Ырка тут же удалилась за ближайшие кусты, сообщив, что идет спать, а на самом деле подглядывала из кустов и пила пиво. Когда Зеленое Яблочко выполняло второе желание, Ырка при виде этого подавилась салом, которым закусывало пиво. А на следующий день они отправились в путь.
- Ырка, ты случаем не знаешь, где живет Lynx? – спросил Архип, устраиваясь в седле.
- Конечно, знаю. Только тупой этого не знает. Надо ехать прямо, вскоре будет лес. В лесу после двенадцатого дерева повернуть налево, потом после седьмого – направо, а третье дерево и есть то, на котором Lynx живет.
Через несколько часов Архип стоял под вышеуказанным деревом.
- Lynx, выходи на бой! – заорал он, с трудом удерживая пулемет.
Молчание было ему ответом.
- Lynx, выходи на бой! – заорал он еще громче.
Но и тут ему никто не ответил.
- Lynx, выходи на бой! – заорал Архип с такой силой, что с деревьев посыпалась листва, а на голову Ырке упала Летяга (которая не улетела домой, а втихаря полетела следом, чтобы посмотреть, чем все закончится, сделать несколько видео битвы и выложить потом в Интернет). - Оглохла она, что ли? – тихо пробормотал Арип.
- Я не оглохла, – раздался вдруг сверху голос. – Меня нет дома. Приходите завтра, а лучше на следующей неделе.
- Вот незадача, – расстроился Архип. – Ну, тогда, когда вернешься, скажи себе, что я завтра в это же время приду, и жди меня, я тебя убивать буду.
- Хорошо, скажу, если не забуду.
Архип взвалил на плечо свой пулемет и повернулся, чтобы уйти, но тут из кармана подала голос яблочко:
- Мне кажется, Lynx тебя обманывает. Дома она, только выходить не хочет.
- Да с чего ей меня обманывать? – удивился Архип. – Я же с добрыми намерениями пришел.
- Мне вон тоже кажется, – вмешалась Ырка, – что вон там в ветвях кто-то лазает. Пальни туда из пулемета-кладенца.
- А вдруг это не Lynx, а кто-то другой? А я его убью. Неудобно как-то получится, потом извиняться перед ним придется.
- Да пальни, после разберемся. Если что, извинимся и скажем, что случайно и больше так не будем, а я еще шоколадку ему подарю.
- Ну, хорошо.
Архип поднял пулемет и дал вверх длинную очередь. Однако он не учел одну вещь: даже простой пистолет под патрон калибра 50 magnum имеет очень большую отдачу. А что уж говорить о пулемете со скорострельностью пять тысяч выстрелов в минуту?
Архипа отдачей бросило на землю. При этом он так неудачно упал, что не мог убрать руку от гашетки, и пулемет начал палить во все стороны. Пули с легкостью прошибали стволы деревьев, превращая их в щепки. Пара деревьев упала на Ырку.
Когда в пулемете закончилась лента, Архип, кряхтя, поднялся на ноги, заправил в пулемет новую ленту и вытащил Ырку из-под деревьев.
- Ырка, вот как поступим – я сейчас опять пальну, а ты держи меня, чтобы я не упал.
- А может, ты лучше спиной о дерево обопрешься?
- Отличная идея! Какая ты умная! Я обопрусь о дерево, а ты будешь держать дерево!
Архип поднял пулемет и принялся палить в Lynx (а это, без сомнения, была именно она). Но Lynx ловко уворачивалась, перепрыгивая с дерева на дерево, и Архип никак не мог в нее попасть.
- Да стой ты спокойно! – возмущался Архип. – Дай мне нормально прицелиться!
Пулемет строчил с бешеной скоростью. Деревья падали одно за другим. На голову Ырке посыпались шишки, желуди, бананы, арбузы и кокосовые орехи, а также Red Scorpion, Pmariam, conjure one, .:ELLE:., Bosolaka, Стигандр, Ливерная колбаса, Winnie-the-Pooh, Ernesta и другие обитатели леса.
