– Вы в выигрышном положении, комиссар Леся, - непривычная моему слуху насмешливая ирония Одина немного обескураживает. – А знаешь Старый Лис не будет докладывать фюреру всей правды. Что-нибудь да приукрасит, чтобы не лишиться в дальнейшем расположения Гитлера. Заодно прикроет своих новых должников.
- Он не боится гнева фюрера? – немного пристыв, спрашиваю я.
Всё-таки эмоции в нашем деле лишнее. Не правда ли?
- Он его презирает. Кто такой Гитлер и кто такой Кромберг? Адольф выскочка, а генерал у нас голубая кровь. Но подпевать выскочке Старый Лис будет пока ему выгодно, - Один, глядя в окно, курил и посвящал меня в корыстные интриги фашистского двора, где скрипка Кромберга играла не последнюю роль. – Все ценности с оккупированных территорий проходят через генерала, и, конечно же, не малая их часть оседает в его бездонных карманах. Так было и с конфискованным имуществом евреев в Германии. Война - это разруха для одних и неиссякаемая кормушка для других.
Другими словами: кому война, а кому мать родна. Да, Один был ещё тот циничный философ.
- Я знаю ты злишься, - и в оправдание себе Один снова сменил тему, - но чтобы и дальше получать такие сведения нужна жертва. Я не убиваю просто так, Леся. Твой лейтенант зашёл слишком далеко.
- Отто, ты даже не представляешь о чём просишь, - шепчу слова, как молитву, и, ставя бутылку на столик, делаю шаг к нему. – Он…
- Раздевайся! – резко развернувшись приказывает Один.
- Что? – оторопела я, не совсем понимая смысла сказанного.
Только что обсуждали судьбу отряда Пичугина и вот «раздевайся». Для Одина это было нетипично мешать работу с личным. И у нас с ним проходила чёткая граница в отношениях. Он мне информацию, а я… А я помощь в решении некоторых его проблем. Если быть уж слишком откровенной, то нашими руками немецкий офицер расчищал для себя карьерную лестницу. Как говорится, совмещали приятное с полезным. Где приятное и ему хорошо, и мы в выигрыше. Та же ликвидация особо опасных немецких офицеров на оккупированных территориях Белоруссии. Ну, а полезное, само собой, информация на уровень выше по секретности: инспекция Кромберга, диверсионные школы, отряды лжепартизан… Один такой отряд псы Отто уничтожили, якобы приняв их за настоящих. Отношения с Абвером были испорчены, но немецкий офицер не особо расстроился.
Так что в интиме ни я, ни Один были не заинтересованы. Но тут … , как гром среди ясного неба: «Раздевайся!». И не просьба, а приказ. Меня прям выбило из привычной и контролируемой среды. Стою и лупою удивлёнными глазами, которые явно шире, чем у совы.
- Быстро, Леся! – и, кинув беглый взгляд через плечо в окно, уже чуть ли не криком захрипел. - Чёрт возьми! Раздевайся!
Сделав шаг ко мне, сам уже сбросил китель на кресло, принявшись за рубашку. Он стаскивал с себя одежду с завидной скоростью, и буквально за какие-то доли секунды Один предстал передо мной в чём мать родила. Когда на его теле не осталось и намёка на лоскуток, потянулся руками ко мне. Якобы помогать. Я, как всякая уважающая себя женщина, воспротивилась, ляпнув ладонью по мужским лапищам. Хватит и того, что без каких-либо объяснений Один потребовал раздеться, так ещё и полез куда не просят. Вроде и без его помощи справлялась. Пока он снимал исподнее, я распрощалась с комбинацией, оставив на себе лишь бюстгальтер и трусы.
- Да что я там не видел! – рыкнул Один и, грубо притащив меня к себе, содрал ВСЁ.
- Ты с ума сошел?! – пискнула я и, даже не успев как следует возмутиться, полетела на кровать.
Один тут же пристроился сзади. Хотела взбрыкнуть, но сильная рука вжала лицо в подушку.
