пламя, и это одновременно было воспоминанием, которому он радовался — и гордился — и которого страшился, словно где-то глубоко внутри него сидел палач, готовый покарать за преступление прошлого.
— Зорд был самым слабым из семьи. Не только по крови, но и как дракон... Мы превращаемся по достижению пятидесяти лет, но это не закон природы, а именно правило: превращение в более юном возрасте сопряжено... с определенным риском. Но и есть и такие особи, которым не дается превращение в принципе... Таким был Зорд... Он стал драконом, когда вышел из королевского замка — тогда еще Чертога, не Поднебесного — в лучах рассвета, весь в крови, и взлетел прямо в небо огромным алым драконом... — Ребор запрокинул голову, глядя в голубое небо. — Он не был ни самым умным, ни самым сильным, но его всегда все боялись... Когда он умер...
«Я прекрасно помню этот момент», — мрачно подумал он и продолжил вслух:
— ...словно ярмо свалилось с шеи каждого в нашей семье. Началась грызня. Я не хотел в этом участвовать и уехал.
Он чувствовал ее взгляд на себе, пронзительно проницательный. Слишком. Интересно, она догадывается, кто убил короля? Или знает наверняка? Иногда ему казалось, что Соня видит его насквозь, его — двуличную сволочь, прирожденного лжеца, убийцу и труса, такого же, как и все они в Кериане. Даже остроглазый Лен и хитрая Мила не видели его так, как видела Соня... Это его даже не бесило, это пугало — многие темные уголки своей души он предпочел бы не показывать никому. Пусть лучше видят безалаберного балагура.
— По праву наследования королем должен был стать второй сын деда, мой официальный отец и неофициальный дядя, Решт, но его сыновья и дочери, за которыми стояла их властолюбивая мамочка, Гертия, не собирались так быстро сдаваться. А дальше, как в любом учебники по политике: интриги, убийства, яды, удавки, клевета и другие милые штучки, которыми мои родственнички владеют в совершенстве. Я не знаю, кто из них еще жив — точно бы поставил на Гертию, она та еще живучая гадюка, — но никто из оставшихся не будет рад моему приезду.
— Из-за свитка? — впервые за все время подала голос Соня.
— Да, — немного поколебавшись, ответил Ребор. — Там... говорилось о том, что мой дед знал еще до моего рождения и что я узнал три года назад, когда взял в руки меч Греты — я сын не Решта, а Картага.
Они еще долго ехали в полной, звенящей морозом тишине — погода портилась все быстрее.
— Но ты ведь бастард, разве ты можешь наследовать? То есть, разве ты им конкурент? — прямо в лоб спросила Соня, как всегда, ничуть не миндальничая и не заботясь о его чувствах. Именно за это он ею так дорожил.
— Во-первых, — жестко усмехнулся он, — в Кериане все, в ком течет кровь Зорда — соперники друг другу. А во-вторых, у нас все знают легенду о Грете и Карающем. Многие столетия люди и необращенные ждут принца, который "будет достоин", возьмет в руки завещанный меч, возглавит королевство и поведет его в светлое будущее... Как-то так, — издевательски хмыкнул Ребор. — Так что я не только ублюдок Картага и иголка в задницах кузенов и дяди, но и тот, кого коронуют, стоит ему только показаться в Кериане... Да вообще, завоевать престол не проблема, я...
«Я мог захватить его еще тогда, в первое утро, которое мой дед встретил мертвецом», — хотел было сказать Ребор, но оборвал себя, чтобы Соня не задала главный вопрос: почему он этого не сделал и зачем так долго ждал? Он не хотел отвечать на него даже самому себе, признаваться в том, что знал давным-давно, что струсил. Из-за нее...
