Лешак сделал шаг назад, надеясь поравняться с деревьями и скрыться в лесу, где искать его можно было бесконечно долго. Лихо оказался проворнее, схватил лешего за бороду и в воздух вздернул.
- Я вас, батюшка, как в одной немецкой сказочке, бородой-то в пенек суну, да там и оставлю до морковкина заговеня. Отвечайте!
- Батюшка! - залебезил перепуганный лешак. - Так правда никто не ходит! Полянка-то заповедная, хорошо защищенная. Мы на нее только проверенных людей пускаем, а такого, почитай, уже лет тридцать не было. Домовина, да, по молодости ходила, но теперь у нее и своя полянка имеется, а дочка ее… нет, господин, не было ее. Никого не было!
- А тело, значит, само собой тут появилось? - Лихо выпустил бороду лешака и отряхнул брезгливо руки от налипших лишайников. - Лучше бы вам, Дидушко, вспомнить, кто по вашему лесу разгуливает, и список имен и примет мне предоставить. А иначе…
И Лихо замолчал многозначительно, предоставив лешаку самому додумывать, что же такого ужасного может произойти. В действительности, едва ли он мог хоть как-то повлиять на лешего, ведь злого умысла в его действиях не было, нарочно он человека, похоже, не путал, а что сообщил о теле только когда оно совсем истлело… так это и в самом деле может быть случайность.
К Сильвану Пиковичу бы обратиться… Да только где его искать? Лихо нахмурился. В последний раз Пановский, помнится, собирался на родину отбыть, где девушки красивее и опера сладкозвучнее, но потом «Садко» что ли случился? И где он сейчас? Как назло, с Пановским у Лихо дело не ладилось, слишком уж разными они были, да и раздражало безмерно италийское жизнелюбие Сильвана Пиковича, его манеры, панибратское обыкновение обнять едва знакомого человека за плечи и начать шептать ему на ухо жарко всякую ерунду.
В конце концов Лихо решил ограничиться телеграммой Дрёме. Вот уж кто про всех знал, и если надо, с любым мог связаться.
- Мы еще поговорим, - пообещал Лихо зловеще примолкнувшему лешаку, трость поднял и отправился в обратный путь. Пока тело не извлечено из-подо мха, делать на поляне больше нечего.
* * *
Показываться отцу Олимпиада побоялась. В отличие от матери он не стал бы осуждать ее в открытую, но тем болезненнее было молчаливое его неодобрение. Поэтому Олимпиада дождалась, пока отец, Лихо и леший уйдут, допила чай и, прихватив легкую шаль и соломенную шляпку, вышла из дому.
Утратив колдовскую силу, они порядком подрастеряла и веру в собственные силы, но любопытство осталось, и именно оно погнало сейчас Олимпиаду в слободу, взглянуть на исчезнувший дом, а вернее — на место, где еще вчера он стоял.
Дом ей особенно не запомнился, осталась в памяти только перекошенная крыша, заросший двор, да гнездо на самом верху печной трубы. Вот, забавно, гнездо этот как раз врезалось, и сейчас стояло перед глазами, и казалось, можно пересчитать все прутики, все торчащие из него перышки. На месте дома был пустырь.
Он уже успел стать предметом пересудов, и собравшиеся кругом зеваки то на выгоревшую траву, испятнанную чем-то красным указывали, то на соседний дом, где вчера произошла трагедия. Возле его дверей дежурили городовые, которые Олимпиаду давно знали и поклонились коротко, но без прежнего почтения. Побаивались ее, это Олимпиада сразу поняла. Побаивались, что и она станет ради прибавления силы подростков резать. Дня два назад слышала она перешептывания за спиной, и все повторялось «Штерн, Штерн», так что захотелось даже сменить фамилию, но становиться опять Залесской Олимпиада не собиралась.