Когда в пулемете закончилась лента, от всего леса осталось только два дерева – то, о которое опирался Архип, и то, на котором жила Lynx. В остальном же лес теперь представлял сплошной бурелом из поваленных деревьев.
- Lynx, подожди минутку. Я пулемет перезаряжаю. Никуда не уходи!
Вместо ответа Lynx прыгнула откуда-то сверху на Архипа и вышибла пулемет у него из рук. Но тут Вмешалась Ырка, которая боднула Lynx рогами своего шлема. В ответ она сразу получила по носу, но этого времени Архипу хватило, то бы схватить пулемет. Но Lynx тоже ухватилась за пулемет и попыталась вырвать его из рук Архипа.
Архип, видя, что стволы направлены в сторону Lynx, нажал на гашетку. Но стволы пулемета с громкими щелчками прокручивались вхолостую. Тут Ырка подкаралась к Lynx и треснула ее бейсбольной битой. Та выпустила из рук пулемет и быстро забралась на свое дерево.
- Откуда у тебя бита взялась? – удивился Архип.
- У Soul master стащила.
- Да выкинь ты свои вонючие носки! – раздалось вдруг у Архипа из кармана.
Архип вытащил из кармана носок и зашвырнул его куда подальше. Совершенно случайно носок попал в ветку, на которой сидела Lynx, и ветка с глухим треском переломилась. Lynx упала на землю, и тут ей в голову прилетел второй носок, и она потеряла сознание.
Очнулась Lynx связанная, а в голову ей были нацелены шесть стволов пулемета-кладенца.
- Есть что сказать перед смертью? – спросил Архип.
- Никто меня не любит. И не жалеет. Поэтому я и злая такая, - и из глаз ее потекли слезы.
- Ну, хорошо, – смягчился Архип. – Расколдуй Яблочко, и оно тебя пожалеет. А я полюблю. Целых два раза.
- Кочергой получишь, – раздалось из кармана.
- Ну, хорошо, всего один раз.
- Хорошо, я расколдую. Только развяжите меня.
Архип с Ыркой развязали Lynx, и Архип положил перед ней яблочко. Через пять минуть яблочко снова стало Зеленым Яблочком. А потом Зеленое Яблочко жалело Lynx до самого вечера. И злая Lynx превратилась в добрую Рысю.
А Архип… Архипу не дали ничего сделать – Зеленое Яблочко уволокла его в сторонку и исполнила три его желания.
Когда зеленое Яблочко выполняло второе желание, наблюдающая за этим с верхушки своего дерева добрая Рыся тут же грохнулась вниз прямо на Ырку. К счастью, никто почти не пострадал.
А Зеленое Яблочко родила Зомби-Мутанту Архипу десять мутантиков (причем все девки). Архип называл их по номерам. А так как мутантики были все похожи друг на друга, чтобы не путаться, он написал у каждой на лбу маркером свой номер.
И жили они долго и счастливо…. Но не умерли. Нет. Не надейтесь.
Охотник
Автор Капитан- командор.
Ливень громко стучал по крыше и даже за самый краешек порога решительно нельзя было высунуть носа. Дождь шёл уже вторые сутки, а вместе с ним шла и пирушка - пировал Ганс Страухберг на деньги, вырученные с продажи мяса, шкур и рогов, добытых его братом на долгой лесной охоте. Вместе с Гансом веселились и четверо его товарищей, имена которых вряд ли будут кому-то интересны, ведь общая и единственная суть их была в том, чтобы есть и пить до отвала с чужого стола. В той поре уже вечер близился к концу, и отблески ярко-алого заката сквозь тучи проглядывали в мутные окна дома, где собрались пирующие. Холод не слишком донимал их, но всё же в глубине камина тускло тлели угли. Само помещение, где происходило действо, было примечательно, пожалуй, лишь своей запущенностью: тёмные и потрескавшиеся балки, когда-то давно бывший белым, но нынче закопченный совершенно, потолок и, наконец, самый пол, что едва не разваливался от не слишком осторожного обращения, все это в целом свидетельствовало о крайней небрежности хозяев и о почтенном возрасте жилища.