...Ему тогда было шестнадцать — смешной возраст для дракона, но он уже успел хлебнуть жизни, той неприглядной и изуродованной, которая только могла быть у бастарда второго принца. В королевской семье с ним обращались, как с куском грязи, такой же тактики следовала знать, крутящаяся около давно треснувшего престола Керианы, и только дед "отличался": из всех своих внуков он всегда более выделял его. И внимание это было отнюдь не приятным. Сейчас-то он понимал, чем был обязан пристальному взгляду деда, но тогда... тогда он видел мир лишь черным. Непроглядно черным. Любая встреча с дедом заканчивалась насмешками — со стороны братьев и сестер — и издевательством — со стороны короля. Ему словно доставляло удовольствие отыгрываться на самом слабом внуке, унижать его, приказывать слугам избивать его. Конечно, он не был самым слабым, скорее наоборот, он был самым живучим, самым жестоким среди младших принцев, но тогда, беззащитный, в отличие от кузенов и кузин, он был мишенью для всех. Если бы не чисто драконье упрямство, к шестнадцати годам он бы сломался, и правда, бы стал считать себя грязнокровым ничтожеством, как ему повторяли по десять раз на дню. Драконье упрямство... Но даже оно стало истощаться. И наступил тот момент, когда он поднял взгляд на небо и увидел его черным, хотя стоял ясный солнечный день. Как он забрел тогда в конюшню, одним Забытым Богам известно, он не думал и не видел ничего, лишь злобу, грызшую его изнутри, но именно там, среди соломы и мирно дремавших или жующих морковь лошадей он встретил ее. Смешно сказать, но он не помнит ее имени. Помнит лишь светлые, выгоревшие на солнце волосы, короткий веснушчатый нос, лучезарную улыбку, обнажавшую не очень ровные зубы, и глаза... Какие у нее были глаза? Он помнит лишь их мертвый взгляд — взгляд преданной и убитой... Но когда она была живой, она была его солнцем, она стала им так легко, что он ни на секунду не задумался о том, что делает. Она не была ни умна, ни образована — даже читать и писать не умела, — но с ней ему вдруг стало... хорошо.
— Помочь? — Она первая к нему обратилась, когда он сидел, склонив голову между колен, у загона одного из коней деда.
Он резко поднял голову, чтобы огрызнуться, но замер, глядя на нее. Почему-то он не смог обойтись с ней грубо.
«Она простолюдинка! Слуга! Как она смеет тебя тревожить?! Ты должен поставить ее на место!» — кричала гордость и самомнение, горевшие в королевской крови, бегущей по его венам, но тихий-тихий голосок напомнил, каково это — быть униженным. В ней он увидел себя.
Он ненавидел себя за эту слабость, но перебороть ее не смог.
— Ты мне не сможешь помочь, — неожиданно в первую очередь для самого себя ответил Ребор. Девушка лишь улыбнулась и протянула яблоко, немного грязное, но, как он выяснил впоследствии, сочное и вкусное.
— Вы выглядите голодным.
— Ты, — поправил он ее.
Она неуверенно пожала плечами и присела на солому рядом с ним.
Он никак не мог понять, почему она так ведет себя, пока до него не дошло.
— Боишься? — насмешливо, хохорясь поинтересовался он: его внезапно опьянило это чувство — чувство превосходства над кем-то. Он и не думал, что кто-то может его бояться.
— Немного, — тихо призналась она.
— А почему тогда сидишь? Еще и угощаешь. — Он откусил яблоко. Странно, но он тут же почувствовал, насколько проголодался. Он привык к голоду — не то что бы его не кормили, но никто никогда не следил за ним, не растил, он слонялся по замку ночным привидением и делал, что хотел, — на еду у него не оставалось... сил... и времени... и вообще ему всегда было не до этого. Единственное, что в его жизни было постоянного, кроме "любви" семьи, — это уроки: дед был непреклонен и заставлял всех своих внуков посещать занятия у лучших учителей Керианы. Большая часть братьев терпеть не могли их нудные лекции, а вот Ребор, к стыду своему, стремился к знаниям...
— Тебя боюсь совсем немножко, — честно призналась она. — А их — много.
— Кого "их"?
— Королевскую семью, — понизив голос, ответила она, при этом ее глаза расширились от испуга, словно ее страшила сама мысль о "них".