Протиснувшись через толпу, она глянула на пустырь прищуря левый глаз, как когда-то в детстве еще учила бабушка, но ничего не увидела. Без силы чародейской любые заученные приемы, или как бабка их звала - «фокусы» смысла не имели. Женщина рядом забормотала молитву, истово крестясь, и все православные подхватили. Мелькнуло среди светлых летних нарядов пестрое тряпье, длинные растрепанные волосы. Мелькнуло — и пропало. Кикимора? Домовиха? Лешачиха бы в город не сунулась без надобности, тем более в людное место, а банниха или обдериха предпочитают нагишом ходить. И то верно, кто же в баню в одежде входит? Олимпиада привстала на цыпочки, оглядываясь, и снова разглядела пестрый сарафан на противоположной стороне людского кольца, сомкнувшегося вокруг зловещего пустыря. Придерживая шляпу, Олимпиада пересекла пустырь, ощущая неприятный холодок, но от взглядов недовольных и недоумевающих, или же по какой-то другой, сверхъестественной причине, так запросто и не скажешь. Пестрое тряпье мелькнуло слева, потом справа, снова слева, словно баба мечется в толпе, норовя спрятаться кому-нибудь за спину, и нарочно дразнит Олимпиаду. Той это в конце концов надоело, и, сложив пальцы в «фигу», она ткнула вперед.
- Чой-то ты? - недовольно спросила невысокая, щупленькая кикимора.
- Поговорить хочу, - сказала Олимпиада.
- А чой-то ты тогда мне кукиш крутишь? - кикимора повела крючковатым носом, после чего кивнула в сторону. - Пошли отсель, матушка. Не люблю я, это, людей-то.
Олимпиада кивнула и начала протискиваться сквозь толпу. В былые времена перед ней все расступались, то ли как перед ведьмой, а то ли перед супругой начальника сыска. Теперь же пришлось прокладывать себе дорогу, извиняясь за тычки и отдавленные ноги. Кикимора не обманула, поджидала возле забора дома Семеновых.
- Ну и чего тебе?
- Про убийство слышала? - Олимпиада кивнула на дом. - Четыре девушки, в этом доме.
- А то, - довольно кивнула кикимора. - Страшное дело! Но не я это! Зачем мне кому-то головы колошматить, сама посуди, матушка? Да и добротный дом, защищенный, мне туда не войти.
- Домашняя или подсадная? - спросила Олимпиада, разглядывая кикимору с головы до ног.
Сразу было и не сказать, ведь все они на одно лицо: маленькие, сухонькие, вредные, но беззлобные по сути своей. Пакостницы.
- Домашняя, домашняя, матушка, - кивнула кикимора. - Да только бездомная. Тут село рядом, Бабенки, так я там хорошо жила у одной доброй женщины. Славно мы жили, друг другу не мешали. Я ей, бывалоча, ночью напряду, а она мне молочка оставит, медку. А преставилась душа добрая, сыночка ее, сволочь жадная, меня из дому и выставил. Вот в город и подалась. А здесь тоже никому я не по нраву, не по вкусу. Вот я слышала, тут из Синода человечек обретается, думала, попрошу у него найти мне квартирку. Надо бы прошение по всем правилам составить, да я грамоте не обучена.
Судя по ровной, певучей речи, повествование о своей жизни кикимора могла продолжать бесконечно долго, поэтому Олимпиада прервала ее, пообещав поговорить с Лихо лично.
- А заброшенный дом видела? - Олимпиада указала на пустырь, вкруг которого собралась толпа зевак. - Вот тут стоял.
- Видела, - кивнула кикимора. - Стоял тут, я в него первым-то делом как пришла и сунулась. Думаю, поселюсь в доме-то, раз он брошенкой-то стоит. И только я, матушка, порог переступила, как мне сила какая-то неведомая и вышвырнула. В себя только на улице и пришла. И так мне плохо стало, матушка, что больше я в тот дом не ногой!
Сила, которую именовала «неведомой» кикимора, имела, должно быть, совсем уж непонятную природу. И ко всему прочему, прежде Олимпиада не слышала, чтобы кикимору из дома выкидывало. Выжить было можно, а с подсадной и того проще: подклад найти и из дома вынести. Но чтобы сила неведомая.
- Когда ты пришла? - спросила Олимпиада.
- Так с неделю, или чуть больше, - закивала кикимора.
- И дом стоял?
Кикимора закивала энергичнее, почти касаясь крючковатым носом груди.
- А когда пропал, ты не видела?
Тут кикимора поманила ее пальцем, и Олимпиаде пришлось нагнуться ниже, чтобы расслышать вкрадчивый, нарочито загадочный шепот:
- Видела, матушка. Как не видеть. Стоял — и пропал.