«Насилует?!», - вихрем пронеслось в голове. Только на него это было не похоже. Один ещё та редкостная сволочь, но женщин против их воли никогда не брал. Да и зачем ему это, когда любая бабенка готова собачонкой скулить у ног? Видный мужик. Ох, и видный…
И этот любимец роковых красоток уже прижимал между моих ягодиц своё налитое похотью дуло. Ух и шустро, скажу вам! Я даже собраться с мыслями не успела, как дверь резко распахнулась, ударившись ручкой об стену. Мужской гортанный голос за моей спиной заставил замереть и в тихой панике, вообще, забыть об каком-либо возмущении. Хотя волна стыда со скоростью пули пронеслась по всему моему телу, явно окрасив его в ярко-розовый цвет. Я была абсолютно голая, да ещё с задранной задницей ко входу! Лишь такая же обнажённая пятая точка Одина слегка прикрывала мои интимные места.
- Оберфюрер Клинге, вас…
Мгновение длившегося конфуза разорвал взбешённый ор моего вынужденного любовника.
- Пошёл вон!
- Герр офицер, вас… Мне… Я… - замялся чей-то посыльный, подбирая застревающие от смущения в глотке слова. – Я… я вас внизу подожду! – и пивной пробкой выскочил в коридор, громко захлопнув за собой дверь.
«Я вас подожду…», - единственная мысль, которая пришла ему в голову при виде голых совокупляющихся тел. И по довольному лицу Одина, упавшего рядом на подушку, я сделала вывод, что на это и был расчёт. Лишних вопросов в той бестолковой башке не возникнет.
- Лейтенант Богер, адъютант Кромберга, - пояснил Один, пытаясь уравновесить сбившиеся от адреналина дыхание. – Теперь каждая собака будет знать про мой загул в бордели.
- Язык без костей у этого Богера, – уточнила я, падая на бок и натягивая на себя край скомканного одеяла.
- Хуже, - со вздохом прошептал Один, будто верный муж, для которого подобного рода сплетни равноценны разводу.
- Если тебя это так беспокоит, зачем тогда устраивал весь этот фарс? Можно было просто поцелуйчики на коленках разыграть. Ну, или на худой конец под одеялом полежать. А то… , - осеклась я на полуслове, вспомнив как стояла раком и что мне там куда-то упиралось.
Глаза, мать твою, сами вниз поползли. К тому самому! Что уже спокойно лежало на бедре. И лежало это ровно столько сколько я бесстыдно глазела на него. Недолго, одним словом...
Отто хватило буквально нескольких секунд, чтобы подмять меня под себя. Его синие глаза холодными льдинами вонзились в мои, погружаясь в них всё глубже и глубже. Взгляд гипнотизёра, лишающий всякого здравомыслия и сопротивления. Сколько раз говорила себе, что я не простая бабенка, падкая на лестное словцо, но с Одином это не прошло. Я не стала сопротивляться. Не тот он был мужик, кому бабы из-за плохо настроения или из-за глупых принципов не дают. Да он и не просил. Один брал! Брал лаской… А там где не получалось лаской, брал напором с бешеной харизмой.
- А то? – спрашивает, а сам уже ладонью по бедру моему ведёт и глаз не отводит, будто мысли читает. А в голове-то моей пустота, да желание пожаром разгорающейся внизу живота. – А то нужно было для того, чтобы адъютант Кромберга только и запомнил, что голую задницу шлюхи и больше ничего, - и, ощутимо шлепнув по ягодице, продолжил руками изучать моё тело. – Задницы у всех фрау одинаковые. Ну, может, у кого шире, а у кого уже. Лицо в подушку? Так лицо запомнить можно. Тем более, такое красивое, как у тебя. А блондинок в этом притоне каждая вторая. Вот спросят меня: «Что за девку я драл?», - уже игриво говорит он, наклонив набок голову, - и что я отвечу? «А чёрт её знает! Эти шлюхи для меня все на одно лицо». Богер дурак языкастый, но память у него фотографическая. Кромберг только поэтому держит этого идиота. Всё сволочь запоминает. Вплоть до незначительных деталей. Сегодня, правда, запомнит то, что нужно нам. А именно…
- А именно, как оберфюрер Клинге драл местную шлюху в бордели, - договорила я за Одина, прижимаясь ближе. И закинув ноги ему на поясницу, таким же фривольным тоном сказала. – А сейчас ты решил воплотить в реальность фантазии кромберского идиота.
