Свинолюди в смокингах, отставившие от своей головной массы театральные бинокли и наблюдающие с ленивым презрением. Междусветный паноптикум. Невроз!
- Вам нужно постараться лучше, детектив, - раздался голос Вудсворта, холодный и безжалостный.
Щелчок пальцев. Я вернулся на два шага назад, словно время сдвинулось назад, но память осталась на месте.
"Детектив входит. Он должен представиться", - настаивали воздушные буквы.
Я сказал то, чему научился во время прикрытия работой портовым грузчиком. Хорошо, что Джоселин тут нет.
“Неправильно!”
Щелчок.
- Он дегенерат.
- Смотри в глаза.
- Он ненавидит красоту?
- Ты разочаровываешь нас.
Некоторые демоны начали вставать со своих мест. У одного зрителя в отсутствующей верхней половинке головы вспыхнуло возмущённое пламя. Я невольно схватил пустоту на своих боках. Обсессия!
- Не разочаровывайте наших дорогих гостей, детектив, - раздался голос Вудсворта. – Они очень вспыльчивы.
- Хорошо, - говорю я, выпрямляясь, ощущая всеобщую ненависть ко мне, что в этих мирах смертельно опасно. Взгляды разнообразных глаз пронизывают меня, и на мгновение мне кажется, что стены театра тяжело дышат. Я чувствую, как пыльные занавесы вздрагивают, будто сцена сама судит меня. В царской ложе на бельэтаже кто-то полностью скрытый тьмой медленно, угрожающе постукивает когтем по подлокотнику кресла. Напряжение нарастает, как гул далёкой грозы. - Если это то, что вам нужно...
Я делаю шаг вперёд, поднимаю голову и говорю:
- Я - детектив Декарт Рейнс. И я здесь, чтобы найти правду.
“Правильно!”
Я поймал себя на том, что подсознательно ожидал “Неправильно!” Чёртов дворецкий и его разум. Ладно, побуду дурачком на ниточках, мне не привыкать. Демонический театр начинает своё представление.
Тьма снова сгущается и развеивается, и я оказываюсь на той же самой сцене, но в новом месте. Передо мной - Лонгфорд. Живой, если это можно так назвать. В глазах его нет того стеклянного взгляда мертвеца, что я видел в кабинете. Он выглядит моложе, если к нему можно применять такие слова. Его фигура, высокая и слегка сгорбленная, кажется ещё более хрупкой, тусклый свет сцены отщипывает от него кусочки.
- Вудсворт, - его голос звучит сухо, но в нём есть привычная властность, какая бывает у людей, привыкших говорить, а не слушать. - Тебе нужно донести эти ящики.
Он указывает на несколько деревянных ящиков, которые стоят у его ног. Они выглядят новыми.
- Куда? - тупо спрашиваю я.
- В новую комнату, - отвечает он.
Титры появляются в воздухе, их буквы горят, как угли: "Молчи и выполняй приказы."
Тишина сгустилась. Она давит на уши, на грудь, на сознание. Я чувствую, как зрители сдвигаются в креслах, их шёпот нарастает, скользит по коже, словно ледяные пальцы.
- Молчи и выполняй приказы.
Зрители ждут моей реакции. Я делаю то, что должен, - я киваю.
- Как пожелаете, сэр.
Я наклоняюсь, чтобы поднять ящики, и чувствую, как их вес давит на мои руки. Они тяжёлые, будто внутри не просто предметы, а старые грехи.
- Вудсворт, - снова говорит Лонгфорд, его голос звучит как предупреждение. - Никому ни слова.
- Никому ни слова, - повторяю я, и мои слова звучат как клятва.
“Правильно!”
Демонический театр продолжает своё представление. Тьма снова сгущается, и я чувствую, как пол под ногами меняется. Он бьёт меня под зад, заставляя сесть. Теперь я сижу за железным столом, освещённым единственной лампой, её свет режет темноту и мои глаза. И передо мной - я сам.
Да, я. Тот же плащ, та же шляпа, те же револьверы на боках, но ныне отсутствующие. Квадратное лицо, седина в висках. Но его глаза - мои глаза - смотрят на меня с незамутнённым бешенством, в них нет и капли человечности.
"Вы преступник. Вам нужно признаться."
"Что вы сделали с мистером Лонгфордом?"
"Вы убили его?"
