю края свесила. Лес и поле укутала, спать людей да зверей отправила. Одеяла теплые на постелях в домах людских поправила, норы звериные покоем одарила, да птиц ночных грезу сладкую стеречь послала. Вот и ухают филин с совою, злые сны отгоняя, да сверчок звонкий за печкой добрые зовет. А чтоб самой красой любоваться, звезды ясные по небу рассыпала. Теперь и гуляет посередь них, на землю поглядывает, да чтоб все ладно было, следит.
Вот и в стане царском тьма колдовская ночною сменилась. Выступать-то по утру, вот и отсыпаются ратники, к кровавой сечи готовятся. А пока сны глядят о доме родном, о жене да матушке, что мужиков своих заждались, да о земле родной позаброшенной. Мужикам бы в поле выйти, или в реку чистую с головой нырнуть, иль жену любимую к сердцу прижать, да деток своих мудрости отцовской выучить. А они на стороне чужой да не свою землю топчут, царю победу добыть стараются, чтоб веру черную мог и тут засеять, да снять всходы поганые. Только нет у них воли домой уйти, да от бога черного отказаться, вот и маются души плененные, о доме родной с тоской вспоминают.
Не спится лишь царю Алвору, думу свою думает, на шатер помощника верного поглядывает. Ох, и не по нраву царю баба новая, что Арнард с собой привез. Оживает с ней друг околдованный, душой отогревается, а то величеству без надобности. Ему воин прежний нужен. Чтобы не было у него слабости, да сердца живого, одна лишь пустота в груди, чарами злыми полная. Вот и маетно Алвору, что делать дальше решает.
А в шатре его Эйна изгнанная рыдает, по Арнарду тоскует, да от страха заходится. Не исполнила воли царской, не прибрала к рукам помощника его верного. Уж другая в шатре живет, господина любимого своим называет да являться пред ним не велит. А он-то и смолчал, как гнать баба новая Эйну стала. Смотрел с ухмылкою, да не на полюбовницу прежнюю, а на Уну синеглазую, с нее глаз не сводил. Вот и горько наложнице, что уж ложа прежнего не займет, да господина своего не утешит.
Слушает ее стоны Алвор, да о своем думает. А как надумал, так в шатер свой и воротился, прямо к Эйне пошел. Глядит на нее несчастную, бороду поглаживает. Хоть и послушный подарочек вышел, да умом глупый. Однако ж, что скажут, то и сделает, тем и выгодный. Вот выгоду-то свою царь упускать и не хочет.
- Что скулишь, будто псина бездомная? Прозевала полюбовничка, теперь слезьми обливаешься. А что сопернице-то месть страшную сделать, не думаешь.
- Что ты, Арнард, яришься, будто медведь по зиме? Поглядеть я хотел на Уну твою, познакомиться. Теперь уж забирай, мне и даром не надобно. Такого-то добра телега целая, могу и с тобой поделиться.
- Благодарствуй, царь великий, но твое пусть твоим останется.
Поклонился пресветлый коротко, Эрин за руку взял да из шатра царева и вывел. Она, бедная, грудью полной и вздохнула с радостью. А как к Арну в шатер воротились, так тот к ней и развернулся.
- Ты Уной назвалась?
- Назвалась, - жрица ответила. – Ни к чему царю имя мое слышать.
- Значит, Уной для всех и будешь. – А после к столу накрытому подтолкнул. – Есть просила, вот и трапезничай.
Подошла к кувшину сперва Эрин, от грязи царской ополоснуться хочет, да только рук одних ей мало, всю себя обмыть желает. Вот и обернулась к Арнарду, в глаза пристально смотрит.
- Что теперь надумала?
- Помыться хочу, - жрица ответила. – Есть ли тут банька какая?
- Еще что удумаешь?
- Да хоть к реке иль озеру отведи, - Эрин взмолилась. – От царя твоего духом гадким веет, будто в грязи извалялась. Не могу я хлеб в руки взять, пока чернь поганую с души и тела не смою.
