- Вы меня, товарищ капитан, на словах не ловите. Страна одна и по одним законам живём. Пересвистов на следователя Шумского жаловался. Вот здесь всё по его делу, - и небрежно бросил мне папку.
- Арестовали, - сухо констатировала я, пробежав глазами по делу следователя.
- У нас на Суражской сидит, - так же без эмоций сказал подполковник, назвав улицу, где расположилась Витебская тюрьма НКВД. – Забирай Шумского и уматывайте в Заболотинск. Мне здесь и без вас хлопот хватает.
- Я так понимаю, из-за ваших хлопот отчитываться мне тоже не вам, а непосредственно в Москву?
Открыто возмутилась я попустительским отношением начальника Витебского управления к убийствам в Зоболотинске. Мало того, что арестовали толкового следователя, поднявшего шум, так ещё и сплавить побыстрее хочет фифу из Москвы. И, кстати, выканье тут же сменилось тыканьем.
- Мне сказали оказывать тебе всяческую помощь, вот я и оказываю. Отдаю Шумского. И ещё, там в Москве камушек в водицу бросят, а к нам потом волны идут, - хитро намекнул Пичугин о своей осведомленности делами в столице. - Вчера враги - сегодня жертвы.
- Значит, всё-таки отчитываться вам? – с неприкрытым раздражением уточнила я, забирая дело следователя.
- Мне, мне, милая, - не по уставу заговорил со мной теперь уже мой начальник и даже ухмыльнулся, пристально посмотрев в район груди, явно оценивая её размер.
Он бы ещё меня деточкой или фифочкой обозвал! За десять лет службы в управлении со мной еще так никто, кроме мужа и Ладыжина, не разговаривал. Конечно, меня это задело. И я уже собиралась озвучить своё недовольство, как Пичугин меня опередил.
- Возмущаться будешь в Москве в кабинете Пашки, если он ещё сохранит своё теплое место, а здесь я хозяин. Так что взяла папку и поехала в тюрьму за Шумским. А чтобы быстрее было, старшина Доронин переходит в твоё распоряжение вместе с машиной. Да, кстати, и квартиру тебе в Заболотинске тоже выделили. Казённая, но хороша. Так что, милая, - нарочно сделал он акцент на «милая», - не смею тебя больше задерживать.
И демонстративно откинулся на спинку стула, давая понять, что мне пора убираться в Заболотинск, а не спорить о субординации. Тем более, что в Витебске при Пичугине это бесполезно, да ещё и мне, мало того, ссыльной жене врага народа, но и любовнице какого-то там выскочки-майоришки, который бравому подполковнику и в подмётки не годится.
«Спасибо, Паша! Помог!», - чуть ли не закричала я, выходя из кабинета начальника.
Пашка, Пашка, Пашка… вот как Пичугин называл моего любовника. Ни капли уважения не было в его интонации. Будто делал одолжение для временного союзника, но с перспективой на будущее. Это потом я узнала причину такого пренебрежительного отношения ко мне. Я была условием возвращения подполковника в Москву. Его, как и меня, только раньше, в тридцать седьмом, отправили разгребать антисоветские заговоры в Витебскую область. Подальше от Ежова. А теперь и меня, но уже подальше от Берия. Поэтому для Пичугина мой приезд был ни что иное, как отсидка любовницы майора ГБ в захолустном провинциальном городке. Он не ожидал от меня каких-то высоких показателей в раскрытии уголовных и политических дел. Ему сказали запихнуть до лучших времён девку в Заболотинск, он запихнул, а как там пойдёт с убийцей, это уже никого не волновало. В крайнем случае, виновного можно назначить. Что, кстати, уже год как делалось. Вот и правдолюб Шумский попал под раздачу за излишнее усердие. Хорошо хоть уступчивое начальство отдало мне горе следователя, а то я даже не знала с чего начать.