Титры на воздухе горят, как уши святого в борделе, дрожат, налезают друг на друга, словно пытаясь выжечь свои слова в моём сознании. Подавив первичный импульс забрать Захара и Данила, я пытаюсь устроиться поудобнее, но стул подо мной не даёт ни покоя, ни поддержки, словно моя бывшая.
- А НУ ГОВОРИ, ВОНЮЧИЙ УБЛЮДОК! ТЫ УБИЙЦА? - рычу я себе в лицо, явно перегибая палку.
Никому не советую встречаться со своими представлениями в чужих разумах. И особенно в своём. И "вонючий ублюдок"? Лучшее, что может придумать разум дворецкого. Его разум менее взрослый, чем всё остальное.
- Мне нужно собраться с мыслями, - отвечаю я себе. - И поговорить с умным собой.
Я понял, что происходит. С моей работой вольно-невольно изучаешь основы психологии. Они разворачиваются прямо на твоих глазах и часто пытаются убить тебя. Если у людей уничтожено эго, то оно подменяется эгом псионика, влезшего в их разум. Я понимаю, что нахожусь на месте Вудсворта. Эти демоны - его окружение, его судьи, его воспитатели. Детские травмы. Чудно. Мой хлеб насущный. И Вудсворт не убивал хозяина, иначе бы в этом театре была бы соответствующая сцена. Подобный эмоциональный отпечаток нельзя подавить. А эта сцена с моим обвинением - это результат моей собственной глупой шутки, что дворецкий - убийца.
- ГОВОРИ, ГЛУПЫЙ ДЕГЕНЕРАТ! - не выдерживаю я своей паузы. Тупой агрессивный громила.
Я глубоко вздыхаю.
- Я не убивал Лонгфорда, - говорю я.
- Какая прекрасная ложь!
- Актёр!
- Ужасная игра!
"Неправильно!" – буквы оседают в глазах, как горячий пепел. Я моргаю, но они всё ещё там, вплавленные в сетчатку, как занозы, и виски привычно заныли, играя свою дрянную симфонию. Тьма снова накрывает меня, шум преисподней в зале усилился.
- Хорошо, - говорю я, выпрямляясь. - Если это то, что вам нужно... Я убил его, - говорю я, и слова выдавливались из меня, как ржавые гвозди из доски.
"Правильно!" Титры исчезают. Зрители затихают.
- Правильно, - говорю я, и мой голос звучит как похвала.
Я исчезаю во тьме, и я остаюсь один на сцене.
Тьма не спадает. Она становится плотнее, липнет к телу, словно хочет стать моим вторым плащом. Нет, спасибо. Воздух тяжёл, застоявшийся, как старое вино, которое не имеет ни запаха, ни вкуса, а лишь отравляет. В этом месте никто не дышал давно. Столетиями. И кажется, что я тоже здесь не для того, чтобы дышать.
Я стою в круге света, а за его границами весь остальной мир. Титры появляются в воздухе, как выжженные на плёнке:
"Обвиняемый: Детектив Декарт Рейнс."
Я сжимаю кулаки. Хорошо, раз так - сыграем.
"Ваша вина: неспособность подчиняться порядку."
"Приговор: что решит публика."
Тишина. Мёртвая, но всепоглощающая. Потом первый шорох. Они начинают вставать. Один за другим. Зрители. Судьи. Палачи. Один за другим. Шорох ткани, хруст суставов, скользящий звук шагов. Медленно, спокойно, смакуя неизбежность.
- Вот оно что... Спектакль окончен, - говорю я, скользя взглядом по уродливым лицам. - А где мои аплодисменты?
Звук. Нечто среднее между шипением змеи и шелестом сухих листьев, разлетающихся под сапогами. Их многообразные рты не открываются, но я слышу их.
- Ты не поклонился.
- Не следил за осанкой.
- Не знал своих реплик.
Они делают шаг. Я делаю шаг назад.
- Он хочет бежать.
- Как трусливая крыса.
- Твоих родителей больше нет.
Я напрягаюсь.
- Я не бегаю, - говорю я. - И уж тем более не перед чёртовыми театралами.
Они делают ещё шаг. Начинают медленно, с величием, подниматься на сцену, словно пройдя черту, они становятся актёрами. В сцене "линчевание детектива".