Вот и кончилось терпение княжеское. В озеро, так в озеро, пусть на себя жрица пеняет. Схватил ее за руку, да из шатра и выволок. А Михай-то уж кружит над ними, каркает сердито. Куда, мол, направились, честного ворона накормить забыли? Да только кто ж на птицу смотреть станет, когда промеж людей опять буря занимается. Идет прочь из стана Арн, широко шагает, а за ним жрица семенит, едва поспевает, но жаловаться не спешит. Злится князюшка, вот и славно это, опять душе стылой тревога новая. Пусть уж бранится, да с бранью корка ледяная громким треском трещит.
А как стан покинули, так жрица и взмолилась:
- Да куда ж бежишь ты, воин меченый? Иль утопить меня намерился, так тонула я уже, да на берег выплыла. А коль дело доброе сделать хочешь, так ведь я и сама дойти сумею, да ногами, а не волоком. Или зверь ты, Арнард, что одним гневом живешь? Людьми ведь рожденный, не волками лесными.
- Сама поскорей грязь смыть хотела, - пресветлый ответил. – Чем сейчас недовольна?
- Почто злобой исходишь, в чем меня обвиняешь? Или я виновата, что с села родного меня увез? Иль обидела чем? Так ведь, что сказала, то подумать успела, ни словечка кривого. Так уж лучше правду в лицо тебе говорить буду, чем плевать на спину.
Остановился Арнард да к жрице и обернулся. Глаза дымные сузил, глядит пристально:
- Да на что нужна правда твоя, сестра старшая, коль от нее мне ни сытно, ни голодно? Да и в чем та правда-то? Что царь мой богу черному служит, а я у него в подручниках? Так сказал я уже, что в богов не верую. А что воюю с ним, так на то обещание великому дал. Крепко слово мое. Коль дал его, стало быть, держать стану.
- А говоришь веры нет, - усмехнулась Эрин, руку вырвала да сама к озеру пошла. – В цареву-то дружбу веруешь, в слово свое опять же. Да только царь-то Алвор не друг тебе вовсе. Вон, и меня в соглядатаи свои нанять намерился, да следить за тобой приставить. Разве ж друзья так делают? Да и нет друзей у царя, лишь люди нужные. Вот и в тебе ему надобность. А как надобности не станет, чем та дружба закончится? Не друг ты ему, лишь игрушка послушная. А тех, кому ты жизни дороже, уж и в памяти не осталось.
Догнал ее Арнард, за плечо развернул. Хотел ответить с грубостью, да слова вдруг в глотке застряли. Глядят на него глаза синие, а в них не гнев с насмешкою плещутся, лишь горечь только, да душа израненная сквозь очи видна. С тоскою смотрит жрица старшая, до сердца пробирает. Отпустил ее князь, да сам отвернулся, от себя и Эрин смятенье скрывая.
Заныло сердце стылое, в груди ухнуло громко, да лед-то и посыпался. А в голове мысли новые появились. Права жрица, не она первая, кого Алвор подсылает. Вот и Эйна докучная к царю с докладами бегал, а до нее прислужник Арнарда. Да только пресветлый за заботу царскую соглядатаев принимал. Злился, правда, что Алвор его за дитя малое держит, от бед и горестей бережет. Сны, вон, тревожные, снадобьями лечит…
А уж забота ли? На поле брани без сомнений отпускает, оберегами обвешивает, чтоб ни меч чужой, ни стрела не затронули. Да что б чары жрецов не опутали. Разве ж за просто так мужика здорового беречь станут? Иль какая в нем надобность для великого, что вокруг наседкой кружит? И так вроде, и сомнительно. О друге единственном тоже заботятся. Вот как Арнард о Михае.
Опять обернулся к жрице. А она уж на берегу стоит, платье стягивает.
- Отвернись, охальник, - сказала, не оборачиваясь, будто взгляд пристальный почуяла.