Мы наивно полагаем, что наша жизнь зависит только от нас самих. От наших обдуманных решений, спонтанных поступков, от наличия совести и, несомненно, правильного воспитания. Каждая уважающая себя мать обязательно отругает сына: «Будешь плохо учиться, ничего не добьёшься в жизни!», «Нужно быть честным и всегда говорить правду!». О дочке я, вообще, молчу. К ней требования заботливой родительницы ещё жёстче. Мать охотнее смирится с сыном алкоголиком или бандитом, чем с дочерью проституткой.
И вот это воспитание всего хорошего в человеке прививает с детства иллюзию некой защищённости. Своего рода принятия правил взрослой жизни.
- Я буду вести себя хорошо и со мной ничего плохого не случится. Меня не накажут, я же правильно поступаю, честно.
Бред. Поверьте мне, это полнейший бред. Ты можешь хоть тысячу раз быть законопослушным гражданином и всегда поступать по совести, но в стране, где репрессии - норма жизни, это не спасёт. Любой донос завистливого недруга станет главной и весомой уликой, а жаждущий очередную звёздочку следователь без сожаления настрочит закорючек на чистом листе, превращая твою относительно счастливую жизнь в ад. Забудь всё, что ты знал о справедливости. Забудь свою жизнь до того, как дверь камеры закрылись за твоей спиной. Это вчера ты был достойным членом советского общества, а сегодня ты его враг.
Вот так просыпаешься утром. Выходишь в коридор коммунальной квартиры. Здороваешься с улыбчивыми соседями. Идёшь на работу. А ночью, когда все спят, черный воронок приезжает за тобой. И ты из добропорядочного гражданина, каким себя считал, вдруг становишься врагом народа, шпионом, диверсантом, вредителем… Кем угодно.
В нашем деле главное, чтобы ты сам признал вину. А как иначе? Доказательной базы нет. Если, конечно, не считать доноса. Но, это уже что-то! Сигнал бдительного товарища кому следует и куда следует. Это вам не хухры-мухры. Это, можно сказать, предотвращение покушения на весь уклад жизни политически правильных граждан. Не хочешь сотрудничать со следствием? Заставим. Мы же знаем, что в одиночку вредить целому государству довольно сложно. Нужна, как минимум группа. И ты, заикаясь, наперебой начнёшь называть имена своих друзей, знакомых, коллег. «Пожалуйста, спросите, спросите у них! Я ничего подобного не совершал! Это какая-то ошибка!», - плачешь, давясь слезами, и веришь, что спросим. Нет. Не спросим. А имена, которые ты называешь, запишем, чтобы потом наведаться и к ним. К твоим друзьям. Пойдут вместе с тобой по одному делу, как сообщники.
За годы неравной борьбы с контрреволюционной шушерой мы научились разбираться в людях. Разделили врагов на четыре вида. Одних ломает простой допрос. Трясутся и охотно клевещут на знакомых, лишь бы их самих отпустили. С такими работать одно удовольствие. Сидишь и записываешь. Ничего не нужно придумывать. Эти трусы придумают сами и заговоры, и антисоветские ячейки. Главное покрепче припугнуть. Вторые сначала молчат, но пяток ударов под дых делает своё дело, и уже через несколько минут поют не хуже соловья. Третьих бей часами, будут харкать кровью, но стоять на своём: не виноват. Эти не боятся боли, их ломает простая угроза семье. Их слабое место любимые. Костя, как раз-таки, относился к третьему виду. Не сказал бы ни слова, если бы не любовь ко мне. Такие, как он, всё на себя возьмут, лишь бы не тронули родных: жену, детей, брата, сестру. А четвертых хоть по частям рви, всё равно будут молчать. Нет у них слабостей, потому что нет родных. Вот с этими сложнее. Бросишь в камеру к зекам, на утро можешь забирать труп или трупы. Всё зависит кто кого. Либо он отстоял свою честь и заставил стаю матёрых волчар себя уважать, урки, как звери, признают только силу, либо расписался на своей чести кровью. Вряд ли после такого мужчины способны жить.
Похоже, капитан Шумский относился к четвертому виду. Уже больше двух недель на Суражской и ни в чём не сознался. Местные чекисты кулаки об него до костяшек сбивают. А толку? Молчит. В антисоветской деятельности не признаётся. На первого секретаря горкома Пересвистова покушение не готовил и антисоветскую деятельность не разводил.