- Верни мои револьверы, чёртов дворецкий! Ты не убийца, я понял! - кричу я, но мой крик не имеет силы.
- В защите от заслуженного наказания отказано, - спокойно объясняет Вудсворт.
Они делают ещё один шаг, я пытаюсь расширить пространство между нами, которое с каждым моментом становится всё теснее. Но вне света тьма имеет плотность вязкого болота. Манифестация логики кошмара!
Холод пропитывает кости. Вокруг только чернота, которая сама настроена против меня, и нечеловеческие адские фигуры. Теперь их морды потеряли ту сонную спесь, что была в начале. Глаза расширяются, как у безумных, губы обнажают хищные клыки, а из пальцев вытягиваются когти.
"Решение принято."
Они бросаются вперёд. Демонический театр заканчивает своё представление.
Реальность
Я резко вынырнул из кошмара, будто пуля из ствола, с дымом и треском. Мир вокруг всё ещё плыл, стены особняка покачивались, словно потеряли равновесие за компанию. Голова пересохла, во рту гудело, лёгкие отказывались сотрудничать, а тело ощущалось так, будто его пропустили через мясорубку. Пару сотен раз. Но Захар и Данил успокаивающе тяжелели руки.
Вудсворт!
Дворецкий, ссутулившись, сидел, обхватив голову руками. Его лицо, обычно безупречно сдержанное, сейчас выглядело выжженным. Глаза подёрнулись мутной пеленой, губы дрожали. Слова рвались из него, но падали обратно, как камни в сухой колодец.
- Диссоциация, - выдохнул я, растирая ноющие виски.
Грубый выход. Без подготовки, без якорей, прорвал чужие границы разума. Действительно тупой бугай. Это было похоже на попытку выдернуть шнур из тысячевольтной розетки, дёргая прибором.
- Эй, Вудсворт, - мой голос звучал более хрипло, я присел на корточки перед дворецким. - Ты здесь?
Нет. Глухая тишина. Только тяжёлое дыхание.
- Отлично, - проворчал я. - Значит, новую комнату ты мне не покажешь.
- Что... Что вы с ним сделали?!
Служанка. Она подбежала к Вудсворту, встала на колени рядом с ним и осторожно коснулась его плеча. Я сделал пару шатких шагов назад, пропуская девушку.
- Мистер Вудсворт? Вы меня слышите? Всё хорошо. Всё в порядке.
Она лгала тихо, успокаивающе, её пальцы сжали его запястье, будто держали треснувший фарфор.
- Он должен прийти в своего скучного себя через пару часов, - пробормотал я, всё ещё терзая свои виски. - Надеюсь.
- Надеетесь?! - её голос сорвался. - Что вы с ним сделали?! Он едва дышит!
- Я не нарочно.
- Не нарочно?! - её глаза вспыхнули. - Вы пришли сюда, вы... влезли в его голову, а теперь просто говорите "не нарочно"?!
Она повернулась обратно к дворецкому, её пальцы пробежались по его запястью, проверяя пульс.
- Ему нужно лечь. Он не должен так сидеть. Помогите мне.
Я вздохнул, но подчинился. Вместе мы осторожно подняли Вудсворта и уложили его на его кровать. Его дыхание было ровным, но лицо оставалось в другом мире. Чудовищном мире его самого. Служанка провела рукой по его лбу, убирая непослушную прядь с влажной кожи.
- Я останусь с ним, - её голос стал тише, но в нём ещё слышался упрёк.
- Мне нужно к сыну покойного.
Её губы сжались в тонкую линию. Она снова посмотрела на Вудсворта, а затем встала.
- Я отведу вас.
Мне казалось, что преданность должна была выглядеть иначе. Только что я выбил из сознания человека, и что же делает служанка? Ведёт меня к юноше, сыну хозяина дома. Человеку, в чей разум я должен погрузиться, подвергая такому же риску. Все эти люди вежливо склоняют головы перед благородными, подают чай с отточенной грацией, стоят по струнке, когда этого требуют. Но прислуга не служит людям, они служат дому. А дом всегда переживает своих хозяев.
- Ты слышала о новой комнате?
- Нет. Дом старый. Когда в нём были новые комнаты, я ещё не родилась.
Мы шли по коридору, и с каждым шагом мне становилось холоднее. Не от температуры. Я уже не мальчик, меня хватит всего на несколько новых вхождений.