- Ясно, - Олимпиада выпрямилась. - Девушки, которые погибли, я слышала, соседей злили, пряли в неурочный час, гадали не ко времени. Разозлили кого-нибудь по-настоящему?
- Мне откуда знать, матушка? - пожала плечами кикимора. - Я же не местная, мне на что злиться? Везде свои порядки.
- В полицейское управление приходи, - сказала Олимпиада. - Там тебе помогут прошение написать.
- Спасибо, спасибо, матушка, - кикимора принялась кланяться, и Олимпиада поспешила отправить ее восвояси.
А хорошо бы, подумалось, и в самом деле оглядеть пустырь, может быть, что-то придет в голову. Но не сейчас, когда там собралась целая толпа народа. Может быть, к вечеру люди разойдутся, а нет, так их в конце концов городовые разгонят по домам, здраво рассудив, что где люди, там и драки. Штерн в свое время эту сентенцию велел на полотнище написать и в приемной повесил. Лихо, насколько могла заметить Олимпиада, снял, и быть может даже выбросил. Драка, впрочем, действительно началась, спровоцированная неосторожно брошенным словом, и городовые бросились, отчаянно дуя в свистки, в самую гущу событий. Оставаться здесь дольше смысла не было, и Олимпиада, бросив прощальный взгляд на пустырь, скрытый сейчас дерущимися, зеваками и полицейскими, пошла неспешно в управление.
* * *
Девушек опознали, и теперь точно стало известно, что Светланы Семеновой среди них нет. Девушка однако же исчезла бесследно, и единственной зацепкой стала Обдериха, к которой идти не хотелось совершенно. Ей подобные относились к тем соседям, что с принятием Государем ряда эдиктов стали совсем невыносимы. Думалось им, впрочем, небезосновательно, что теперь к разного рода нечисти следует относиться с почтением, причем, удвоенным. Овинные, которые в прежние века довольствовались раз в год на именины пятью стаканами обрядовой водки, теперь требовали коньяка, ликера, а было даже одно прошение — Лихо видел его собственными глазами — отмечать овинные именины бутылкой новосветского игристого. Вот это уже была наглость несусветная.
- А не ответите ли вы на парочку моих вопросов, господин хороший?
Это тоже была наглость, и самого дурного пошиба. Холеная ручка с короткими пальцами, с аккуратными чистыми ноготками легла Лихо на локоть. На собеседника смотреть пришлось сверху вниз, потому что был он маленького роста и весь какой-то маленький, компактный, и как подумалось Лихо, отлично умещающийся в дорожный сундук.
Плохая была мысль, из тех, что быстро материализуются. Сколько бы Лихо не был неприятен человек, зла он ему старался не желать. Видать, прав был Дрёма, когда утверждал, что всякий меняется под давлением обстоятельств, среды, необходимости, да иногда и по собственному желанию. Стал же сам Дрёма, ходок и, как это принято говорить, бонвиван преданным мужем. Вот и Лихо подобрел.
- Евграф Поликарпович Бирюч, так я понимаю? - Лихо сбросил чужую потную руку и посмотрел на собеседника сверху вниз. - Не имею чести быть с вами знакомым. Действительный статский советник, член Синода Нестор Нимович Лихо.
Обычно к своему чину Лихо был равнодушен, даже досадовал немного, ведь от чина и должности зачастую проблем больше, чем прибылей, но сейчас выделил его особо, указывая на огромную разницу между столичным чиновником и провинциальным журналистом. Но Бирюч оказался к подобному невосприимчив.
- Вы не откажите, ваше превосходительство, - пухлые губки на круглом румяном лице сложились в сладкую улыбочку. - Пара слов для упокоение, так сказать, народа. О, значит, кровавом убийстве в слободе.
- Идет следствие, - спокойно ответил Лихо, кивнул коротко, прощаясь, и, развернувшись на каблуках, направился в свой кабинет.
- Постойте, ваше превосходительство! - Бирюч нагнал его уже в дверях и снова цапнул за локоть. Предвкушением пахнуло, а еще — селедкой и какой-то застарелой, неудовлетворенной завистью.