В доме, впрочем, был ещё и чердак, но он использовался лишь одним человеком - старшим братом Ганса, Себастьяном, который по извечной привычке, придя с охоты, сразу заваливался спать, что продолжалось каждый раз да некоего неясного знака, который существовал только для него одного. С последней охоты он вернулся чрезвычайно мрачным и подавленным. От природы наделенный бледностью, теперь он был вовсе даже белее мела, а в глазах его отражался отпечаток какого-то сверхъестественного страха, сочетавшийся в то же время со странной холодностью взгляда. По правде сказать, даже Ганс, обычно безразличный к брату, съёжившись под этим взглядом, поинтересовался робко, что случилось. Но Себастьян лишь пробормотал что-то маловразумительное и угрюмо поплелся на свой чердак, где до самого утра все шатался из угла в угол, сотрясая и без того дышавший на ладан потолок.
С того момента прошло уже изрядно времени, однако охотник был тише воды и ниже травы... да и вовсе, кажется, большую часть времени спал. Ганс изредка с опаской посматривал на лестницу, ведшую на чердак - с одной стороны - его мучило некое подобие совести, с другой - из головы все не шёл тот тяжёлый мутный взгляд, которым последний раз посмотрел на него брат. С третьей стороны - сон брата, продолжавшийся так долго, тревожил деловую жилку Ганса, несмотря на довольно сильное опьянение, он опасался болезни или смерти Себастьяна, ведь это сразу лишило бы его единственного дохода, а привычку жить с каким-никаким размахом, как известно, весьма сложно оставить. Потому среди шумного веселья Гансу вдруг стало не по себе, и он, шатаясь и опираясь время от времени на плечи в стельку пьяных и немного уже задремывавших собутыльников, пробрался через опрокинутые стулья и пустые или недопитые бутылки к сколоченной ещё дедом братьев чердачной лестнице.
Лестница эта представляла собой конструкцию из единого соснового бревна: его отпиленные вдоль бока служили продольными опорами, в то время как доски, изготовленные из центральной части, были ступенями. Со скрипом взобравшись по ним наверх, Ганс постучался в прилаженный вровень с потолком люк и, с трудом ворочая языком и подбирая слова, спросил с затаённым страхом: "Это... Брат, а...брат, ты, не спустишься ли к нам... Вниз, с.. Со своего... Как это там?" Вдруг он уставился на приятелей, вопросительно показывая руками очертания некоей продолговатой конструкции, однако реакция на его действия была далека от ожидаемой по той простой причине, что никто не мог понять, что он хочет сказать. Наконец Ганс воздел к потолку грязный и замасленный от сала палец и многозначительно произнёс: "О! Насеста... Так не спустишься ли ты к нам со своего насеста, а, братец?" И он принялся вдруг изучать нечто чрезвычайно важное в структуре потемневшего от времени люка. Но ответа не было, на чердаке стояла полная тишина и слышался только лёгкий, напоминающий дыхание спящего, шорох. Ганс сплюнул куда-то в тёмный угол и, спотыкаясь, спустился вниз. В этот момент один из его собутыльников, стоявший ближе других к окну, издал радостный вопль: "Дождь... Дождь-то.... Закончился!" Остальные подобрались ближе к грязному стеклу и, несмотря на, мягко говоря, плохую видимость, убедились, что действительно затяжной дождь совершенно прекратил лить, и на небе, среди медленно расползающихся туч, начал появляться жёлтый маслянистый лик луны, озаряющий огромную сырую пустошь вымоченного ливнем луга.
Пирующим давно уж наскучило вино и они, словно толпа ребятни, смеясь и толкаясь, повалили вдруг во двор, подталкиваемые странной для них потребностью в движении. Ноги их скользили в вязкой земляной жиже, но компания уверенно продвигалась к реке, охваченная манией "ополоснуться".