Пока ехали, я мельком просмотрела дело капитана. Его было за что уважать. Сирота, как и я, но, в отличии от меня, до капитанских погонов дослужился сам. Сильный, смелый, решительный. Молодой. Всего-то на три года старше меня и, судя по фотографии, довольно красив. Хорош Шумский. Во всём хорош, но почему-то не женат. Неужели девушки стороной обходили такого красавца? В чём, кстати, я сразу усомнилась, пробегая по очередному доносу какого-то Маслова Семёна Аркадьевича.
«… смею вам доложить, что Евгений Иванович Шумский тайно наведывается к Глафире Анатольевне Катукевич, родной сестре первого секретаря горкома Пересвистова. Чем порочит доброе имя её мужа Якова Родионыча Катукевича, а ещё товарища Пересвистова и звание капитана советской милиции…». А дальше требование разобраться с недостойным поведением товарища Шумского. Потом этот же Маслов стучит, что капитан Шумский состоит в подобных отношениях с дочерью кого-то там, женой того-сего и напоследок совратил вчерашнюю выпускницу, некую Жанну Новикову секретаря-машинистку в Заболотинском отделении милиции.
В общем, Шумский мужик хоть куда, нарасхват у женской половины провинциального города, Вот и не женат. Люблю таких мужиков! Так что заочно капитан вызывал во мне симпатию. Прочитав его личное дело, я ни на миг не усомнилась, что мы с ним сработаемся.
- Приехали, - буркнул Доронин, притормаживая перед воротами тюрьмы. – Гадкое место я вам скажу.
Это он уже с некой брезгливостью сказал и покосился на меня в зеркало дальнего вида. Явно хотел рассмотреть эмоции на моём лице. Не придерусь ли я к его словам и не разведу ли привычную советскому человеку демагогию о контрреволюционных элементах в нашем счастливом обществе, но я лишь скупо ухмыльнулась.
- Не санаторий.
- Это точно, - быстро согласился Доронин, давя на педаль газа.
Мы друг друга поняли: кляузы писать не будем.
Ворота открылись.
Во дворе тюрьмы меня особо не дёргали и вопросов не задавали. Лейтенант, подбежавший к машине, отдал честь и поспешил доложиться. Нас ждали. Полковник Пичугин звонил. Так что, запихнув дело Шумского в портфель, я пошла за представившимся лейтенантом.
Лейтенант Жданович, высокий вертлявый мальчик, чуть ли не бежал впереди меня, оправдываясь, что не успел доложить старшему следователю Карпенкову о моём приезде и об освобождении Шумского. Старший следователь как раз-таки допрашивает арестованного.
И, втянув длинную шею в угловатые плечи, взволнованно признался:
- Шумский со вчерашнего утра на допросе.
Не нужно быть гением, чтобы понять намёки лейтенантика. Уже больше суток капитана мордуют. И была велика вероятность, что забирать мне будет некого. Если этот Карпенков его не убил, то уж точно покалечил. Всё-таки упёртый Шумский своим молчанием только раздражал и так теряющего терпение старшего следователя. Понимая, что любое моё промедление чревато тяжёлыми последствиями для пока ещё незнакомого мне Шумского, я ускорила шаг.
Узкие коридоры эхом разносили наши шаги. Отражаясь от каменных стен, они заглушали стоны в допросных камерах и, только подходя к самой последней двери, я не услышала никаких звуков. Солдат, охранявший камеру, вытянувшись в постройке смирно, отчеканил, как на плацу, что старший следователь Карпенков вышел, а допрашиваемый Шумский стоит в «стойке».
Я медленно выдохнула. Всё-таки у меня появилась надежда, что своего капитана я заберу от сюда относительно здоровым. «Стойка», конечно, мало приятная пытка и не менее травматичная. Стоять по несколько часов возле стенки и не иметь возможности сесть вызывало сильнейшие отеки, которые с дикой болью распирали ступни, лодыжки и голень. Нередко даже лопалась кожа и наружу просачивалась жидкость. Но это всё же лучше, чем переломанные рёбра, пальцы, выбитые зубы с глазами, и сотрясение мозга. С такими повреждениями капитан Шумский вряд ли сможет быстро вернуться к своим непосредственным обязанностям, а в моём случае ещё и оказывать помощь в расследовании нашумевших убийств детей.