- Вода-то холодная, - смилостивился Арнард. – Велю в шатер горячую принести.
- Не озябну, не бойся, - усмехнулась Эрин.
Махнул князь рукой на упрямицу, спиной к ней повернулся. Стоит на стан за деревьями поглядывает, да от мысли, что жрицу увидать могут, опять злиться начал. А как рассердился, так сразу и нахмурился. И чего, спрашивается, взъелся? Ни жена, ни полюбовница, ни сестра родная, к чему для чести бабы чужой стражем быть? Обернулся Арнард. А как на Эрин взглянул, так и замер зачарованный.
А она уж и исподнее скинула, косу тугую распустила, волосы-то волной тяжелой на плечи упали, да плащом рассыпались, тело белое поджарое скрыли. Да вот подняла руки жрица, волосы собирая, да и открыла, что от взора скрыто было. Скрутила в жгут волосы Эрин, на макушке в узел свернула, да так в воду и шагнула.
Глядит князь на тело ладное, на грудь полную, что на мгновение показалась. На спину крепкую, да на ноги стройные, а самому жарко сделалось. Пот со лба утер, да и шагнул поближе. А жрица-то рыбкой юркой в воде поплыла, нырнула и совсем с глаз скрылась. Совсем уж к воде подошел Арнард, взглядом Эрин ищет. А как показалась она, так и выдохнул с облегчением. Не свела ноги вода холодная, не потонула жрица.
А волосы уж и рассыпались, по воде поплыли, вокруг Эрин на ряби колыхаются. Не баба, а водяница настоящая. Привстала в воде, где дно нащупала, по телу руками повела, грязь с кожи смывая. А Арн за ладонью следит, глаз не сводит. Уж и не юнец давно, а взор отвести не может. Так и тянет душа, так и манит тело жрицыно, да глаза ее синие, что на небо летнее цветом похожи. Забилось сердце взволновано, дыханье вдруг сбилось. Прижал руку к груди Арнард, да и застыл так, себя слушая. И ни зла в нем нет, ни ярости, любованье одно только.
Вновь под воду нырнула жрица, да со смехом веселым вынырнула, будто и озеро холодное вокруг, а луг лесной, цветами усеянный. Не в плену будто, а на воле вольной. Тут и сам князь улыбнулся, да вдруг снова вздрогнул. Вспомнился ему луг лесной, и сидит он в траве будто, а позади девка тихо смеется, да ладонями узкими глаза ему закрывает.
«Угадай, кто?» – спрашивает.
- Голубка моя нежная, - да не в памяти, взаправду ответил.
А как сказал, так глаза и распахнул, на жрицу глянул. А она из воды выходит, руками груди прикрыла, да на него смотрит укоризненно.
- Опять пялишься.
Глядит князь, покрылась Эрин кожей гусиной. Скинул плащ свой, да ей на плечи набросил.
- А сказала – не озябнешь, - говорит, а сам улыбается. Да вдруг к груди и прижал.
Она и ахнула, лицо к нему подняла, в глаза заглядывает. А Арн уж не в глаза смотрит, на губы приоткрытые. Не сдержался князь, к устам манящим прижался, обжег поцелуем. Эринка и затихла, глаза закрыла да стук мужниного сердца слушает. Признал ли друг ненаглядный? А он уж в сторону отодвинулся, да сказал с улыбкой:
- Колдовка, ты жрица, как есть колдовка. Приворожить хочешь?
- Не ворожба это, Арнард, - Эрин ответила, да вздох тяжкий спрятала. Не пришло время, стало быть.
- Одевайся, застынешь, - сказал пресветлый и отвернулся.
А пока одевалась, всё прислушивался, да видение последнее вспоминал. Что творится с ним, раздумывал. Что за девка ему мерещится? Да и Михай вдруг не вороном казаться стал. И имя это взял откуда, коль само с языка сорвалось? Видать, знал такого, вот и птицу знакомо назвал. Да только, что Михай, что девка синеглазые, выходит, в одно время с ним рядом были. А когда то время было, уж и сам не вспомнит.