- Вы свою пару слов получили, - Лихо взял журналиста за рукав, руку с локтя своего снял и указал на дверь. - Уходите, любезный Евграф Поликарповыч, не мешайте работать.
- Так и я работаю, ваше превосходительство, - продлил сладкую улыбку Бирюч. - Всяк свой хлеб ест. Может тогда пара слов о помощнице вашей? Скандал-то какой! Вдова нашего убийцы-полицейского теперь на палача его работает. Хотя, слов нет, женщина она эффектная. И молодая совсем.
Лихо поднял взгляд и увидел Олимпиаду в паре шагов за спиной Бирюча. На щеках ее на мгновение вспыхнул румянец — от смущения или гнева, и не уловить сразу, а потом она скрестила руки под грудью и сказала холодно:
- День добрый, Егор Петрович.
Бирюч обернулся, мазнул по Олимпиаде сальным взглядом, да и ушел ни с чем.
- Теперь пакость какую-нибудь напишет, - проворчала Олимпиада, закутываясь в шаль, точно пытаясь укрыться от витающего еще в приемной сального журналистского взгляда. - Я с кикиморой говорила.
- С кикиморой? - переспросил Лихо, на мгновение — давно не бывало такого — утративший нить разговора. Все ему ящик дорожный мерещился.
- Вы, Нестор Нимович, что-то бледны очень, - Олимпиада покачала головой. - Вы же не завтракали. Я сейчас все принесу, а дела как-нибудь полчаса подождут.
Лихо кивнул, вошел в свой кабинет и окна распахнул, впуская гомон, птичье пение и особенный, совершенно летний запах. Дух сирени совсем уже выветрился, белым шиповником запахло, и этот аромат Лихо нравился в отличие от запах сортовых роз. Ягодами пахло. Сахаром.
- Блины остыли совсем, так я с ними блинник сделала, - Олимпиада плечом открыла дверь, вошла бочком и поставила поднос на столик. - Неважно вы что-то выглядите, Нестор Нимович…
- Давно вы этого борзописца знаете?
Олимпиада голову к плечу склонила, прикидывая.
- Лет, думаю, двадцать. Я была совсем маленькая, когда его отец сюда из Москвы перебрался. И звали тогда господина Бирюча Евграфа Поликарповича — Егором Петровичем Кузнецовым. С Мишкой… С Михайло Потаповичем за одной партой сидел. С ним что-то не так?
- Просто любопытствую, - отмахнулся Лихо, принимаясь за завтрак. Первый кусок блинного пирога, прослоенного сметаной с земляникой, он умял молча, потом вытер пальцы, чаем запил и спросил: - Что за кикимора?
- Домашняя, - Олимпиада и сама села, чашку чая взяла в ладони, а смотрела поверх нее, поверх плеча Лихо куда-то в окно. - Не местная, в Загорске пару недель. Хотела в заброшенный дом вселиться.
- И что же?
- И какая-то неведомая сила ее оттуда вышвырнула.
- Неведомая сила?- усмехнулся Лихо.
- Ее слова. Кикимора перепугалась и больше туда не лезла. Говорит, что ничего не видела и не слышала, но, думаю, лукавит. Она еще придет в участок, ей вселиться куда-то нужно.
- Напишем в Синод, - кивнул Лихо и вернулся к завтраку, который, впрочем, ему опять не суждено было закончить.
Дверь открылась, и в кабинет протиснулся Мишка, несущий целую гору всяческих папок, иные тоненькие, в два листа, а иные почти лопались от распирающих их бумаг.
- Привезли тело из леса, Нестор Нимович, - объявил Мишка и голодным глазом посмотрел на блинник.
- А это что? - Лихо кивнул на бумаги.
Мишка посмотрел на папки как-то недоуменно, словно в первый раз увидел, и кивнул.
- Я, Нестор Нимович, в архив зашел, взял дела о пропавших за последние несколько лет. Вдруг отыскали кого? Женщина это, в черном платье, а когда умерла — точно неизвестно.
- Хороший лес, - кивнул Лихо, - заповедный. Со временем смерти у нас будут проблемы. Вещи какие-нибудь нашли?
