ПРОЛОГ
Этот год для Новеграда выдался тяжелым.
В конце лета, когда пришло время ставить в погреба яблочный мед, сошелся новеградский князь Гостомысл в сече с вятским князем Щадрилой. Бились они за Тешеву падь, где водился горностай с соболем — и за право собирать дань с тамошних поселений. А ещё за пути, что вели за Тешеву падь, к реке Волгаре.
С той сечи Гостомысла привезли израненным. И от дружины вернулась лишь пятая часть. А к осени под Новеград пришли курши с гуртами — и мечи зазвенели уже у новеградских стен. Все, кто мог, похватались за топоры да рогатины. И заголосили во дворах матери.
В той осаде на стенах погиб последний из сыновей Гостомысла. Сам князь, узнав об этом, испустил дух.
Новеграду, граду купецкому, богатому, не отбиться бы от врага — но с Ильмень-озера пришли вдруг семь кораблей. Просмоленных, черногрудых. И в каждом сидело по семь-восемь десятков мужиков. Пришлые налетели голодными волками — однако не на речные ворота, как ждали с тревогой новеградцы. А на куршей с гуртами. Мелкие струги налетчиков пожгли. Ватаги их, числом в три раза поболе пришлых, в реку Волхову загнали. И там порубили.
В тот день Волхова-река покраснела от крови. А пришлые, покончив с дракой, послали вестника к городской стене. И объявили через него, что отныне желают брать с Новеграда выкуп — «гельд» по-ихнему. Но за «гельд» этот обещают новеградцам защиту и охрану от всякого ворога. Иначе, прокричал вестник, не видать больше здешним купцам мирной торговлишки.
Потом чужаки отступили, не пожелав взять город — хотя защитников на стенах осталось не так уж много. И люди с черных кораблей могли награбить немало добра, за годы накопленного в сундуках.
Однако чужаки вместо этого встали лагерем на обрывистом берегу, неподалеку от истока реки Волховы из Ильмень-озера. Быстро, за десять дней, срубили там крепость. Вбили высокий частокол из заостренных бревен — засеку. Внутри сладили длинные дома и возвели пару высоких башен.
А купцы новеградские, почесав в затылках, согласились платить чужакам дань. Слишком мало воинов осталось в Новеграде после осады куршей с гуртами — да битвы с вятичами. К тому же крепость пришлые поставили на мысу, под которым проходили торговые корабли, идущие к Новеграду из южных краев. По весне чужаки и впрямь могли порушить всю торговлишку…
Выгодней было откупиться.
ГЛАВА 1
Дед-нужда
Березеня ухватилась за рогожный куль, куда сложила самую мелкую репу. Поднапряглась и закинула куль в дощатый сусек, устроенный в погребе. Следом взялась за ведро, где лежали подгнившие репины вместе с парой хороших, и полезла по узкой лесенке вверх.
У лаза в погреб стояла мать — бледная, с кругами под глазами, так и не оправившаяся после болезни. Спросила, задыхаясь:
— Ну как? Хватит до весны?
Березеня молча качнула головой — а когда мать зашлась в кашле, торопливо поставила ведро. Шагнула к матери, погладила её по спине. Сказала быстро, когда кашель прошел:
— Ничего, продержимся. Я свое вышиванье на торжище отнесу. То, с мелким скатным жемчугом…
Мать махнула рукой. Дернулась, сбрасывая со спины ладонь Березени, пробормотала:
— На твоем рукоделье того жемчугу — слезы. И по всему Новеграду таких мастериц, как ты, пруд пруди. А заморских гостей нынче нет, прошло их время, Ильмень скоро льдом покроется. Кому ты свое шитье собралась продавать? За него и жмени зерна нынче не дадут. Хлеб торгуют уже в шестерную цену от летней. После того, как в округе все веси-деревушки курши пожгли да пограбили… эх, Березенька. Сиротами нищими нас оставил твой отец!
Сбоку к матери подступил один из младших мальчишек, Селятка. Обхватил её двумя руками пониже впалого живота, прошептал тихо:
— Мам, корки нету?
А прежде, когда просил хлебца, со стыдом в мою сторону косился, подумала Березеня. Видать, совсем подкосил Селятку недокорм. Трудно мальцу на одной репе, да и той по счету…
Ей вдруг захотелось плакать. И стало стыдно перед мальцом, не знай отчего.