— А... — он открыл было рот, но не смог внятно сформулировать вопрос. Наконец выдавил: — А я?
И тогда она улыбнулась ему, как в первый раз.
— Ты — добрый. Зачем тебя бояться?
Абсурднейшее заявление, но оно как-то немного согрело его. Или ее улыбка. Или первый в его жизни обычный разговор. Но он прикипел к ней. Знакомство, начавшееся с короткого разговора, переросло в нечто большое. Она боялась драконов и лордов, не любила чужих, но всегда с радостью общалась с ним, а он... он, замкнутый и нелюдимый, злой на весь мир подросток жил одной ее улыбкой. Ему казалось, что рядом с ней он дышит полной грудью. Она открыла ему дверь в новый, непонятный ему мир, где можно было общаться без едких слов, ядовитых обид и подлых ударов.
Они проводили вместе все свободное время, которого было так мало — она трудилась в конюшне, он вечно "был нужен" деду. Такие разные... Смешно сказать, но он влюбился. В нее. Первая любовь. Сладкая и горькая. Он был первым у нее, а она — у него. Он запомнил ее жесткие спутанные волосы, запах ее тела, колкую солому под спиной, а имя ее не помнил.
Глупо было предполагать, что никто ничего не узнает, да он и не предполагал — он вовсе ни о чем не думал, просто наслаждался этими мгновениями. А потом дед узнал. Как? Он даже не успел задаться этим вопросом, стоя во дворе крепости — заднем дворе, где наказывали непослушных рабов — и глядя на то, как стражники волокут ее, отчаянно вырывающуюся, к колодкам в центре.
Дед наклонился и прошептал в самое ухо:
— Или ты, или я, — и вложил в его руку плеть.
«Или ты, или я», — набатом билось в его голове. Выбор, которого не существовало. Дед убьет ее, ему нет равных в истязаниях не только моральных, но и физических. Рукоять тяжелела в руке. Ударить самому? Ее? Он не сможет поднять руку.
Дед отступил назад, усмехнувшись.
Зорд убьет ее. Он — нет. Он не сможет ее ударить. Не сможет. А Зорд сможет. Зорд убьет ее. Он — нет. Нет. Нет. Нет.
Он поднял руку, замахнулся, совсем немножко, и опустил плеть.
Ее первый крик был таким тихим, едва слышным, но он оглушил его. Он опускал плеть раз за разом, она кричала все громче, а в ушах стоял ее первый крик, неверящий, тихий, неожиданный.
Сорок раз. Сорок ударов. Сорок "нет".
— Молодец, — насмешливо бросил Зорд, подходя и забирая плеть, потом прошел к повисшему бессознательному телу, раскрыл колодки и, посмотрев на рухнувшую на камни девушку, пинком сапога перевернул ее: ее глаза смотрели в небо. Преданная и убитая.
— Молодец, — повторил Зорд, но теперь с презрением. Он прошел в замок, словно не заметив внука. Впервые в жизни. А он этого не видел. Он видел лишь ее. Кровь на чистых руках. Плеть, упавшую на камни.
Шатаясь он вышел из замка. Внутри собрался комок из ненависти — к себе, к деду, — отчаяния, злости, боли и вновь ненависти. Мир погас, но стал не снова черным, а кровавым, багровым. Она кричали. Кричали птицы. Горели ее глаза. И горели звезды. Все смешалось. Он упал на колени, внутри что-то оборвалось, и мир взорвался.
В густой непроглядной ночной тьме он взлетел в небо, сбежал от земных проблем, упав в бездну безумия и боли...
...он сбежал и потом, после смерти деда.
— ...я больше опасаюсь, что нам не дадут доехать до столицы, — закончил совсем по-другому свою фразу Реб. К счастью, Соня не знала о его мыслях и правде, которую он скрывал, поэтому спокойно продолжила разговор, уводя их от опасной темы.
— А смысл тогда было посылать к тебе мать с поддельным свитком?
— Я не сказал, что это была моя... мать. — Он запнулся: язык не поворачивался назвать Дайру матерью.