- Платье, по платью и определили, что женщина. Кое-какие мелкие вещицы. Кости в мертвецкой, и все вещи там же. А лешак проклятый собирается жалобу подавать, что мы ему поляну разрыли.
- Я вас, батюшка, как в одной немецкой сказочке, бородой-то в пенек суну, да там и оставлю до морковкина заговеня. Отвечайте!
- Батюшка! - залебезил перепуганный лешак. - Так правда никто не ходит! Полянка-то заповедная, хорошо защищенная. Мы на нее только проверенных людей пускаем, а такого, почитай, уже лет тридцать не было. Домовина, да, по молодости ходила, но теперь у нее и своя полянка имеется, а дочка ее… нет, господин, не было ее. Никого не было!
- А тело, значит, само собой тут появилось? - Лихо выпустил бороду лешака и отряхнул брезгливо руки от налипших лишайников. - Лучше бы вам, Дидушко, вспомнить, кто по вашему лесу разгуливает, и список имен и примет мне предоставить. А иначе…
И Лихо замолчал многозначительно, предоставив лешаку самому додумывать, что же такого ужасного может произойти. В действительности, едва ли он мог хоть как-то повлиять на лешего, ведь злого умысла в его действиях не было, нарочно он человека, похоже, не путал, а что сообщил о теле только когда оно совсем истлело… так это и в самом деле может быть случайность.
К Сильвану Пиковичу бы обратиться… Да только где его искать? Лихо нахмурился. В последний раз Пановский, помнится, собирался на родину отбыть, где девушки красивее и опера сладкозвучнее, но потом «Садко» что ли случился? И где он сейчас? Как назло, с Пановским у Лихо дело не ладилось, слишком уж разными они были, да и раздражало безмерно италийское жизнелюбие Сильвана Пиковича, его манеры, панибратское обыкновение обнять едва знакомого человека за плечи и начать шептать ему на ухо жарко всякую ерунду.
В конце концов Лихо решил ограничиться телеграммой Дрёме. Вот уж кто про всех знал, и если надо, с любым мог связаться.
- Мы еще поговорим, - пообещал Лихо зловеще примолкнувшему лешаку, трость поднял и отправился в обратный путь. Пока тело не извлечено из-подо мха, делать на поляне больше нечего.
* * *
Показываться отцу Олимпиада побоялась. В отличие от матери он не стал бы осуждать ее в открытую, но тем болезненнее было молчаливое его неодобрение. Поэтому Олимпиада дождалась, пока отец, Лихо и леший уйдут, допила чай и, прихватив легкую шаль и соломенную шляпку, вышла из дому.
Утратив колдовскую силу, они порядком подрастеряла и веру в собственные силы, но любопытство осталось, и именно оно погнало сейчас Олимпиаду в слободу, взглянуть на исчезнувший дом, а вернее — на место, где еще вчера он стоял.
Дом ей особенно не запомнился, осталась в памяти только перекошенная крыша, заросший двор, да гнездо на самом верху печной трубы. Вот, забавно, гнездо этот как раз врезалось, и сейчас стояло перед глазами, и казалось, можно пересчитать все прутики, все торчащие из него перышки. На месте дома был пустырь.
Он уже успел стать предметом пересудов, и собравшиеся кругом зеваки то на выгоревшую траву, испятнанную чем-то красным указывали, то на соседний дом, где вчера произошла трагедия. Возле его дверей дежурили городовые, которые Олимпиаду давно знали и поклонились коротко, но без прежнего почтения. Побаивались ее, это Олимпиада сразу поняла. Побаивались, что и она станет ради прибавления силы подростков резать. Дня два назад слышала она перешептывания за спиной, и все повторялось «Штерн, Штерн», так что захотелось даже сменить фамилию, но становиться опять Залесской Олимпиада не собиралась.