— Нету, — выдохнула мать. Снова закашлялась, потом оттолкнула от себя Селятку. Сказала строго: — Иди, дитятко, в избу. Поиграй с остальными. А я пока с Березеней потолкую.
Селятка посмурнел с лица ещё больше, но молча ушел. Мать строго глянула на Березеню.
— Так мы уже зимой ноги с голодухи начнем протягивать. Ещё и без коровы остались… я вот что надумала. Ты меня на торжище сведешь и попробуешь продать. Хоть малую толику серебра выручишь. Только смотри, сразу зерна купи! На тебя всех оставлю, не подведи!
Березеня, враз растерявшись, пробормотала:
— Не надо. Выживем, матушка, вот увидишь…
Мать отвернулась в сторону, словно не услышав её. И Березеня в отчаянии сжала кулаки. Проговорила уже упрямо:
— Запас пока есть. Репа, морковка, овса полмешка. И Путята скоро с рыбалки вернется. Улов принесет!
— Он уж сколько раз с парой рыбешек возвращался, — тихо ответила мать, не глядя на неё. — И те с палец — то ли уху из них варить, то ли плакать. Время такое, рыба на дно ушла. Вот как встанет на Ильмене лед, пошлешь туда Путяту с одним из мальцов… глядишь, и наловят чего. А нам с тобой, Березеня, наперед думать надо.
Мать помолчала. Потом сказала уже погромче, потверже:
— Вас шестеро. Одним Путяткиным уловом, который сегодня есть, а завтра нет, всех не прокормишь. А вам надо дотянуть до весны. Может, за меня хоть четверть гривны дадут. На смолокурнях и солеварнях, что за стеной, курши всех поубивали, а их хозяева должны к весне товару запасти… им теперь люди позарез нужны. И меня там накормят, и вы здесь продержитесь.
Только на смолокурнях да солеварнях люди долго не живут, пролетело в уме у Березени.
Ей вдруг захотелось уткнуться матери в подол, как в детстве бывало. И как Селятка недавно сделал. Уткнуться, и чтобы мать обняла, руками укрыв от всех бед. Но помня о своих немалых годах, Березеня не сдвинулась с места. Не соплюха уже, восемнадцатый минул.
— Меня продай лучше! — выпалила она, нахмурившись. — За меня всяко больше дадут!
Мать наконец-то глянула на неё, грустно и ласково. А затем свела брови на переносице. Сказала сердито:
— Не бывало такого, чтобы цыпленок наседку поучал, и вот те на… матери перечить вздумала? Вот схвачу за косу да оттаскаю по двору! Как я сказала, так и будет!
Пару мгновений они смотрели друг на друга — мать и дочь, обе хмурые. А следом Березеня бросила:
— Я найду, на что зерна купить!
Она осеклась на мгновенье, потому что задумка, пришедшая на ум, ей самой показалась шальной. Безумной. Но мать моргнула, глаза её влажно блеснули — и это Березеню подстегнуло.
— Дай мне три… нет, семь дней, — заявила она, стараясь, чтобы голос не дрожал. — И я добуду четверть гривны. А то и поболе!
— Да где… — проворчала мать.
Но тут же закашлялась, словно спор с дочерью высосал из неё все силы.
Березеня снова погладила мать по спине. Ответила поспешно:
— Я в свахи пойду. За хорошее сватовство могут и две гривны дать, если семья богатая. Мне тетка Милуша сказывала…
Мать, откашлявшись, хрипло засмеялась.
— Ох, Березенька! Какая из тебя сваха? Этим делом вдовы промышляют, которые побойчей. Они всех невест да женихов наперечет знают, меж собой за них дерутся. И кому что говорить, ведают. Тут нужно, чтобы язык подвешенный был…
— Ты сама говорила, что у меня язык без костей, — мигом уличила её Березеня.
Мать безнадежно махнула рукой.
— Сама не ведаешь, что болтаешь, Березенька. Да тебя за порог взашей погонят, если ты к честным людям явишься — и о таком заикнешься. На смех подымут!
— Не подымут, матушка, — быстро возразила Березеня. — Я туда пойду, где уж отчаялись девку просватать. Там любой свахе будут рады, только бы дело сладила!