- Простите, сэр, но мистер Генри... Он немного странный, - вдруг сказала служанка, вспомнив, что должна называть других "сэрами" и быть вежливой.
- В каком смысле?
Она отвела взгляд, пальцы теребили край фартука. Жест непроизвольный, нервный. Кажется, она уже пожалела, что сказала это.
- Он… любит животных, сэр.
- Это преступление?
Она снова посмотрела на меня.
- Вы скажите мне, детектив.
Когда мы вошли в комнату Генри, я замер. Я ожидал беспорядка. Ожидал запаха подростковой лени, книг, бумаги, может, остатков еды, брошенной где-то в углу. Но здесь пахло иначе. Старое дерево, уголь. Но у меня была анархическая уличная молодость, что я понимал в благородных молодых людях?
Картин было много. Они висели на стенах в массивных, слишком нарядных рамах, стояли на полу, прислонённые друг к другу, в углу сваленные холсты. Я подошёл ближе, а служанка вышла.
Рисунки - уголь. Тёмные, жирные линии, грубые мазки. Движения художника были резкими, нервными, словно он вжимал уголь в холст, пока он не крошился в пальцах, создавая грязные, уродливые образы. Тьма, смешанная с грязными красной и белой красками. Чёрная лиса с безумными белыми глазами на выкате, цепь рук, нечто, что должно было быть собакой, красный человек с неестественно вывернутыми руками, то ли из-за неумения, то ли слишком хорошего знания, как выглядят вывернутые суставы. Я видел подобные образы, правда, не в реальности.
Генри сидел в углу комнаты, в своём кресле. Тёмные глаза, застывшие и холодные, смотрели куда-то в пространство. Что они видели? Не сказал ни слова, когда мы вошли.
Я сделал шаг вперёд, замерев, чтобы не нарушать его равновесие.
- Мистер Генри, - сказал я, наконец, нарушая молчание. - Эти картины ты сам нарисовал?
Хоть бы не ты.
Он не ответил сразу, а только слегка наклонил голову. Его глаза не отрывались от стены. На ней висела очередная картина - что-то странное, невыразимое, но всё равно оставляющее в душе ощущение затхлости. Он тихо проговорил:
- Да, я художник.
Психопатия!
В его голосе не было ни грусти, ни радости. Словно слова просто выскальзывали из его уст, как всё остальное в его жизни - без особого значения. "У каждого свои способы справляться с горем", - попытался я убедить себя.
- Понял, - я кивнул, пытаясь не дать себе уйти в эти странные картины, но взгляд всё равно тянул меня к ним. - Я - пси-детектив и должен проникнуть в твой разум, чтобы найти убийцу твоего отца. Но в нашем деле есть некоторые опасности, мистер Генри. Когда я вхожу в чей-то разум, это не всегда безопасно. - Я остановился, намеренно замедляя речь, но что-то в его взгляде заставило меня добавить: - Иногда сознание ломается. Владельца разума или моего.
В его глазах что-то загорелось. Не то чтобы страх. Нет. Это было что-то другое. Это было любопытство.
- А что будет, если… разрушится? - его голос был почти шёпотом, но с такой искренней заинтересованностью, что я почувствовал, как умирает тепло в комнате.
- Если разум разрушится, ты сам останешься в этом разрушении, - сказал я, невольно делая паузу, вглядываясь в его глаза. - Ты перестанешь быть собой. Всё исчезнет, но ты останешься в этом месте. Это как ловушка, Генри. Ты можешь стать её частью навсегда.
Его глаза вспыхнули. Он почти не дышал, но в его взгляде было столько жадности, что казалось, будто его душа вытягивает свет, будто он сам готов был раствориться в этом чёрном, мрачном мире, о котором я говорил.
- Давайте попробуем, - его ответ был почти тихим, но это было как удар молнии в пустой день.
Страх провёл мокрым пальцем вдоль моего хребта. Я взглянул на него, затем на картины. Не наблюдатель. Разрушитель.
- Хорошо.
Сел на его кровать.
Скрестил руки с револьверами на груди.
- Какие интересные пистолеты. Вы ими убивали? - Генри совсем стал, кем должен быть - живым. Его взгляд горел ожиданием.
Закрыл глаза.
И шагнул внутрь.