- И мне чертовски это нравится. Комиссарши у меня ещё не было, - и подмигнул мне.
Вот гаденыш! Теперь точно не взбрыкну! Хорош, мать твою! Ох, как хорош. Породистый немец. Женьке Шумскому в шарме обольщения до него, как до луны.
- А у меня баронов, - и, потянувшись его поцеловать, добавила, чтобы не зазнавался. – Ясновельможные паны были.
Отто скорчил наполненную сарказмом ухмылку. Не понравилось ему, что такого красавца будут сравнивать с каким-то паном. Придётся постараться!
- Сейчас затмим твоих панов, - едва касаясь моих губах своими, хриплым от возбуждения голосом прошептал немецкий офицер.
Из всех мужчин, которых я познала, Отто фон Клинге был лучшим. Он, словно хищник, чувствовал женщин. Знал чего они хотят и с лёгкостью воплощал их самые нескромные желания, при этом упиваясь властью над слабым и податливым телом. И будь я хотя бы на половину простой бабой с приземленными мечтами, то уже нафантазировала себе белое платье и свадьбу в баронском поместье. Но к великой моей радости, а, может, и самой горькой печали, Отто я не любила. Хотя в какие-то моменты в сердце екало что-то похожее на это гаденькое чувство. Правда, вовремя осаживая саму себя, я приходила к выводу, что мои опасения беспочвенны. Между нами была всего лишь крепкая симпатия.
Вот нравился мне этот холеный немецкий аристократ. Нравился тембр его голоса. Такой, знаете, настоящий мужской с хрипотцой. А ещё нравилось смотреть, как он улыбается. Правда, улыбался Отто редко, зато что это была за улыбка! Чистая, располагающая к себе. Человеку с такой улыбкой доверишься и отдашь себя без остатка. Но весь положительный образ портили холодные синие глаза. Стоило только поглубже в них заглянуть, как тебя будто бы с ног до головы обливали ледяной водой. Отрезвляюще я вам скажу. Враз мозги вставали на место и начинали работать как надо. Жаль только в окружении Клинге таких умных женщин, как я, было мало. А точнее, я одна. Может, поэтому он меня уважал… Постель постелью, а про дело я никогда не забывала. Да, и управлять мной Один не мог. Не получалось у него со мной, как с другими бабами. Весь его мужской магнетизм заканчивался в тот момент, когда я покидала согретую нашим теплом постель. Встаёшь, одеваешься и нет больше бушующей страсти. Желание иссякло. Растворилось в мимолётных минутах блаженства, оставив лишь горькое послевкусие на задвинутой к чертовой матери совести. Я же не Родине изменила, а так сиюминутно потешила своё самолюбие, что такой шикарный мужик меня хочет. Именно хочет. Не путайте с любит. Для этого самого «любит» у Отто была фройляйн Лизхен. Вот её он до смерти любил какой-то больной, безумной любовью.
А мне однажды, пристально глядя в глаза, Клинге сказал:
- Ты не волчица, как она. Ты хищник другой породы.
- Может, медведица? – усмехнулась я, отстраняясь от его горячего тела.
Рядом с ним всегда было испепеляюще жарко.
Меня забавляла привычка Отто разделять людей по видам животных. Хотя в чем-то немецкий офицер был прав. Мы недалеко ушли от братьев наших меньших. Попадались мне и патологические кролики с крысами. Ну, и благородных оленей с десятка два наберётся. Только из благородного у них одни рога, старательно наставленные вальяжными кошками-женами.
- Нет, Леся. Ты тоже из псовых. На лису похожа. Хитрая, - и его всегда холодные глаза немного потеплели.
Увидел во мне родственную душу, что ли?
Но, чтобы Отто там не увидел в моих глазах, мне с ним было легко. Клинге никогда не претендовал на что-то большее, что мог себе позволить в отношении меня. Я же в свою очередь не питала пустых бабских надежд. По сути мы были врагами. Да, мы пошли на вынужденное перемирие, но при этом отлично понимали, что рано или поздно всему приходит конец, поэтому не стоит переступать отчерченных здравомыслием линий. Война... Может случиться так, что кому-то из нас придётся нажать на курок. И руки наши не дрогнут, делая этот сложный выбор.