Мать осуждающе покачала головой — но на этот раз промолчала. И Березеня, ободренная её молчанием, продолжила:
— Говорят, у Люта Сбыныча, что живет в Зарядном конце, дочка уж который год замуж выйти не может. Поначалу просватают, а потом…
— Заполошная ты, Березенька, — оборвала её мать. — Дурная, право слово. А я ещё дурней тебя, что стою и слушаю. Да Велемира Лютишна первая из наших поляниц. С мужиками на стенах стояла, когда осада была! И годами тебя поболе, и с виду… да лицо-то ладно, нрав у неё уж больно крутой. Лют Сбыныч всякий раз женихов богатым приданым подманивает. Только Велемира потом каждого на улице сыщет да парой слов с ним перекинется. Был жених, и нету его. И вот эту девку ты собралась сосватать? Лучше бы себя просватала, все лишний рот…
Мать, не договорив, резко смолкла. Тут же глянула виновато, пробормотала:
— Ты не слушай меня. Болею, не знай что несу! Пойду-ка хлебну травного отвара. А ты репу помой да сготовь её к вечеру. Завтра на торжище пойдем.
Потом она повернулась и пошла в избу — опустив голову, сгорбившись.
Спасибо, родимая, за подсказку, подумала Березеня, глядя ей вслед. Это тоже выход. Если самой уйти из дому, здесь одним ртом станет меньше — а матери не с кем будет оставить детей. Тогда она не пойдет на торжище, побоится за малых.
Горло вдруг перехватило. И Березеня, пока никто не видит, торопливо махнула вслед уходившей матери поклон. Подумала, выпрямляясь — вот и поклонилась родимой матушке напоследок.
А к Велемире все равно схожу, решила Березеня, снова хватаясь за ведро. Вдруг повезет, и удастся добыть малость серебра? Тогда и домой можно будет вернуться. Зерна прикупить, чтобы до весны хватило…
Она заспешила к дому, слушая, как поскрипывает веревочная дужка, прицепленная к деревянному ведру. На ходу прикидывая в уме, что да как сделать.
Уйти надо с утра. До свету. Сначала забежать к тетке Милуше. Попросить самое лучшее теткино платье на день — чтобы прислужники Люта Сбыныча её с порога не погнали, посчитав оборванкой. Только…
Только лицо у меня уж больно молодое, безрадостно решила Березеня. Кто такой свахе доверится? Скажут, у самой ещё молоко на губах не обсохло, куда тебе бабьим делом заниматься. Значит, надо это поправить. Может, взять поутру одно из яиц, да и…
Березеня нахмурилась.
Несушек в курятнике теперь осталось лишь две — и редкие их яйца берегли для самых малых из ребят. Семь курей с их двора забрали по осени, когда собирали подать на городскую стражу. Ещё одну курицу они прирезали, пока мать металась в лихорадке. Чтобы её горячим хлебовом подкормить. А теперь яиц почти нет. Но одно придется своровать.
Иного выхода нет, с горечью подумала Березеня. Если ничего не делать, то до весны им всем не дожить. Ведь зима, что идет, для бедного люда будет тяжкой. Ещё и стада пропали, пока курши сидели под городскими стенами!
ГЛАВА 2
Во дому Люта Сбыныча
Ворота, что вели на двор Люта Сбыныча, высотой оказались в два человечьих роста. Дубовые створки высились, подпертые толстыми резными столбами.
Березеня, стоя перед калиткой, приделанной сбоку, глубоко вздохнула.
Кожа, смазанная яичным белком с толикой сажи, неприятно зазудела.
Зато с лица нынче темной стала, с надеждой подумала Березеня. И яичная корка, подсохшая на коже, трещинами пошла. Если со стороны смотреть, да не приглядываться, то трещины сойдут за морщинки. Не будет же Лют Сбыныч со свахой лобызаться? А издалека она теперь лицом неказиста, точно старуха.
В следующий миг Березеня нажала на щеколду. И вошла во двор. От будки в углу залаял цепной пес. Один из двух крепких мужиков, стоявших на высоком крыльце, бросил сверху:
— Ты кто такая? Зачем пришла?
Больше он ничего не сказал — да и не успел бы, потому что Березеня сразу зачастила:
— А я сваха, к Люту Сбынычу иду! За собой охотника по ягоду веду! Говорят, у вас тут во саду княженика выросла! Всем про то знать, а одному сорвать!