Ад животных
Синдром Котара! Я догадывался, но не хотел признавать. Я уже был в подобном разуме. В разуме психопата!
- Вам нужно постараться лучше, детектив, - раздался голос Вудсворта, холодный и безжалостный.
Щелчок пальцев. Я вернулся на два шага назад, словно время сдвинулось назад, но память осталась на месте.
"Детектив входит. Он должен представиться", - настаивали воздушные буквы.
Я сказал то, чему научился во время прикрытия работой портовым грузчиком. Хорошо, что Джоселин тут нет.
“Неправильно!”
Щелчок.
- Он дегенерат.
- Смотри в глаза.
- Он ненавидит красоту?
- Ты разочаровываешь нас.
Некоторые демоны начали вставать со своих мест. У одного зрителя в отсутствующей верхней половинке головы вспыхнуло возмущённое пламя. Я невольно схватил пустоту на своих боках. Обсессия!
- Не разочаровывайте наших дорогих гостей, детектив, - раздался голос Вудсворта. – Они очень вспыльчивы.
- Хорошо, - говорю я, выпрямляясь, ощущая всеобщую ненависть ко мне, что в этих мирах смертельно опасно. Взгляды разнообразных глаз пронизывают меня, и на мгновение мне кажется, что стены театра тяжело дышат. Я чувствую, как пыльные занавесы вздрагивают, будто сцена сама судит меня. В царской ложе на бельэтаже кто-то полностью скрытый тьмой медленно, угрожающе постукивает когтем по подлокотнику кресла. Напряжение нарастает, как гул далёкой грозы. - Если это то, что вам нужно...
Я делаю шаг вперёд, поднимаю голову и говорю:
- Я - детектив Декарт Рейнс. И я здесь, чтобы найти правду.
“Правильно!”
Я поймал себя на том, что подсознательно ожидал “Неправильно!” Чёртов дворецкий и его разум. Ладно, побуду дурачком на ниточках, мне не привыкать. Демонический театр начинает своё представление.
Тьма снова сгущается и развеивается, и я оказываюсь на той же самой сцене, но в новом месте. Передо мной - Лонгфорд. Живой, если это можно так назвать. В глазах его нет того стеклянного взгляда мертвеца, что я видел в кабинете. Он выглядит моложе, если к нему можно применять такие слова. Его фигура, высокая и слегка сгорбленная, кажется ещё более хрупкой, тусклый свет сцены отщипывает от него кусочки.
- Вудсворт, - его голос звучит сухо, но в нём есть привычная властность, какая бывает у людей, привыкших говорить, а не слушать. - Тебе нужно донести эти ящики.
Он указывает на несколько деревянных ящиков, которые стоят у его ног. Они выглядят новыми.
- Куда? - тупо спрашиваю я.
- В новую комнату, - отвечает он.
Титры появляются в воздухе, их буквы горят, как угли: "Молчи и выполняй приказы."
Тишина сгустилась. Она давит на уши, на грудь, на сознание. Я чувствую, как зрители сдвигаются в креслах, их шёпот нарастает, скользит по коже, словно ледяные пальцы.
- Молчи и выполняй приказы.
Зрители ждут моей реакции. Я делаю то, что должен, - я киваю.
- Как пожелаете, сэр.
Я наклоняюсь, чтобы поднять ящики, и чувствую, как их вес давит на мои руки. Они тяжёлые, будто внутри не просто предметы, а старые грехи.
- Вудсворт, - снова говорит Лонгфорд, его голос звучит как предупреждение. - Никому ни слова.
- Никому ни слова, - повторяю я, и мои слова звучат как клятва.
“Правильно!”
Демонический театр продолжает своё представление. Тьма снова сгущается, и я чувствую, как пол под ногами меняется. Он бьёт меня под зад, заставляя сесть. Теперь я сижу за железным столом, освещённым единственной лампой, её свет режет темноту и мои глаза. И передо мной - я сам.
Да, я. Тот же плащ, та же шляпа, те же револьверы на боках, но ныне отсутствующие. Квадратное лицо, седина в висках. Но его глаза - мои глаза - смотрят на меня с незамутнённым бешенством, в них нет и капли человечности.
"Вы преступник. Вам нужно признаться."
"Что вы сделали с мистером Лонгфордом?"
"Вы убили его?"