Телега медленно покачивалась на ухабах лесной дороги. Петрович сидел, задумчиво рассматривая бьющийся в разные стороны конский хвост, и тяжело вздыхал.
Меня в отряде не было чуть больше суток, но даже за такой короткий период случилось не поправимое. Младший сын Петровича, Андрейка улыбчивый и весёлый паренёк, погиб всего несколько часов назад. Задание командира группа пусть и с потерями, но выполнила. Цистерны с горючим уничтожены. А Андрейка… Андрейка тяжело раненый остался прикрывать отход товарищей. Его трофейный автомат долго строчил прежде чем замолкнуть навсегда. То, что парень погиб, а не попал в плен, сомнений у комиссара Тарасевича не возникло. Там ещё бабы с близлежащего хутора говорили, что среди фашистов, выходивших из леса, пленных не было.
Вот Петрович и вздыхал по сыночку. Плакать он больше не мог. Все мужские скупые слезы иссохли на морщинистых щеках ещё в сорок втором, когда каратели сожгли родное село. Пожгли гады всех. Даже детей малых не пощадили. Согнали людишек в колхозный амбар и с огнемёта по сухим бревнам с соломенной крышей давай палить, а кто пытался выбраться из пекла – постреляли.
По счастливой случайности, а, скорее всего, к горькому сожалению, как говорил сам Петрович, они с сыном в тот мартовский день ездили в город к Маруси. Его старшая дочка. Продукты отвозили. Город не земля, он не кормит, а только берёт. Да и весной в войну там простому люду голодно было.
Приехали и обомлели. Дым-то ещё за лесом видать был. Отцовское сердце хоть и екнуло, но разум отмёл тревогу. Где это видано людей живьём палить? Петрович до последнего надеялся, что это Василиса, соседка, опять ненароком керосиновой лампой сарай свой подожгла. Было уже такое. Всем селом тушили. Но, завернув на развилке, и, поднявший на горочку, смрадный запах гари ужаснул почерневшими печными трубами и догорающими головешками. Всё что осталось от родного села.
Той весной Петрович лишился жены Любушки, двоих сыновей, двоих невесток, пятерых внуков. Младшей Полиночке не было и месяца. Её косточки на пепелище безутешный дедушка так и не нашел.
Ближе к ночи пришли люди из соседнего села. Женщины голосили, вытирая слезы платками, а мужчины молчаливо стояли, опустив головы. Нужно было похоронить убиенных. А как это сделать? Обгоревшие останки превратились в жуткое месиво из человеческого мяса и костей вперемешку с пеплом. И все сто пятьдесят душ снесли в неглубокую наспех вырытую могилу рядом с амбаром. Дальше отнести останки не смогли. Жутко было… обугленное мясо вместе с конечностями липкой кашицей отрывалось от тел и прилипала к рукам. Даже видавших виды в первую империалистическую дедов выворачивало наизнанку. Про других и говорить нечего.
После похорон почти все мужики из соседнего села ушли к партизанам. Один только Петрович, упав на небольшой насыпной холмик, волком провыл от горя. По утру, откопав старую отцовскую берданку в полусгоревшем сарае, поклялся извести на своей земле всю фашистскую мразь и побрёл с сыном в лес догонять мужиков.
И вот уже год воюет, жизни своей не жалеет. Старый уже и чего жалеть жизнь, когда прожил свои счастливые годы здесь, а там любимые ждут не дождутся. Но костлявая обходит его стороной, прибирая к себе молодых и сильных. Вот и сына Андрейку не пожалела! Забрала всё-таки. Осталось у Петровича дочка и две внучки-сиротки. Зять Федор в сорок первом в ополчении сгинул. И как теперь воевать, когда он один в семье мужик? Это ж девки. Пропадут без крепкого плеча и заботы. В Витебске что ни день облавы. Как душегуба Нойманна наши подорвали, фашисты совсем лютые стали.
- Он не боится гнева фюрера? – немного пристыв, спрашиваю я.
Всё-таки эмоции в нашем деле лишнее. Не правда ли?