- Открывай, - приказала я солдату.
Тот шустренько метнулся в сторону. Дверь скрипнула, открыв передо мной жуткую картину. Высокий мужчина стоял возле стены, уткнувшись в неё лбом, чтобы не упасть. От лба по некогда белой стене расплывалась грязным пятном кровь. Такая же кровь склеила волосы на затылке, придав им бурый окрас. За спиной туго связанные веревкой руки уже приобрели синюшный оттенок. Да и стоял он почти сгорбившись. Казалось, если убрать стену, то рухнет на пол мёртвым грузом. Шумского били, а потом уже поставили в «стойку». И били жестоко.
От увиденного хотелось, конечно, выругаться благим матом, но я, запихнув куда-подальше все свои эмоции, прошла внутрь камеры. Не сахарная и не растаю перед реалиями жизни. В казематах тюрем НКВД и не такое приходилось наблюдать. Тут немного чуть не сдали нервы и то потому, что заочно симпатизировала Шумскому. Да и работать совместно нам с ним ещё предстояло.
Медленно обойдя стол, я положила на него портфель, достала папку и приказала охранявшему солдату развязать Шумского и помочь ему. Сам он до стула точно не дошел бы. Слишком избит, да и стоял едва держась на распухших ногах.
Шумский с брезгливостью скинул плечом руки солдата и всё-таки сам доковылял до стула. Грузно сел, с приглушенным стоном раненного быка вытянув ноги. Меня рассмотреть не спешил. И только тяжело отдышавшись, оторвал взгляд от своих сапог, плавно пробежавшись по мне снизу вверх. В заплывших глазах мелькнул вполне мужской интерес, а мои губы дёрнула едва заметная улыбка. Ну, значит, не выбили из него всю спесь. Это хорошо. Мужик всегда должен оставаться мужиком.
- Знакомиться будем, гражданин капитан? – ухмыляясь щербатым окровавленным ртом, спросил Шумский.
А зуб-то ему выбили. Но и это обстоятельство не испортило улыбки. Избитый, замученный и всё равно впечатляет своей харизмой.
- Будем, - без улыбки ответила я, присев напротив. – Я бы извинилась за своих коллег, Евгений Иванович, но, наверное, это будет излишним.
- Ну да. Каждый выполняет свою работу, - и демонстративно сплюнул кровавую слюну на пол, с вызовом посмотрев на меня, и давая тем самым понять, на чём он вертел мою эту самую работу.
- Смотря в чём она заключается, - спокойно сказала я и чисто машинально, отрыв портфель, достала папку, делая вид, что изучаю её.
Я хаотично бегала глазами по строчкам. На память я не жаловалась, так что отлично помнила в чём обвинялся Шумский. Но для солидности надо было создать образ важной тётки из ГБ. Ну и немного расставить приоритеты. Я здесь главная, а не какой-то там капитан милиции из захолустного Заболотинска, про который вспомнили только из-за жалобы комбрига Кистенева.
- И в чём же заключается ваша работа?
В его голосе звучал не только сарказм, но и пробивались нотки некого пренебрежения. Похоже, пребывание на Суражской сыграло не последнюю роль в отношении Шумского к работе чекистов. И здесь я его понимала. Саму раздражали грубые методы дознания. Мы просто выбивали признание из подозреваемого. Да, какого подозреваемого?! Каждый, кто попадал к нам, уже был потенциально виновен и его приговор лишь дело времени. Вернее, насколько крепким окажется арестованный. Шумский долго держался. Можно сказать, своим молчанием он сам себя спас. Если бы он сдался до моего приезда и подписался под всеми обвинениями, то я бы уже не смогла так легко забрать его. Делу бы быстро дали ход. А против хорошо отработанной системы я бы не решилась пойти. Так что пришлось бы самой разгребаться со всем дерь…ом в Заболотинске.