Протиснувшись через толпу, она глянула на пустырь прищуря левый глаз, как когда-то в детстве еще учила бабушка, но ничего не увидела. Без силы чародейской любые заученные приемы, или как бабка их звала - «фокусы» смысла не имели. Женщина рядом забормотала молитву, истово крестясь, и все православные подхватили. Мелькнуло среди светлых летних нарядов пестрое тряпье, длинные растрепанные волосы. Мелькнуло — и пропало. Кикимора? Домовиха? Лешачиха бы в город не сунулась без надобности, тем более в людное место, а банниха или обдериха предпочитают нагишом ходить. И то верно, кто же в баню в одежде входит? Олимпиада привстала на цыпочки, оглядываясь, и снова разглядела пестрый сарафан на противоположной стороне людского кольца, сомкнувшегося вокруг зловещего пустыря. Придерживая шляпу, Олимпиада пересекла пустырь, ощущая неприятный холодок, но от взглядов недовольных и недоумевающих, или же по какой-то другой, сверхъестественной причине, так запросто и не скажешь. Пестрое тряпье мелькнуло слева, потом справа, снова слева, словно баба мечется в толпе, норовя спрятаться кому-нибудь за спину, и нарочно дразнит Олимпиаду. Той это в конце концов надоело, и, сложив пальцы в «фигу», она ткнула вперед.
- Чой-то ты? - недовольно спросила невысокая, щупленькая кикимора.
- Поговорить хочу, - сказала Олимпиада.
- А чой-то ты тогда мне кукиш крутишь? - кикимора повела крючковатым носом, после чего кивнула в сторону. - Пошли отсель, матушка. Не люблю я, это, людей-то.
Олимпиада кивнула и начала протискиваться сквозь толпу. В былые времена перед ней все расступались, то ли как перед ведьмой, а то ли перед супругой начальника сыска. Теперь же пришлось прокладывать себе дорогу, извиняясь за тычки и отдавленные ноги. Кикимора не обманула, поджидала возле забора дома Семеновых.
- Ну и чего тебе?
- Про убийство слышала? - Олимпиада кивнула на дом. - Четыре девушки, в этом доме.
- А то, - довольно кивнула кикимора. - Страшное дело! Но не я это! Зачем мне кому-то головы колошматить, сама посуди, матушка? Да и добротный дом, защищенный, мне туда не войти.
- Домашняя или подсадная? - спросила Олимпиада, разглядывая кикимору с головы до ног.
Сразу было и не сказать, ведь все они на одно лицо: маленькие, сухонькие, вредные, но беззлобные по сути своей. Пакостницы.
- Домашняя, домашняя, матушка, - кивнула кикимора. - Да только бездомная. Тут село рядом, Бабенки, так я там хорошо жила у одной доброй женщины. Славно мы жили, друг другу не мешали. Я ей, бывалоча, ночью напряду, а она мне молочка оставит, медку. А преставилась душа добрая, сыночка ее, сволочь жадная, меня из дому и выставил. Вот в город и подалась. А здесь тоже никому я не по нраву, не по вкусу. Вот я слышала, тут из Синода человечек обретается, думала, попрошу у него найти мне квартирку. Надо бы прошение по всем правилам составить, да я грамоте не обучена.
Судя по ровной, певучей речи, повествование о своей жизни кикимора могла продолжать бесконечно долго, поэтому Олимпиада прервала ее, пообещав поговорить с Лихо лично.
- А заброшенный дом видела? - Олимпиада указала на пустырь, вкруг которого собралась толпа зевак. - Вот тут стоял.
- Видела, - кивнула кикимора. - Стоял тут, я в него первым-то делом как пришла и сунулась. Думаю, поселюсь в доме-то, раз он брошенкой-то стоит. И только я, матушка, порог переступила, как мне сила какая-то неведомая и вышвырнула. В себя только на улице и пришла. И так мне плохо стало, матушка, что больше я в тот дом не ногой!
Сила, которую именовала «неведомой» кикимора, имела, должно быть, совсем уж непонятную природу. И ко всему прочему, прежде Олимпиада не слышала, чтобы кикимору из дома выкидывало. Выжить было можно, а с подсадной и того проще: подклад найти и из дома вынести. Но чтобы сила неведомая.
- Когда ты пришла? - спросила Олимпиада.
- Так с неделю, или чуть больше, - закивала кикимора.
- И дом стоял?
Кикимора закивала энергичнее, почти касаясь крючковатым носом груди.
- А когда пропал, ты не видела?
Тут кикимора поманила ее пальцем, и Олимпиаде пришлось нагнуться ниже, чтобы расслышать вкрадчивый, нарочито загадочный шепот:
- Видела, матушка. Как не видеть. Стоял — и пропал.