- Оделась я, - сказала Эрин да рядом и встала.
- Там уж остыло всё, - сказал зачем-то. – Нужно заново к кашеварам идти.
- Так и сходим, давай. Чай, ноги не отвалятся, - с улыбкой ему Эрин ответила.
А улыбка-то, будто солнышко ясное, день еще ярче сделала. Ох, и ладно на душе мятежной от улыбки этой стало, о думах позабылось. Тепло со жрицей рядом, словно у огня присел, да руки к нему протянул. И дух лесной еще ясней стал, так и кружит голову княжью. Уж и сам не знает, что сделать ему хочется, то ли рассмеяться заливисто, то ли к себе Эрин прижать. И понять не может, отчего на сердце легко делается, отчего отпускать ее впредь от себя не хочется. Сколько баб за годы эти было, а ни одна сердца не тронула, но одна тепла легкого не дала. И любили его, и заботились, и слова жаркие говорили, а жрица старшая без слов да признаний жизнь раскрасила. А что вредная, да на язык бойкая, так то за радость кажется. Ни на кого она не похожа, а будто знал столетие целое.
- Пойдем к кашеварам, - сказал князь, а голос-то хрипом в горле отдался. Вот и добавил он снова: - Колдовка.
Вернулись в стан, к кашеварам пришли, а те опять черпаки пороняли. Второй раз уж господин приходит, да всё за день один. А на лице его хмуром безрадостном улыбка светла сияет. Да не взгляд с бабы синеглазой взгляда не сводит. А она-то к котлу нос сунула, головой покачала, да и спросила вдруг:
- На воронах что ль похлебку варите?
Тут господин и вовсе смеяться начал, даже слезы с глаз смахнул. Сам о таком недавно спрашивал, вот и развеселился князюшка.
- Что несешь, дура? – кашевар обиделся, да как сказал, так и обмер.
Оборвался смех Арнарда, взглядом жгучим кашевара обжег. Бабу себе за спину задвинул да на дурака и надвинулся. Охнула Эрин, на плечо ладонь положила:
- Шутила я, оставь их, Арнард.
- Указывать мне будешь? – спросил ее князь пресветлый.
- Да что ты, господин высокородный, кто ж тебе указ-то будет?
И вроде покорно ответила, да издевкой слова ее показались.
- Заново трапезу мне в шатер несите, - велел пресветлый да к жрице и обернулся.
А она уж на груди руки сложила, бровь тонкую изломила с насмешкой. Ну, что за баба? Злыдня чистая. Поглядел на небо Арнард, да снова ворону кулаку погрозил. А тот и каркнул с неба, на угрозу ответил.
- В шатре твоем уж трапеза, - кашевары ответили.
- И то ладно.
Взял Эрин за руку, да и повел за собой. Идет, а злость из души, словно ветром уносит. Не выходит у Арнарда на жрицу злобу таить. Вот и остыл быстро. В шатер уж спокойный входил, а как вошел, так слово бранное и вырвалось. Сидит за столом Эйна постылая, господина у мисок с похлебкой горячей поджидает. Обернулся, Эрин ворона за собою манит. За шатром осталась, руку Михаю вытянула.
- Прости ли Эйну свою?
Подошла к нему наложница, руками шею обвила, да телом всем к телу княжескому прижалась.
- А уж я по тебе соскучилась, господин ненаглядный.
Отрывать ее руки от шеи стал, да она крепче-крепкого вцепилась, будто врасти готовая. Тут Эрин в шатер и вернулась. Глаза-то синие, как озера огромными стали. Глядит на бабу нахальную, что к мужу ее льнет, стыд и совесть забывши. Засучила рукава жрица старшая, да за косу белую Эйну бесстыжую ухватила.
- Ах, ты, охальница! Ты почто на мужика чужого кинулась, почто срамом дом честный позоришь?