- Арестовали, - сухо констатировала я, пробежав глазами по делу следователя.
- У нас на Суражской сидит, - так же без эмоций сказал подполковник, назвав улицу, где расположилась Витебская тюрьма НКВД. – Забирай Шумского и уматывайте в Заболотинск. Мне здесь и без вас хлопот хватает.
- Я так понимаю, из-за ваших хлопот отчитываться мне тоже не вам, а непосредственно в Москву?
Открыто возмутилась я попустительским отношением начальника Витебского управления к убийствам в Зоболотинске. Мало того, что арестовали толкового следователя, поднявшего шум, так ещё и сплавить побыстрее хочет фифу из Москвы. И, кстати, выканье тут же сменилось тыканьем.
- Мне сказали оказывать тебе всяческую помощь, вот я и оказываю. Отдаю Шумского. И ещё, там в Москве камушек в водицу бросят, а к нам потом волны идут, - хитро намекнул Пичугин о своей осведомленности делами в столице. - Вчера враги - сегодня жертвы.
- Значит, всё-таки отчитываться вам? – с неприкрытым раздражением уточнила я, забирая дело следователя.
- Мне, мне, милая, - не по уставу заговорил со мной теперь уже мой начальник и даже ухмыльнулся, пристально посмотрев в район груди, явно оценивая её размер.
Он бы ещё меня деточкой или фифочкой обозвал! За десять лет службы в управлении со мной еще так никто, кроме мужа и Ладыжина, не разговаривал. Конечно, меня это задело. И я уже собиралась озвучить своё недовольство, как Пичугин меня опередил.
- Возмущаться будешь в Москве в кабинете Пашки, если он ещё сохранит своё теплое место, а здесь я хозяин. Так что взяла папку и поехала в тюрьму за Шумским. А чтобы быстрее было, старшина Доронин переходит в твоё распоряжение вместе с машиной. Да, кстати, и квартиру тебе в Заболотинске тоже выделили. Казённая, но хороша. Так что, милая, - нарочно сделал он акцент на «милая», - не смею тебя больше задерживать.
И демонстративно откинулся на спинку стула, давая понять, что мне пора убираться в Заболотинск, а не спорить о субординации. Тем более, что в Витебске при Пичугине это бесполезно, да ещё и мне, мало того, ссыльной жене врага народа, но и любовнице какого-то там выскочки-майоришки, который бравому подполковнику и в подмётки не годится.
«Спасибо, Паша! Помог!», - чуть ли не закричала я, выходя из кабинета начальника.
Пашка, Пашка, Пашка… вот как Пичугин называл моего любовника. Ни капли уважения не было в его интонации. Будто делал одолжение для временного союзника, но с перспективой на будущее. Это потом я узнала причину такого пренебрежительного отношения ко мне. Я была условием возвращения подполковника в Москву. Его, как и меня, только раньше, в тридцать седьмом, отправили разгребать антисоветские заговоры в Витебскую область. Подальше от Ежова. А теперь и меня, но уже подальше от Берия. Поэтому для Пичугина мой приезд был ни что иное, как отсидка любовницы майора ГБ в захолустном провинциальном городке. Он не ожидал от меня каких-то высоких показателей в раскрытии уголовных и политических дел. Ему сказали запихнуть до лучших времён девку в Заболотинск, он запихнул, а как там пойдёт с убийцей, это уже никого не волновало. В крайнем случае, виновного можно назначить. Что, кстати, уже год как делалось. Вот и правдолюб Шумский попал под раздачу за излишнее усердие. Хорошо хоть уступчивое начальство отдало мне горе следователя, а то я даже не знала с чего начать.
ЧАСТЬ 3. "Стойка"
ГЛАВА 1.
Мы наивно полагаем, что наша жизнь зависит только от нас самих. От наших обдуманных решений, спонтанных поступков, от наличия совести и, несомненно, правильного воспитания. Каждая уважающая себя мать обязательно отругает сына: «Будешь плохо учиться, ничего не добьёшься в жизни!», «Нужно быть честным и всегда говорить правду!». О дочке я, вообще, молчу. К ней требования заботливой родительницы ещё жёстче. Мать охотнее смирится с сыном алкоголиком или бандитом, чем с дочерью проституткой.