- Ясно, - Олимпиада выпрямилась. - Девушки, которые погибли, я слышала, соседей злили, пряли в неурочный час, гадали не ко времени. Разозлили кого-нибудь по-настоящему?
- Мне откуда знать, матушка? - пожала плечами кикимора. - Я же не местная, мне на что злиться? Везде свои порядки.
- В полицейское управление приходи, - сказала Олимпиада. - Там тебе помогут прошение написать.
- Спасибо, спасибо, матушка, - кикимора принялась кланяться, и Олимпиада поспешила отправить ее восвояси.
А хорошо бы, подумалось, и в самом деле оглядеть пустырь, может быть, что-то придет в голову. Но не сейчас, когда там собралась целая толпа народа. Может быть, к вечеру люди разойдутся, а нет, так их в конце концов городовые разгонят по домам, здраво рассудив, что где люди, там и драки. Штерн в свое время эту сентенцию велел на полотнище написать и в приемной повесил. Лихо, насколько могла заметить Олимпиада, снял, и быть может даже выбросил. Драка, впрочем, действительно началась, спровоцированная неосторожно брошенным словом, и городовые бросились, отчаянно дуя в свистки, в самую гущу событий. Оставаться здесь дольше смысла не было, и Олимпиада, бросив прощальный взгляд на пустырь, скрытый сейчас дерущимися, зеваками и полицейскими, пошла неспешно в управление.
* * *
Девушек опознали, и теперь точно стало известно, что Светланы Семеновой среди них нет. Девушка однако же исчезла бесследно, и единственной зацепкой стала Обдериха, к которой идти не хотелось совершенно. Ей подобные относились к тем соседям, что с принятием Государем ряда эдиктов стали совсем невыносимы. Думалось им, впрочем, небезосновательно, что теперь к разного рода нечисти следует относиться с почтением, причем, удвоенным. Овинные, которые в прежние века довольствовались раз в год на именины пятью стаканами обрядовой водки, теперь требовали коньяка, ликера, а было даже одно прошение — Лихо видел его собственными глазами — отмечать овинные именины бутылкой новосветского игристого. Вот это уже была наглость несусветная.
- А не ответите ли вы на парочку моих вопросов, господин хороший?
Это тоже была наглость, и самого дурного пошиба. Холеная ручка с короткими пальцами, с аккуратными чистыми ноготками легла Лихо на локоть. На собеседника смотреть пришлось сверху вниз, потому что был он маленького роста и весь какой-то маленький, компактный, и как подумалось Лихо, отлично умещающийся в дорожный сундук.
Плохая была мысль, из тех, что быстро материализуются. Сколько бы Лихо не был неприятен человек, зла он ему старался не желать. Видать, прав был Дрёма, когда утверждал, что всякий меняется под давлением обстоятельств, среды, необходимости, да иногда и по собственному желанию. Стал же сам Дрёма, ходок и, как это принято говорить, бонвиван преданным мужем. Вот и Лихо подобрел.
- Евграф Поликарпович Бирюч, так я понимаю? - Лихо сбросил чужую потную руку и посмотрел на собеседника сверху вниз. - Не имею чести быть с вами знакомым. Действительный статский советник, член Синода Нестор Нимович Лихо.
Обычно к своему чину Лихо был равнодушен, даже досадовал немного, ведь от чина и должности зачастую проблем больше, чем прибылей, но сейчас выделил его особо, указывая на огромную разницу между столичным чиновником и провинциальным журналистом. Но Бирюч оказался к подобному невосприимчив.
- Вы не откажите, ваше превосходительство, - пухлые губки на круглом румяном лице сложились в сладкую улыбочку. - Пара слов для упокоение, так сказать, народа. О, значит, кровавом убийстве в слободе.
- Идет следствие, - спокойно ответил Лихо, кивнул коротко, прощаясь, и, развернувшись на каблуках, направился в свой кабинет.
- Постойте, ваше превосходительство! - Бирюч нагнал его уже в дверях и снова цапнул за локоть. Предвкушением пахнуло, а еще — селедкой и какой-то застарелой, неудовлетворенной завистью.
- Вы свою пару слов получили, - Лихо взял журналиста за рукав, руку с локтя своего снял и указал на дверь. - Уходите, любезный Евграф Поликарповыч, не мешайте работать.