— Догадалась, — хмыкнула Соня и повела плечами. Ей явно было холодно: к ночи мороз крепчал.
Тяжело вздохнув — как же ему надоели эти слабые создания, — он накинул ей на плечи свой плащ. Дракону холод не страшен, пламя согреет. Пламя, напоминающее, с чего все началось... С ее смерти...
— Какого цвета у тебя чешуя?
Кто там говорил, что Соня не знает его мыслей?
Он улыбнулся — впервые так быстро вынырнув из воспоминаний о ней — и даже слегка самодовольно, как он и привык, ответил:
— Обсидианово черная.
Именно такого цвета было оперение у стрелы, расчертившей воздух в волоске от его виска на третью неделю пути, когда они едва пересекли границу Керианы и Логры.
— Проклятье! — выругалась Соня, которую от смерти спасло дерево, чья толстая тяжелая ветвь внезапно наклонилась, ловя стрелу, предназначенную дриаде. — Спасибо, — бросила ему она и устремилась за Ребом, который уже припустил коня вперед, но не по дороге, а через лес. Впрочем, подобный выбор был очевиден, учитывая, что из-за ближайшего поворота уже выезжали всадники явно недружелюбной наружности.
Вцепившись в поводья так, что побелели пальцы, они скакали по заснеженному лесу, и единственной мыслью Ребора было, чтобы лошади не споткнулись о корни, скрытые наступившей зимой. Им в спину летели стрелы, меткие — кто-то из кузенов не пожалел золота на отличных наемников, (хорошо, что не профессиональных убийц), — но Соня призвала на помощь лес, отводивший их. Жаль, с самими преследователями разобраться не мог, поэтому, когда впереди, между деревьями, забрезжил просвет, Ребор был искренне рад, даже осклабился, предвкушая представление. А вот Сони было не до веселья: она бросила на него напряженно-встревоженный взгляд, но послушно последовала, когда он направил свою лошадь прямо в пропасть. На короткое мгновение, растянувшееся вечностью, они выскочили из-под снежных "крон" деревьев и вылетели на небольшой, продуваемый ветром пятачок ледяной земли, а потом... потом перед ними разверзлась пропасть.
Кериана... Драконий край... Гертия бы скорее назвала его краем бедности и разорения: по сравнению с великолепными садами и хрустальными храмами Поднебесного Чертога, Кериана была нищей деревушкой предгорья. Один город у самого ущелья, в тени Северного Хребта, а на многие мили вокруг лишь разоренные недавней войной земли с редкими поселениями этого сброда — необращенными. А ведь Гертия помнила настоящее богатство — то, каким обладал Зорд, когда был королем Поднебесного Чертога. А потом их сородичи, то ли самые глупые, то ли, наоборот, самые хитрые, изгнали его и сами возглавили королевство. Плачевный результат их правления стал известен достаточно скоро: орда северных орков с их мерзкой магией смела со своего пути драконов, как будто они были не самой могущественной расой, а какими-то людьми! И теперь мало того, что вместо роскошных дворцов, парков, храмов и аллей она вынуждена довольствоваться серыми стенами и завываниями ветра в пустых коридорах, так еще и род драконов находился на грани вымирания! Необращенных, естественно, Гертия в расчет не принимала, они — тупик, мертвая ветвь, от которой глупо ждать плоды. А из выживших драконов осталась лишь она, ее прекрасная Берна — любимейшая из всех детей — и два этих идиота, Керт и Сиреб. В том, что они идиоты, она убедилась только что. В очередной раз. Она ведь объяснила им, что подменила письмо этой шлюхи Дайры и остается лишь дождаться, когда ее ублюдок явится сюда, надеясь на корону, а окажется на плахе у палача, как самозванец — как только он объявит себя наследником, поверив в пергамент, поддельность которого могут определить лишь обращенные драконы, но никак не мальчишка, которому едва сравнялось четверть века, они объявят, что это ложь и казнят, — но Керт все равно посчитал Ребора угрозой себе любимому и отправил отряд убийц. Вот же идиот! Хорошо еще, что его головорезы оказались поумнее своего господина и смогли убить мнимого наследничка.