И вот это воспитание всего хорошего в человеке прививает с детства иллюзию некой защищённости. Своего рода принятия правил взрослой жизни.
- Я буду вести себя хорошо и со мной ничего плохого не случится. Меня не накажут, я же правильно поступаю, честно.
Бред. Поверьте мне, это полнейший бред. Ты можешь хоть тысячу раз быть законопослушным гражданином и всегда поступать по совести, но в стране, где репрессии - норма жизни, это не спасёт. Любой донос завистливого недруга станет главной и весомой уликой, а жаждущий очередную звёздочку следователь без сожаления настрочит закорючек на чистом листе, превращая твою относительно счастливую жизнь в ад. Забудь всё, что ты знал о справедливости. Забудь свою жизнь до того, как дверь камеры закрылись за твоей спиной. Это вчера ты был достойным членом советского общества, а сегодня ты его враг.
Вот так просыпаешься утром. Выходишь в коридор коммунальной квартиры. Здороваешься с улыбчивыми соседями. Идёшь на работу. А ночью, когда все спят, черный воронок приезжает за тобой. И ты из добропорядочного гражданина, каким себя считал, вдруг становишься врагом народа, шпионом, диверсантом, вредителем… Кем угодно.
В нашем деле главное, чтобы ты сам признал вину. А как иначе? Доказательной базы нет. Если, конечно, не считать доноса. Но, это уже что-то! Сигнал бдительного товарища кому следует и куда следует. Это вам не хухры-мухры. Это, можно сказать, предотвращение покушения на весь уклад жизни политически правильных граждан. Не хочешь сотрудничать со следствием? Заставим. Мы же знаем, что в одиночку вредить целому государству довольно сложно. Нужна, как минимум группа. И ты, заикаясь, наперебой начнёшь называть имена своих друзей, знакомых, коллег. «Пожалуйста, спросите, спросите у них! Я ничего подобного не совершал! Это какая-то ошибка!», - плачешь, давясь слезами, и веришь, что спросим. Нет. Не спросим. А имена, которые ты называешь, запишем, чтобы потом наведаться и к ним. К твоим друзьям. Пойдут вместе с тобой по одному делу, как сообщники.
За годы неравной борьбы с контрреволюционной шушерой мы научились разбираться в людях. Разделили врагов на четыре вида. Одних ломает простой допрос. Трясутся и охотно клевещут на знакомых, лишь бы их самих отпустили. С такими работать одно удовольствие. Сидишь и записываешь. Ничего не нужно придумывать. Эти трусы придумают сами и заговоры, и антисоветские ячейки. Главное покрепче припугнуть. Вторые сначала молчат, но пяток ударов под дых делает своё дело, и уже через несколько минут поют не хуже соловья. Третьих бей часами, будут харкать кровью, но стоять на своём: не виноват. Эти не боятся боли, их ломает простая угроза семье. Их слабое место любимые. Костя, как раз-таки, относился к третьему виду. Не сказал бы ни слова, если бы не любовь ко мне. Такие, как он, всё на себя возьмут, лишь бы не тронули родных: жену, детей, брата, сестру. А четвертых хоть по частям рви, всё равно будут молчать. Нет у них слабостей, потому что нет родных. Вот с этими сложнее. Бросишь в камеру к зекам, на утро можешь забирать труп или трупы. Всё зависит кто кого. Либо он отстоял свою честь и заставил стаю матёрых волчар себя уважать, урки, как звери, признают только силу, либо расписался на своей чести кровью. Вряд ли после такого мужчины способны жить.
Похоже, капитан Шумский относился к четвертому виду. Уже больше двух недель на Суражской и ни в чём не сознался. Местные чекисты кулаки об него до костяшек сбивают. А толку? Молчит. В антисоветской деятельности не признаётся. На первого секретаря горкома Пересвистова покушение не готовил и антисоветскую деятельность не разводил.