Титры на воздухе горят, как уши святого в борделе, дрожат, налезают друг на друга, словно пытаясь выжечь свои слова в моём сознании. Подавив первичный импульс забрать Захара и Данила, я пытаюсь устроиться поудобнее, но стул подо мной не даёт ни покоя, ни поддержки, словно моя бывшая.
- А НУ ГОВОРИ, ВОНЮЧИЙ УБЛЮДОК! ТЫ УБИЙЦА? - рычу я себе в лицо, явно перегибая палку.
Никому не советую встречаться со своими представлениями в чужих разумах. И особенно в своём. И "вонючий ублюдок"? Лучшее, что может придумать разум дворецкого. Его разум менее взрослый, чем всё остальное.
- Мне нужно собраться с мыслями, - отвечаю я себе. - И поговорить с умным собой.
Я понял, что происходит. С моей работой вольно-невольно изучаешь основы психологии. Они разворачиваются прямо на твоих глазах и часто пытаются убить тебя. Если у людей уничтожено эго, то оно подменяется эгом псионика, влезшего в их разум. Я понимаю, что нахожусь на месте Вудсворта. Эти демоны - его окружение, его судьи, его воспитатели. Детские травмы. Чудно. Мой хлеб насущный. И Вудсворт не убивал хозяина, иначе бы в этом театре была бы соответствующая сцена. Подобный эмоциональный отпечаток нельзя подавить. А эта сцена с моим обвинением - это результат моей собственной глупой шутки, что дворецкий - убийца.
- ГОВОРИ, ГЛУПЫЙ ДЕГЕНЕРАТ! - не выдерживаю я своей паузы. Тупой агрессивный громила.
Я глубоко вздыхаю.
- Я не убивал Лонгфорда, - говорю я.
- Какая прекрасная ложь!
- Актёр!
- Ужасная игра!
"Неправильно!" – буквы оседают в глазах, как горячий пепел. Я моргаю, но они всё ещё там, вплавленные в сетчатку, как занозы, и виски привычно заныли, играя свою дрянную симфонию. Тьма снова накрывает меня, шум преисподней в зале усилился.
- Хорошо, - говорю я, выпрямляясь. - Если это то, что вам нужно... Я убил его, - говорю я, и слова выдавливались из меня, как ржавые гвозди из доски.
"Правильно!" Титры исчезают. Зрители затихают.
- Правильно, - говорю я, и мой голос звучит как похвала.
Я исчезаю во тьме, и я остаюсь один на сцене.
Тьма не спадает. Она становится плотнее, липнет к телу, словно хочет стать моим вторым плащом. Нет, спасибо. Воздух тяжёл, застоявшийся, как старое вино, которое не имеет ни запаха, ни вкуса, а лишь отравляет. В этом месте никто не дышал давно. Столетиями. И кажется, что я тоже здесь не для того, чтобы дышать.
Я стою в круге света, а за его границами весь остальной мир. Титры появляются в воздухе, как выжженные на плёнке:
"Обвиняемый: Детектив Декарт Рейнс."
Я сжимаю кулаки. Хорошо, раз так - сыграем.
"Ваша вина: неспособность подчиняться порядку."
"Приговор: что решит публика."
Тишина. Мёртвая, но всепоглощающая. Потом первый шорох. Они начинают вставать. Один за другим. Зрители. Судьи. Палачи. Один за другим. Шорох ткани, хруст суставов, скользящий звук шагов. Медленно, спокойно, смакуя неизбежность.
- Вот оно что... Спектакль окончен, - говорю я, скользя взглядом по уродливым лицам. - А где мои аплодисменты?
Звук. Нечто среднее между шипением змеи и шелестом сухих листьев, разлетающихся под сапогами. Их многообразные рты не открываются, но я слышу их.
- Ты не поклонился.
- Не следил за осанкой.
- Не знал своих реплик.
Они делают шаг. Я делаю шаг назад.
- Он хочет бежать.
- Как трусливая крыса.
- Твоих родителей больше нет.
Я напрягаюсь.
- Я не бегаю, - говорю я. - И уж тем более не перед чёртовыми театралами.
Они делают ещё шаг. Начинают медленно, с величием, подниматься на сцену, словно пройдя черту, они становятся актёрами. В сцене "линчевание детектива".
- Верни мои револьверы, чёртов дворецкий! Ты не убийца, я понял! - кричу я, но мой крик не имеет силы.