Свет луны между тем постепенно пробирался в самые тёмные уголки опустевшего дома, не обойдя стороной и чердак, где спал Себастьян. Сквозь завешенное тряпицей окно тонкий луч закрался в самый дальний угол, где, крепко завернувшись в грязное одеяло, спал охотник, сохранивший угрюмое выражение даже в глубоком сне. Луч неторопливо, словно кисть художника, мазнул по лицу спящего, уходя выше, на дощатую стену. Однако и этого мазка было достаточно: Себастьян вдруг открыл оба своих мутных глаза и сел на кровати, выпутавшись из тисков одеяла. Он почувствовал странную и все усиливавшуюся духоту, сопряженную с ломотой по всему телу и зудом, особенно на кончиках пальцев рук и ног. Вдруг фигуру его исказила страшная судорога, казалось, будто мужчину внезапно скрутила в жгут неведомая сила, ломая его кости и разрывая мышцы.
Охотник пытался кричать, но тщетно - вместо крика горло издало беззвучный хрип. Во всем его изломанном теле что-то происходило, и, глядя полными ужаса и боли глазами в настенное старое зеркало, Себастьян поразился почти стариковским чертам лица и серой косматой седине своей головы. Постепенно на лице его появились такие же седые усы и борода, затем, вот черт, волосы покрыли лоб, нос и шею... Далее видеть было уже нельзя, но он чувствовал, как с болезненным зудом шерсть прорывается всюду, не щадя ни одежду, ни кожу. Между тем, впадая от боли в тягостное небытие, охотник замечал, что лицо его странно вытягивалось, рот, искаженный и жадно ловивший воздух, все более напоминал оскаленную пасть с острыми и длинными клыками. Наконец довершали картину острые серые уши, длинными узкими треугольниками вытянувшиеся вдоль черепа. Дальше совершенно ничего уже нельзя было разобрать и ощутить, кроме того, что охотник чувствовал себя теперь более зверем, нежели человеком. И, выпустив взявшиеся будто из ниоткуда когти, он принялся скрестись и кататься по полу, заставляя доски трещать под потяжелевшим телом.
Не было больше охотника Себастьяна, а был волк, волк голодный и злой, волк, который не хотел теперь спать, но хотел бежать и гнать добычу, чтобы потом впиться в неё своими зубами и рвать, терзать её в безумном упоении охоты. И ночь была вспорота и взрезана зловещим и тоскливым воем, поначалу низким и хриплым, но после все более тонким и звонким. От этого воя похолодела вдруг кровь в жилах Ганса, и холод этот постепенно распространился на всю компанию протрезвевших гуляк, им стало внезапно страшно и одиноко посреди сырого землистого луга. А затем раздался громкий треск. И, обернувшись пьяные увидели, как, проломив крышу, по черепице бродит чудовищно огромный зверь, каких в этих лесах никогда не было. Шерсть его стояла дыбом и серебрилась в свете луны, чернея на холке и кончике хвоста. Волк этот выл, выл страшно и протяжно, а затем застыл, принюхиваясь, резко глянул с крыши вниз, на луг, в одну секунду замечая добычу и голодно облизываясь. Что-то знакомое почудилось Гансу в глазах этого чудовища, верно явившегося ему спьяну... Он протёр глаза рукавом, но нет, зверь не исчез, напротив, он стремительно приближался! То же видели и остальные гуляки... и все они, вдруг осознав всю серьёзность надвигавшейся на них опасности, рванулись вперёд по раскисшей земле, путаясь в траве и кустах, сами не зная, куда бегут. Но зверь бежал быстрее, и его жаркое дыхание обожгло вскоре пятки последнему из бегущих... Пронзительный крик раздался через мгновение, и вскоре ему уже вторили другие. Страшная багряная пасть жутким призраком металась среди уже не двигавшихся людей, пожирая с болезненным обжорством узника, уморенного голодом, плоть и торопливо хрустя костями...
***
Утро пробилось робко и неуверенно из-за кромки леса вместе с пением мелких лесных птах и далеким эхом петушиного крика из деревни. Высокие черные ели старой чащи тихо шелестели на ласковом утреннем ветру, серебрясь понизу росой и блестя в вышине мокрыми от прошедших ливней колючими верхушками. Это ветряное влажное волнение передалось и соснам, алевшим ярче самого восхода над небольшим болотом, а после над всем лесом пронесся уже крепкий порыв по-настоящему сильного ветра, сметший поломанные дождем и градом ветки и окативший водою с листвы и без того мокрую землю.