Пока ехали, я мельком просмотрела дело капитана. Его было за что уважать. Сирота, как и я, но, в отличии от меня, до капитанских погонов дослужился сам. Сильный, смелый, решительный. Молодой. Всего-то на три года старше меня и, судя по фотографии, довольно красив. Хорош Шумский. Во всём хорош, но почему-то не женат. Неужели девушки стороной обходили такого красавца? В чём, кстати, я сразу усомнилась, пробегая по очередному доносу какого-то Маслова Семёна Аркадьевича.
«… смею вам доложить, что Евгений Иванович Шумский тайно наведывается к Глафире Анатольевне Катукевич, родной сестре первого секретаря горкома Пересвистова. Чем порочит доброе имя её мужа Якова Родионыча Катукевича, а ещё товарища Пересвистова и звание капитана советской милиции…». А дальше требование разобраться с недостойным поведением товарища Шумского. Потом этот же Маслов стучит, что капитан Шумский состоит в подобных отношениях с дочерью кого-то там, женой того-сего и напоследок совратил вчерашнюю выпускницу, некую Жанну Новикову секретаря-машинистку в Заболотинском отделении милиции.
В общем, Шумский мужик хоть куда, нарасхват у женской половины провинциального города, Вот и не женат. Люблю таких мужиков! Так что заочно капитан вызывал во мне симпатию. Прочитав его личное дело, я ни на миг не усомнилась, что мы с ним сработаемся.
- Приехали, - буркнул Доронин, притормаживая перед воротами тюрьмы. – Гадкое место я вам скажу.
Это он уже с некой брезгливостью сказал и покосился на меня в зеркало дальнего вида. Явно хотел рассмотреть эмоции на моём лице. Не придерусь ли я к его словам и не разведу ли привычную советскому человеку демагогию о контрреволюционных элементах в нашем счастливом обществе, но я лишь скупо ухмыльнулась.
- Не санаторий.
- Это точно, - быстро согласился Доронин, давя на педаль газа.
Мы друг друга поняли: кляузы писать не будем.
Ворота открылись.
ГЛАВА 2.
Во дворе тюрьмы меня особо не дёргали и вопросов не задавали. Лейтенант, подбежавший к машине, отдал честь и поспешил доложиться. Нас ждали. Полковник Пичугин звонил. Так что, запихнув дело Шумского в портфель, я пошла за представившимся лейтенантом.
Лейтенант Жданович, высокий вертлявый мальчик, чуть ли не бежал впереди меня, оправдываясь, что не успел доложить старшему следователю Карпенкову о моём приезде и об освобождении Шумского. Старший следователь как раз-таки допрашивает арестованного.
И, втянув длинную шею в угловатые плечи, взволнованно признался:
- Шумский со вчерашнего утра на допросе.
Не нужно быть гением, чтобы понять намёки лейтенантика. Уже больше суток капитана мордуют. И была велика вероятность, что забирать мне будет некого. Если этот Карпенков его не убил, то уж точно покалечил. Всё-таки упёртый Шумский своим молчанием только раздражал и так теряющего терпение старшего следователя. Понимая, что любое моё промедление чревато тяжёлыми последствиями для пока ещё незнакомого мне Шумского, я ускорила шаг.
Узкие коридоры эхом разносили наши шаги. Отражаясь от каменных стен, они заглушали стоны в допросных камерах и, только подходя к самой последней двери, я не услышала никаких звуков. Солдат, охранявший камеру, вытянувшись в постройке смирно, отчеканил, как на плацу, что старший следователь Карпенков вышел, а допрашиваемый Шумский стоит в «стойке».
Я медленно выдохнула. Всё-таки у меня появилась надежда, что своего капитана я заберу от сюда относительно здоровым. «Стойка», конечно, мало приятная пытка и не менее травматичная. Стоять по несколько часов возле стенки и не иметь возможности сесть вызывало сильнейшие отеки, которые с дикой болью распирали ступни, лодыжки и голень. Нередко даже лопалась кожа и наружу просачивалась жидкость. Но это всё же лучше, чем переломанные рёбра, пальцы, выбитые зубы с глазами, и сотрясение мозга. С такими повреждениями капитан Шумский вряд ли сможет быстро вернуться к своим непосредственным обязанностям, а в моём случае ещё и оказывать помощь в расследовании нашумевших убийств детей.