- Так и я работаю, ваше превосходительство, - продлил сладкую улыбку Бирюч. - Всяк свой хлеб ест. Может тогда пара слов о помощнице вашей? Скандал-то какой! Вдова нашего убийцы-полицейского теперь на палача его работает. Хотя, слов нет, женщина она эффектная. И молодая совсем.
Лихо поднял взгляд и увидел Олимпиаду в паре шагов за спиной Бирюча. На щеках ее на мгновение вспыхнул румянец — от смущения или гнева, и не уловить сразу, а потом она скрестила руки под грудью и сказала холодно:
- День добрый, Егор Петрович.
Бирюч обернулся, мазнул по Олимпиаде сальным взглядом, да и ушел ни с чем.
- Теперь пакость какую-нибудь напишет, - проворчала Олимпиада, закутываясь в шаль, точно пытаясь укрыться от витающего еще в приемной сального журналистского взгляда. - Я с кикиморой говорила.
- С кикиморой? - переспросил Лихо, на мгновение — давно не бывало такого — утративший нить разговора. Все ему ящик дорожный мерещился.
- Вы, Нестор Нимович, что-то бледны очень, - Олимпиада покачала головой. - Вы же не завтракали. Я сейчас все принесу, а дела как-нибудь полчаса подождут.
Лихо кивнул, вошел в свой кабинет и окна распахнул, впуская гомон, птичье пение и особенный, совершенно летний запах. Дух сирени совсем уже выветрился, белым шиповником запахло, и этот аромат Лихо нравился в отличие от запах сортовых роз. Ягодами пахло. Сахаром.
- Блины остыли совсем, так я с ними блинник сделала, - Олимпиада плечом открыла дверь, вошла бочком и поставила поднос на столик. - Неважно вы что-то выглядите, Нестор Нимович…
- Давно вы этого борзописца знаете?
Олимпиада голову к плечу склонила, прикидывая.
- Лет, думаю, двадцать. Я была совсем маленькая, когда его отец сюда из Москвы перебрался. И звали тогда господина Бирюча Евграфа Поликарповича — Егором Петровичем Кузнецовым. С Мишкой… С Михайло Потаповичем за одной партой сидел. С ним что-то не так?
- Просто любопытствую, - отмахнулся Лихо, принимаясь за завтрак. Первый кусок блинного пирога, прослоенного сметаной с земляникой, он умял молча, потом вытер пальцы, чаем запил и спросил: - Что за кикимора?
- Домашняя, - Олимпиада и сама села, чашку чая взяла в ладони, а смотрела поверх нее, поверх плеча Лихо куда-то в окно. - Не местная, в Загорске пару недель. Хотела в заброшенный дом вселиться.
- И что же?
- И какая-то неведомая сила ее оттуда вышвырнула.
- Неведомая сила?- усмехнулся Лихо.
- Ее слова. Кикимора перепугалась и больше туда не лезла. Говорит, что ничего не видела и не слышала, но, думаю, лукавит. Она еще придет в участок, ей вселиться куда-то нужно.
- Напишем в Синод, - кивнул Лихо и вернулся к завтраку, который, впрочем, ему опять не суждено было закончить.
Дверь открылась, и в кабинет протиснулся Мишка, несущий целую гору всяческих папок, иные тоненькие, в два листа, а иные почти лопались от распирающих их бумаг.
- Привезли тело из леса, Нестор Нимович, - объявил Мишка и голодным глазом посмотрел на блинник.
- А это что? - Лихо кивнул на бумаги.
Мишка посмотрел на папки как-то недоуменно, словно в первый раз увидел, и кивнул.
- Я, Нестор Нимович, в архив зашел, взял дела о пропавших за последние несколько лет. Вдруг отыскали кого? Женщина это, в черном платье, а когда умерла — точно неизвестно.
- Хороший лес, - кивнул Лихо, - заповедный. Со временем смерти у нас будут проблемы. Вещи какие-нибудь нашли?
- Платье, по платью и определили, что женщина. Кое-какие мелкие вещицы. Кости в мертвецкой, и все вещи там же. А лешак проклятый собирается жалобу подавать, что мы ему поляну разрыли.