— Зорд был самым слабым из семьи. Не только по крови, но и как дракон... Мы превращаемся по достижению пятидесяти лет, но это не закон природы, а именно правило: превращение в более юном возрасте сопряжено... с определенным риском. Но и есть и такие особи, которым не дается превращение в принципе... Таким был Зорд... Он стал драконом, когда вышел из королевского замка — тогда еще Чертога, не Поднебесного — в лучах рассвета, весь в крови, и взлетел прямо в небо огромным алым драконом... — Ребор запрокинул голову, глядя в голубое небо. — Он не был ни самым умным, ни самым сильным, но его всегда все боялись... Когда он умер...
«Я прекрасно помню этот момент», — мрачно подумал он и продолжил вслух:
— ...словно ярмо свалилось с шеи каждого в нашей семье. Началась грызня. Я не хотел в этом участвовать и уехал.
Он чувствовал ее взгляд на себе, пронзительно проницательный. Слишком. Интересно, она догадывается, кто убил короля? Или знает наверняка? Иногда ему казалось, что Соня видит его насквозь, его — двуличную сволочь, прирожденного лжеца, убийцу и труса, такого же, как и все они в Кериане. Даже остроглазый Лен и хитрая Мила не видели его так, как видела Соня... Это его даже не бесило, это пугало — многие темные уголки своей души он предпочел бы не показывать никому. Пусть лучше видят безалаберного балагура.
— По праву наследования королем должен был стать второй сын деда, мой официальный отец и неофициальный дядя, Решт, но его сыновья и дочери, за которыми стояла их властолюбивая мамочка, Гертия, не собирались так быстро сдаваться. А дальше, как в любом учебники по политике: интриги, убийства, яды, удавки, клевета и другие милые штучки, которыми мои родственнички владеют в совершенстве. Я не знаю, кто из них еще жив — точно бы поставил на Гертию, она та еще живучая гадюка, — но никто из оставшихся не будет рад моему приезду.
— Из-за свитка? — впервые за все время подала голос Соня.
— Да, — немного поколебавшись, ответил Ребор. — Там... говорилось о том, что мой дед знал еще до моего рождения и что я узнал три года назад, когда взял в руки меч Греты — я сын не Решта, а Картага.
Они еще долго ехали в полной, звенящей морозом тишине — погода портилась все быстрее.
— Но ты ведь бастард, разве ты можешь наследовать? То есть, разве ты им конкурент? — прямо в лоб спросила Соня, как всегда, ничуть не миндальничая и не заботясь о его чувствах. Именно за это он ею так дорожил.
— Во-первых, — жестко усмехнулся он, — в Кериане все, в ком течет кровь Зорда — соперники друг другу. А во-вторых, у нас все знают легенду о Грете и Карающем. Многие столетия люди и необращенные ждут принца, который "будет достоин", возьмет в руки завещанный меч, возглавит королевство и поведет его в светлое будущее... Как-то так, — издевательски хмыкнул Ребор. — Так что я не только ублюдок Картага и иголка в задницах кузенов и дяди, но и тот, кого коронуют, стоит ему только показаться в Кериане... Да вообще, завоевать престол не проблема, я...
«Я мог захватить его еще тогда, в первое утро, которое мой дед встретил мертвецом», — хотел было сказать Ребор, но оборвал себя, чтобы Соня не задала главный вопрос: почему он этого не сделал и зачем так долго ждал? Он не хотел отвечать на него даже самому себе, признаваться в том, что знал давным-давно, что струсил. Из-за нее...