- Открывай, - приказала я солдату.
Тот шустренько метнулся в сторону. Дверь скрипнула, открыв передо мной жуткую картину. Высокий мужчина стоял возле стены, уткнувшись в неё лбом, чтобы не упасть. От лба по некогда белой стене расплывалась грязным пятном кровь. Такая же кровь склеила волосы на затылке, придав им бурый окрас. За спиной туго связанные веревкой руки уже приобрели синюшный оттенок. Да и стоял он почти сгорбившись. Казалось, если убрать стену, то рухнет на пол мёртвым грузом. Шумского били, а потом уже поставили в «стойку». И били жестоко.
От увиденного хотелось, конечно, выругаться благим матом, но я, запихнув куда-подальше все свои эмоции, прошла внутрь камеры. Не сахарная и не растаю перед реалиями жизни. В казематах тюрем НКВД и не такое приходилось наблюдать. Тут немного чуть не сдали нервы и то потому, что заочно симпатизировала Шумскому. Да и работать совместно нам с ним ещё предстояло.
Медленно обойдя стол, я положила на него портфель, достала папку и приказала охранявшему солдату развязать Шумского и помочь ему. Сам он до стула точно не дошел бы. Слишком избит, да и стоял едва держась на распухших ногах.
Шумский с брезгливостью скинул плечом руки солдата и всё-таки сам доковылял до стула. Грузно сел, с приглушенным стоном раненного быка вытянув ноги. Меня рассмотреть не спешил. И только тяжело отдышавшись, оторвал взгляд от своих сапог, плавно пробежавшись по мне снизу вверх. В заплывших глазах мелькнул вполне мужской интерес, а мои губы дёрнула едва заметная улыбка. Ну, значит, не выбили из него всю спесь. Это хорошо. Мужик всегда должен оставаться мужиком.
- Знакомиться будем, гражданин капитан? – ухмыляясь щербатым окровавленным ртом, спросил Шумский.
А зуб-то ему выбили. Но и это обстоятельство не испортило улыбки. Избитый, замученный и всё равно впечатляет своей харизмой.
- Будем, - без улыбки ответила я, присев напротив. – Я бы извинилась за своих коллег, Евгений Иванович, но, наверное, это будет излишним.
- Ну да. Каждый выполняет свою работу, - и демонстративно сплюнул кровавую слюну на пол, с вызовом посмотрев на меня, и давая тем самым понять, на чём он вертел мою эту самую работу.
- Смотря в чём она заключается, - спокойно сказала я и чисто машинально, отрыв портфель, достала папку, делая вид, что изучаю её.
Я хаотично бегала глазами по строчкам. На память я не жаловалась, так что отлично помнила в чём обвинялся Шумский. Но для солидности надо было создать образ важной тётки из ГБ. Ну и немного расставить приоритеты. Я здесь главная, а не какой-то там капитан милиции из захолустного Заболотинска, про который вспомнили только из-за жалобы комбрига Кистенева.
- И в чём же заключается ваша работа?
В его голосе звучал не только сарказм, но и пробивались нотки некого пренебрежения. Похоже, пребывание на Суражской сыграло не последнюю роль в отношении Шумского к работе чекистов. И здесь я его понимала. Саму раздражали грубые методы дознания. Мы просто выбивали признание из подозреваемого. Да, какого подозреваемого?! Каждый, кто попадал к нам, уже был потенциально виновен и его приговор лишь дело времени. Вернее, насколько крепким окажется арестованный. Шумский долго держался. Можно сказать, своим молчанием он сам себя спас. Если бы он сдался до моего приезда и подписался под всеми обвинениями, то я бы уже не смогла так легко забрать его. Делу бы быстро дали ход. А против хорошо отработанной системы я бы не решилась пойти. Так что пришлось бы самой разгребаться со всем дерь…ом в Заболотинске.