- В защите от заслуженного наказания отказано, - спокойно объясняет Вудсворт.
Они делают ещё один шаг, я пытаюсь расширить пространство между нами, которое с каждым моментом становится всё теснее. Но вне света тьма имеет плотность вязкого болота. Манифестация логики кошмара!
Холод пропитывает кости. Вокруг только чернота, которая сама настроена против меня, и нечеловеческие адские фигуры. Теперь их морды потеряли ту сонную спесь, что была в начале. Глаза расширяются, как у безумных, губы обнажают хищные клыки, а из пальцев вытягиваются когти.
"Решение принято."
Они бросаются вперёд. Демонический театр заканчивает своё представление.
Реальность
Я резко вынырнул из кошмара, будто пуля из ствола, с дымом и треском. Мир вокруг всё ещё плыл, стены особняка покачивались, словно потеряли равновесие за компанию. Голова пересохла, во рту гудело, лёгкие отказывались сотрудничать, а тело ощущалось так, будто его пропустили через мясорубку. Пару сотен раз. Но Захар и Данил успокаивающе тяжелели руки.
Вудсворт!
Дворецкий, ссутулившись, сидел, обхватив голову руками. Его лицо, обычно безупречно сдержанное, сейчас выглядело выжженным. Глаза подёрнулись мутной пеленой, губы дрожали. Слова рвались из него, но падали обратно, как камни в сухой колодец.
- Диссоциация, - выдохнул я, растирая ноющие виски.
Грубый выход. Без подготовки, без якорей, прорвал чужие границы разума. Действительно тупой бугай. Это было похоже на попытку выдернуть шнур из тысячевольтной розетки, дёргая прибором.
- Эй, Вудсворт, - мой голос звучал более хрипло, я присел на корточки перед дворецким. - Ты здесь?
Нет. Глухая тишина. Только тяжёлое дыхание.
- Отлично, - проворчал я. - Значит, новую комнату ты мне не покажешь.
- Что... Что вы с ним сделали?!
Служанка. Она подбежала к Вудсворту, встала на колени рядом с ним и осторожно коснулась его плеча. Я сделал пару шатких шагов назад, пропуская девушку.
- Мистер Вудсворт? Вы меня слышите? Всё хорошо. Всё в порядке.
Она лгала тихо, успокаивающе, её пальцы сжали его запястье, будто держали треснувший фарфор.
- Он должен прийти в своего скучного себя через пару часов, - пробормотал я, всё ещё терзая свои виски. - Надеюсь.
- Надеетесь?! - её голос сорвался. - Что вы с ним сделали?! Он едва дышит!
- Я не нарочно.
- Не нарочно?! - её глаза вспыхнули. - Вы пришли сюда, вы... влезли в его голову, а теперь просто говорите "не нарочно"?!
Она повернулась обратно к дворецкому, её пальцы пробежались по его запястью, проверяя пульс.
- Ему нужно лечь. Он не должен так сидеть. Помогите мне.
Я вздохнул, но подчинился. Вместе мы осторожно подняли Вудсворта и уложили его на его кровать. Его дыхание было ровным, но лицо оставалось в другом мире. Чудовищном мире его самого. Служанка провела рукой по его лбу, убирая непослушную прядь с влажной кожи.
- Я останусь с ним, - её голос стал тише, но в нём ещё слышался упрёк.
- Мне нужно к сыну покойного.
Её губы сжались в тонкую линию. Она снова посмотрела на Вудсворта, а затем встала.
- Я отведу вас.
Мне казалось, что преданность должна была выглядеть иначе. Только что я выбил из сознания человека, и что же делает служанка? Ведёт меня к юноше, сыну хозяина дома. Человеку, в чей разум я должен погрузиться, подвергая такому же риску. Все эти люди вежливо склоняют головы перед благородными, подают чай с отточенной грацией, стоят по струнке, когда этого требуют. Но прислуга не служит людям, они служат дому. А дом всегда переживает своих хозяев.
- Ты слышала о новой комнате?
- Нет. Дом старый. Когда в нём были новые комнаты, я ещё не родилась.
Мы шли по коридору, и с каждым шагом мне становилось холоднее. Не от температуры. Я уже не мальчик, меня хватит всего на несколько новых вхождений.