...Ему тогда было шестнадцать — смешной возраст для дракона, но он уже успел хлебнуть жизни, той неприглядной и изуродованной, которая только могла быть у бастарда второго принца. В королевской семье с ним обращались, как с куском грязи, такой же тактики следовала знать, крутящаяся около давно треснувшего престола Керианы, и только дед "отличался": из всех своих внуков он всегда более выделял его. И внимание это было отнюдь не приятным. Сейчас-то он понимал, чем был обязан пристальному взгляду деда, но тогда... тогда он видел мир лишь черным. Непроглядно черным. Любая встреча с дедом заканчивалась насмешками — со стороны братьев и сестер — и издевательством — со стороны короля. Ему словно доставляло удовольствие отыгрываться на самом слабом внуке, унижать его, приказывать слугам избивать его. Конечно, он не был самым слабым, скорее наоборот, он был самым живучим, самым жестоким среди младших принцев, но тогда, беззащитный, в отличие от кузенов и кузин, он был мишенью для всех. Если бы не чисто драконье упрямство, к шестнадцати годам он бы сломался, и правда, бы стал считать себя грязнокровым ничтожеством, как ему повторяли по десять раз на дню. Драконье упрямство... Но даже оно стало истощаться. И наступил тот момент, когда он поднял взгляд на небо и увидел его черным, хотя стоял ясный солнечный день. Как он забрел тогда в конюшню, одним Забытым Богам известно, он не думал и не видел ничего, лишь злобу, грызшую его изнутри, но именно там, среди соломы и мирно дремавших или жующих морковь лошадей он встретил ее. Смешно сказать, но он не помнит ее имени. Помнит лишь светлые, выгоревшие на солнце волосы, короткий веснушчатый нос, лучезарную улыбку, обнажавшую не очень ровные зубы, и глаза... Какие у нее были глаза? Он помнит лишь их мертвый взгляд — взгляд преданной и убитой... Но когда она была живой, она была его солнцем, она стала им так легко, что он ни на секунду не задумался о том, что делает. Она не была ни умна, ни образована — даже читать и писать не умела, — но с ней ему вдруг стало... хорошо.
— Помочь? — Она первая к нему обратилась, когда он сидел, склонив голову между колен, у загона одного из коней деда.
Он резко поднял голову, чтобы огрызнуться, но замер, глядя на нее. Почему-то он не смог обойтись с ней грубо.
«Она простолюдинка! Слуга! Как она смеет тебя тревожить?! Ты должен поставить ее на место!» — кричала гордость и самомнение, горевшие в королевской крови, бегущей по его венам, но тихий-тихий голосок напомнил, каково это — быть униженным. В ней он увидел себя.
Он ненавидел себя за эту слабость, но перебороть ее не смог.
— Ты мне не сможешь помочь, — неожиданно в первую очередь для самого себя ответил Ребор. Девушка лишь улыбнулась и протянула яблоко, немного грязное, но, как он выяснил впоследствии, сочное и вкусное.
— Вы выглядите голодным.
— Ты, — поправил он ее.
Она неуверенно пожала плечами и присела на солому рядом с ним.
Он никак не мог понять, почему она так ведет себя, пока до него не дошло.
— Боишься? — насмешливо, хохорясь поинтересовался он: его внезапно опьянило это чувство — чувство превосходства над кем-то. Он и не думал, что кто-то может его бояться.
— Немного, — тихо призналась она.
— А почему тогда сидишь? Еще и угощаешь. — Он откусил яблоко. Странно, но он тут же почувствовал, насколько проголодался. Он привык к голоду — не то что бы его не кормили, но никто никогда не следил за ним, не растил, он слонялся по замку ночным привидением и делал, что хотел, — на еду у него не оставалось... сил... и времени... и вообще ему всегда было не до этого. Единственное, что в его жизни было постоянного, кроме "любви" семьи, — это уроки: дед был непреклонен и заставлял всех своих внуков посещать занятия у лучших учителей Керианы. Большая часть братьев терпеть не могли их нудные лекции, а вот Ребор, к стыду своему, стремился к знаниям...
— Тебя боюсь совсем немножко, — честно призналась она. — А их — много.
— Кого "их"?
— Королевскую семью, — понизив голос, ответила она, при этом ее глаза расширились от испуга, словно ее страшила сама мысль о "них".
— А... — он открыл было рот, но не смог внятно сформулировать вопрос. Наконец выдавил: — А я?