Это было все, что Березеня смогла придумать. Свахам, особенно хорошим, в дом полагалось заходить с прибауткой. И чем прибаутка заковыристей, сказывала тетка Милуша, тем сваха речистей. А стало быть, и доверия к ней больше.
Мужики на высоком крыльце ухмыльнулись. Тот, что стоял поближе к лестнице, разрешил:
— Ну, поднимайся. Лют Сбыныч в белой горнице. Сама сыщешь?
— Я да не сыщу! — храбро похвалилась Березеня.
И пошла, не чуя ног, к высоченному крыльцу. Шагала, ощущая страх и сомнение. Ведь правду матушка сказала — дурость она затеяла. Посмеется над ней Лют Сбыныч, а потом прогонит взашей. С этого крыльца и спустит!
Только отступать было поздно. Дверь терема отворилась, и Березеня вошла в первую, черную горницу. Здесь стояла печь — и тюки с дорогими товарами, которые нельзя держать в сырости. Справа, напротив малых окошек, глядевших на улицу, в длинной бревенчатой стене виднелись две двери.
Ко второй пойду, решила Березеня. К той, у которой резной косяк в две ладони шириной. Где ж и быть белой горнице, как не за такой дверью?
Дальше она все делала, как положено. Через порожек переступила с правой ноги — показывая, что пришла с правым делом. От порога глянула на пращуров столб в переднем углу, и голову склонила. Только после этого посмотрела на хозяина.
Лют Сбыныч сидел в правом углу, у окна. Сквозь тонкие чешуйки слюды, розоватые и бледно-зеленые, вставленные в деревянный переплет, лился неяркий свет — и лицо Люта Сбыныча с этой стороны было украшено цветными пятнышками. На дощатом столе перед ним лежали камушки. Белые и черные, собранные в кучки и расставленные рядами.
— Ну? — неласково буркнул Лют Сбыныч.
Был он крепок, осанист, с негустой бородкой, затканной сединой. Смотрел из-под полуседых бровей вроде скучающе — но Березене внезапно показалось, что он сразу все разглядел. И что платье на ней с чужого плеча, и что щеки сморщились от подсохшего яичного белка.
— Доброго тебе здравия, Лют Сбыныч, — быстро проговорила Березеня. — Слухом земля полнится…
Тут она споткнулась — все-таки страшновато было. А следом выпалила:
— Говорят, подросла в твоем дому девица! Краса красная, что заря ясная. Княженикой красуется, да одной-то ей тоскуется. Если ты согласье дашь, я ей жениха подыщу!
— Сваха, что ли? — негромко спросил Лют Сбыныч.
И хмыкнул так насмешливо, что щеки у Березени под засохшей коркой запекло румянцем.
Прогонит, с тревогой подумала она. Как есть прогонит!
Однако Лют Сбыныч бросил:
— Княженика с моего двора уж лет пять как созрела. Только где бы такого женишка найти, чтобы нам ровней был? Да чтобы Велемира за него замуж пошла? А ты сама чьих будешь, сваха?
— Нездешняя я, — солгала Березеня.
И ощутила стыд. Подумала отчаянно — ничего, не ради дурного дела вру! Затем продолжила, стараясь говорить без запинки:
— Я родом из дальней веси, из Белого Ключа. Год назад овдовела, и пришлось сватовством кормиться. Но когда курши с грутами налетели, людям у нас стало не до свадеб. А у меня тетка дальняя живет в Нове…
— И многих ты в своей веси переженила? — вдруг оборвал её хозяин.
Лицо его было равнодушным. Отстраненным, словно Лют Сбыныч что-то свое обдумывал.
— Уж восемь девок! — отчеканила Березеня.
Потом она застыла, глядя Люту Сбынычу в глаза — и едва дыша от тревоги, страха, стыда.
— Соврала, небось, — неспешно заявил хозяин. — Свадьбы в весях по осени играют. Но раз ты овдовела год назад, то есть прошлой осенью…
— Летом! — торопливо поправила его Березеня.
И похолодела.
— Пусть так, — снисходительно согласился Лют Сбыныч. — Если опять соврала… ничего, свахе ложь не в укор. Коли она про себя соврать не может — как людям невесту нахваливать будет? Звать-то тебя как?