- Простите, сэр, но мистер Генри... Он немного странный, - вдруг сказала служанка, вспомнив, что должна называть других "сэрами" и быть вежливой.
- В каком смысле?
Она отвела взгляд, пальцы теребили край фартука. Жест непроизвольный, нервный. Кажется, она уже пожалела, что сказала это.
- Он… любит животных, сэр.
- Это преступление?
Она снова посмотрела на меня.
- Вы скажите мне, детектив.
Когда мы вошли в комнату Генри, я замер. Я ожидал беспорядка. Ожидал запаха подростковой лени, книг, бумаги, может, остатков еды, брошенной где-то в углу. Но здесь пахло иначе. Старое дерево, уголь. Но у меня была анархическая уличная молодость, что я понимал в благородных молодых людях?
Картин было много. Они висели на стенах в массивных, слишком нарядных рамах, стояли на полу, прислонённые друг к другу, в углу сваленные холсты. Я подошёл ближе, а служанка вышла.
Рисунки - уголь. Тёмные, жирные линии, грубые мазки. Движения художника были резкими, нервными, словно он вжимал уголь в холст, пока он не крошился в пальцах, создавая грязные, уродливые образы. Тьма, смешанная с грязными красной и белой красками. Чёрная лиса с безумными белыми глазами на выкате, цепь рук, нечто, что должно было быть собакой, красный человек с неестественно вывернутыми руками, то ли из-за неумения, то ли слишком хорошего знания, как выглядят вывернутые суставы. Я видел подобные образы, правда, не в реальности.
Генри сидел в углу комнаты, в своём кресле. Тёмные глаза, застывшие и холодные, смотрели куда-то в пространство. Что они видели? Не сказал ни слова, когда мы вошли.
Я сделал шаг вперёд, замерев, чтобы не нарушать его равновесие.
- Мистер Генри, - сказал я, наконец, нарушая молчание. - Эти картины ты сам нарисовал?
Хоть бы не ты.
Он не ответил сразу, а только слегка наклонил голову. Его глаза не отрывались от стены. На ней висела очередная картина - что-то странное, невыразимое, но всё равно оставляющее в душе ощущение затхлости. Он тихо проговорил:
- Да, я художник.
Психопатия!
В его голосе не было ни грусти, ни радости. Словно слова просто выскальзывали из его уст, как всё остальное в его жизни - без особого значения. "У каждого свои способы справляться с горем", - попытался я убедить себя.
- Понял, - я кивнул, пытаясь не дать себе уйти в эти странные картины, но взгляд всё равно тянул меня к ним. - Я - пси-детектив и должен проникнуть в твой разум, чтобы найти убийцу твоего отца. Но в нашем деле есть некоторые опасности, мистер Генри. Когда я вхожу в чей-то разум, это не всегда безопасно. - Я остановился, намеренно замедляя речь, но что-то в его взгляде заставило меня добавить: - Иногда сознание ломается. Владельца разума или моего.
В его глазах что-то загорелось. Не то чтобы страх. Нет. Это было что-то другое. Это было любопытство.
- А что будет, если… разрушится? - его голос был почти шёпотом, но с такой искренней заинтересованностью, что я почувствовал, как умирает тепло в комнате.
- Если разум разрушится, ты сам останешься в этом разрушении, - сказал я, невольно делая паузу, вглядываясь в его глаза. - Ты перестанешь быть собой. Всё исчезнет, но ты останешься в этом месте. Это как ловушка, Генри. Ты можешь стать её частью навсегда.
Его глаза вспыхнули. Он почти не дышал, но в его взгляде было столько жадности, что казалось, будто его душа вытягивает свет, будто он сам готов был раствориться в этом чёрном, мрачном мире, о котором я говорил.
- Давайте попробуем, - его ответ был почти тихим, но это было как удар молнии в пустой день.
Страх провёл мокрым пальцем вдоль моего хребта. Я взглянул на него, затем на картины. Не наблюдатель. Разрушитель.
- Хорошо.
Сел на его кровать.
Скрестил руки с револьверами на груди.
- Какие интересные пистолеты. Вы ими убивали? - Генри совсем стал, кем должен быть - живым. Его взгляд горел ожиданием.
Закрыл глаза.
И шагнул внутрь.
Ад животных
Синдром Котара! Я догадывался, но не хотел признавать. Я уже был в подобном разуме. В разуме психопата!