И тогда она улыбнулась ему, как в первый раз.
— Ты — добрый. Зачем тебя бояться?
Абсурднейшее заявление, но оно как-то немного согрело его. Или ее улыбка. Или первый в его жизни обычный разговор. Но он прикипел к ней. Знакомство, начавшееся с короткого разговора, переросло в нечто большое. Она боялась драконов и лордов, не любила чужих, но всегда с радостью общалась с ним, а он... он, замкнутый и нелюдимый, злой на весь мир подросток жил одной ее улыбкой. Ему казалось, что рядом с ней он дышит полной грудью. Она открыла ему дверь в новый, непонятный ему мир, где можно было общаться без едких слов, ядовитых обид и подлых ударов.
Они проводили вместе все свободное время, которого было так мало — она трудилась в конюшне, он вечно "был нужен" деду. Такие разные... Смешно сказать, но он влюбился. В нее. Первая любовь. Сладкая и горькая. Он был первым у нее, а она — у него. Он запомнил ее жесткие спутанные волосы, запах ее тела, колкую солому под спиной, а имя ее не помнил.
Глупо было предполагать, что никто ничего не узнает, да он и не предполагал — он вовсе ни о чем не думал, просто наслаждался этими мгновениями. А потом дед узнал. Как? Он даже не успел задаться этим вопросом, стоя во дворе крепости — заднем дворе, где наказывали непослушных рабов — и глядя на то, как стражники волокут ее, отчаянно вырывающуюся, к колодкам в центре.
Дед наклонился и прошептал в самое ухо:
— Или ты, или я, — и вложил в его руку плеть.
«Или ты, или я», — набатом билось в его голове. Выбор, которого не существовало. Дед убьет ее, ему нет равных в истязаниях не только моральных, но и физических. Рукоять тяжелела в руке. Ударить самому? Ее? Он не сможет поднять руку.
Дед отступил назад, усмехнувшись.
Зорд убьет ее. Он — нет. Он не сможет ее ударить. Не сможет. А Зорд сможет. Зорд убьет ее. Он — нет. Нет. Нет. Нет.
Он поднял руку, замахнулся, совсем немножко, и опустил плеть.
Ее первый крик был таким тихим, едва слышным, но он оглушил его. Он опускал плеть раз за разом, она кричала все громче, а в ушах стоял ее первый крик, неверящий, тихий, неожиданный.
Сорок раз. Сорок ударов. Сорок "нет".
— Молодец, — насмешливо бросил Зорд, подходя и забирая плеть, потом прошел к повисшему бессознательному телу, раскрыл колодки и, посмотрев на рухнувшую на камни девушку, пинком сапога перевернул ее: ее глаза смотрели в небо. Преданная и убитая.
— Молодец, — повторил Зорд, но теперь с презрением. Он прошел в замок, словно не заметив внука. Впервые в жизни. А он этого не видел. Он видел лишь ее. Кровь на чистых руках. Плеть, упавшую на камни.
Шатаясь он вышел из замка. Внутри собрался комок из ненависти — к себе, к деду, — отчаяния, злости, боли и вновь ненависти. Мир погас, но стал не снова черным, а кровавым, багровым. Она кричали. Кричали птицы. Горели ее глаза. И горели звезды. Все смешалось. Он упал на колени, внутри что-то оборвалось, и мир взорвался.
В густой непроглядной ночной тьме он взлетел в небо, сбежал от земных проблем, упав в бездну безумия и боли...
...он сбежал и потом, после смерти деда.
— ...я больше опасаюсь, что нам не дадут доехать до столицы, — закончил совсем по-другому свою фразу Реб. К счастью, Соня не знала о его мыслях и правде, которую он скрывал, поэтому спокойно продолжила разговор, уводя их от опасной темы.
— А смысл тогда было посылать к тебе мать с поддельным свитком?
— Я не сказал, что это была моя... мать. — Он запнулся: язык не поворачивался назвать Дайру матерью.
— Догадалась, — хмыкнула Соня и повела плечами. Ей явно было холодно: к ночи мороз крепчал.