Позабылось уж, что в шатре стоят, да про то, что жена есть, и сам Арнард не помнит. Да только гнев жгучий слепит жрицу, да ревность черная душу грызет. Вот и потащила к выходу Эйну, да пинком на улицу выгнала.
- Еще раз явишься, без косы и глаз оставлю, гадина подлая.
Обернулась, руки в бока уперла, на мужа глянула, да кулаком так в нос и ткнула:
- Я тебе, блудадей проклятый!
Опешил Арнард. И от гнева жрицыного, да от угроз ее гневных.
- И когда женой обзавелся? – задумчиво спрашивает.
- А как без платья увидел, так, считай, и женился, - ответила Эрин да к столу и направилась. Сама на стул уселась, да мужу, не глядя, велела:
- Есть садись.
- Кулаком еще по столу вдарь, - усмехается Арнард, она и вдарила. Да так, что миски с ложками подпрыгнули.
И вроде бранить жрицу надобно, а князю весело. Опять рассмеялся, да за стол послушно и сел. Лепешку пресную пополам разломил, да половину Эрин и протянул. Взяла, не поморщилась, лишь сердито фыркнула, да за трапезу принялась, в голове Ариду благословляя. Вслух не стала, чтоб мужа прежде времени не сердить. Ее злости на двоих хватает.
Глава 7
Расстелила ночка темная по небу покров черный, да на землю края свесила. Лес и поле укутала, спать людей да зверей отправила. Одеяла теплые на постелях в домах людских поправила, норы звериные покоем одарила, да птиц ночных грезу сладкую стеречь послала. Вот и ухают филин с совою, злые сны отгоняя, да сверчок звонкий за печкой добрые зовет. А чтоб самой красой любоваться, звезды ясные по небу рассыпала. Теперь и гуляет посередь них, на землю поглядывает, да чтоб все ладно было, следит.
Вот и в стане царском тьма колдовская ночною сменилась. Выступать-то по утру, вот и отсыпаются ратники, к кровавой сечи готовятся. А пока сны глядят о доме родном, о жене да матушке, что мужиков своих заждались, да о земле родной позаброшенной. Мужикам бы в поле выйти, или в реку чистую с головой нырнуть, иль жену любимую к сердцу прижать, да деток своих мудрости отцовской выучить. А они на стороне чужой да не свою землю топчут, царю победу добыть стараются, чтоб веру черную мог и тут засеять, да снять всходы поганые. Только нет у них воли домой уйти, да от бога черного отказаться, вот и маются души плененные, о доме родной с тоской вспоминают.
Не спится лишь царю Алвору, думу свою думает, на шатер помощника верного поглядывает. Ох, и не по нраву царю баба новая, что Арнард с собой привез. Оживает с ней друг околдованный, душой отогревается, а то величеству без надобности. Ему воин прежний нужен. Чтобы не было у него слабости, да сердца живого, одна лишь пустота в груди, чарами злыми полная. Вот и маетно Алвору, что делать дальше решает.
А в шатре его Эйна изгнанная рыдает, по Арнарду тоскует, да от страха заходится. Не исполнила воли царской, не прибрала к рукам помощника его верного. Уж другая в шатре живет, господина любимого своим называет да являться пред ним не велит. А он-то и смолчал, как гнать баба новая Эйну стала. Смотрел с ухмылкою, да не на полюбовницу прежнюю, а на Уну синеглазую, с нее глаз не сводил. Вот и горько наложнице, что уж ложа прежнего не займет, да господина своего не утешит.
Слушает ее стоны Алвор, да о своем думает. А как надумал, так в шатер свой и воротился, прямо к Эйне пошел. Глядит на нее несчастную, бороду поглаживает. Хоть и послушный подарочек вышел, да умом глупый. Однако ж, что скажут, то и сделает, тем и выгодный. Вот выгоду-то свою царь упускать и не хочет.
- Что скулишь, будто псина бездомная? Прозевала полюбовничка, теперь слезьми обливаешься. А что сопернице-то месть страшную сделать, не думаешь.