Тяжело вздохнув — как же ему надоели эти слабые создания, — он накинул ей на плечи свой плащ. Дракону холод не страшен, пламя согреет. Пламя, напоминающее, с чего все началось... С ее смерти...
— Какого цвета у тебя чешуя?
Кто там говорил, что Соня не знает его мыслей?
Он улыбнулся — впервые так быстро вынырнув из воспоминаний о ней — и даже слегка самодовольно, как он и привык, ответил:
— Обсидианово черная.
Именно такого цвета было оперение у стрелы, расчертившей воздух в волоске от его виска на третью неделю пути, когда они едва пересекли границу Керианы и Логры.
— Проклятье! — выругалась Соня, которую от смерти спасло дерево, чья толстая тяжелая ветвь внезапно наклонилась, ловя стрелу, предназначенную дриаде. — Спасибо, — бросила ему она и устремилась за Ребом, который уже припустил коня вперед, но не по дороге, а через лес. Впрочем, подобный выбор был очевиден, учитывая, что из-за ближайшего поворота уже выезжали всадники явно недружелюбной наружности.
Вцепившись в поводья так, что побелели пальцы, они скакали по заснеженному лесу, и единственной мыслью Ребора было, чтобы лошади не споткнулись о корни, скрытые наступившей зимой. Им в спину летели стрелы, меткие — кто-то из кузенов не пожалел золота на отличных наемников, (хорошо, что не профессиональных убийц), — но Соня призвала на помощь лес, отводивший их. Жаль, с самими преследователями разобраться не мог, поэтому, когда впереди, между деревьями, забрезжил просвет, Ребор был искренне рад, даже осклабился, предвкушая представление. А вот Сони было не до веселья: она бросила на него напряженно-встревоженный взгляд, но послушно последовала, когда он направил свою лошадь прямо в пропасть. На короткое мгновение, растянувшееся вечностью, они выскочили из-под снежных "крон" деревьев и вылетели на небольшой, продуваемый ветром пятачок ледяной земли, а потом... потом перед ними разверзлась пропасть.
***
Кериана... Драконий край... Гертия бы скорее назвала его краем бедности и разорения: по сравнению с великолепными садами и хрустальными храмами Поднебесного Чертога, Кериана была нищей деревушкой предгорья. Один город у самого ущелья, в тени Северного Хребта, а на многие мили вокруг лишь разоренные недавней войной земли с редкими поселениями этого сброда — необращенными. А ведь Гертия помнила настоящее богатство — то, каким обладал Зорд, когда был королем Поднебесного Чертога. А потом их сородичи, то ли самые глупые, то ли, наоборот, самые хитрые, изгнали его и сами возглавили королевство. Плачевный результат их правления стал известен достаточно скоро: орда северных орков с их мерзкой магией смела со своего пути драконов, как будто они были не самой могущественной расой, а какими-то людьми! И теперь мало того, что вместо роскошных дворцов, парков, храмов и аллей она вынуждена довольствоваться серыми стенами и завываниями ветра в пустых коридорах, так еще и род драконов находился на грани вымирания! Необращенных, естественно, Гертия в расчет не принимала, они — тупик, мертвая ветвь, от которой глупо ждать плоды. А из выживших драконов осталась лишь она, ее прекрасная Берна — любимейшая из всех детей — и два этих идиота, Керт и Сиреб. В том, что они идиоты, она убедилась только что. В очередной раз. Она ведь объяснила им, что подменила письмо этой шлюхи Дайры и остается лишь дождаться, когда ее ублюдок явится сюда, надеясь на корону, а окажется на плахе у палача, как самозванец — как только он объявит себя наследником, поверив в пергамент, поддельность которого могут определить лишь обращенные драконы, но никак не мальчишка, которому едва сравнялось четверть века, они объявят, что это ложь и казнят, — но Керт все равно посчитал Ребора угрозой себе любимому и отправил отряд убийц. Вот же идиот! Хорошо еще, что его головорезы оказались поумнее своего господина и смогли убить мнимого наследничка.