- Он его презирает. Кто такой Гитлер и кто такой Кромберг? Адольф выскочка, а генерал у нас голубая кровь. Но подпевать выскочке Старый Лис будет пока ему выгодно, - Один, глядя в окно, курил и посвящал меня в корыстные интриги фашистского двора, где скрипка Кромберга играла не последнюю роль. – Все ценности с оккупированных территорий проходят через генерала, и, конечно же, не малая их часть оседает в его бездонных карманах. Так было и с конфискованным имуществом евреев в Германии. Война - это разруха для одних и неиссякаемая кормушка для других.
Другими словами: кому война, а кому мать родна. Да, Один был ещё тот циничный философ.
- Я знаю ты злишься, - и в оправдание себе Один снова сменил тему, - но чтобы и дальше получать такие сведения нужна жертва. Я не убиваю просто так, Леся. Твой лейтенант зашёл слишком далеко.
- Отто, ты даже не представляешь о чём просишь, - шепчу слова, как молитву, и, ставя бутылку на столик, делаю шаг к нему. – Он…
- Раздевайся! – резко развернувшись приказывает Один.
- Что? – оторопела я, не совсем понимая смысла сказанного.
Только что обсуждали судьбу отряда Пичугина и вот «раздевайся». Для Одина это было нетипично мешать работу с личным. И у нас с ним проходила чёткая граница в отношениях. Он мне информацию, а я… А я помощь в решении некоторых его проблем. Если быть уж слишком откровенной, то нашими руками немецкий офицер расчищал для себя карьерную лестницу. Как говорится, совмещали приятное с полезным. Где приятное и ему хорошо, и мы в выигрыше. Та же ликвидация особо опасных немецких офицеров на оккупированных территориях Белоруссии. Ну, а полезное, само собой, информация на уровень выше по секретности: инспекция Кромберга, диверсионные школы, отряды лжепартизан… Один такой отряд псы Отто уничтожили, якобы приняв их за настоящих. Отношения с Абвером были испорчены, но немецкий офицер не особо расстроился.
Так что в интиме ни я, ни Один были не заинтересованы. Но тут … , как гром среди ясного неба: «Раздевайся!». И не просьба, а приказ. Меня прям выбило из привычной и контролируемой среды. Стою и лупою удивлёнными глазами, которые явно шире, чем у совы.
- Быстро, Леся! – и, кинув беглый взгляд через плечо в окно, уже чуть ли не криком захрипел. - Чёрт возьми! Раздевайся!
Сделав шаг ко мне, сам уже сбросил китель на кресло, принявшись за рубашку. Он стаскивал с себя одежду с завидной скоростью, и буквально за какие-то доли секунды Один предстал передо мной в чём мать родила. Когда на его теле не осталось и намёка на лоскуток, потянулся руками ко мне. Якобы помогать. Я, как всякая уважающая себя женщина, воспротивилась, ляпнув ладонью по мужским лапищам. Хватит и того, что без каких-либо объяснений Один потребовал раздеться, так ещё и полез куда не просят. Вроде и без его помощи справлялась. Пока он снимал исподнее, я распрощалась с комбинацией, оставив на себе лишь бюстгальтер и трусы.
- Да что я там не видел! – рыкнул Один и, грубо притащив меня к себе, содрал ВСЁ.
- Ты с ума сошел?! – пискнула я и, даже не успев как следует возмутиться, полетела на кровать.
Один тут же пристроился сзади. Хотела взбрыкнуть, но сильная рука вжала лицо в подушку.
«Насилует?!», - вихрем пронеслось в голове. Только на него это было не похоже. Один ещё та редкостная сволочь, но женщин против их воли никогда не брал. Да и зачем ему это, когда любая бабенка готова собачонкой скулить у ног? Видный мужик. Ох, и видный…
И этот любимец роковых красоток уже прижимал между моих ягодиц своё налитое похотью дуло. Ух и шустро, скажу вам! Я даже собраться с мыслями не успела, как дверь резко распахнулась, ударившись ручкой об стену. Мужской гортанный голос за моей спиной заставил замереть и в тихой панике, вообще, забыть об каком-либо возмущении. Хотя волна стыда со скоростью пули пронеслась по всему моему телу, явно окрасив его в ярко-розовый цвет. Я была абсолютно голая, да ещё с задранной задницей ко входу! Лишь такая же обнажённая пятая точка Одина слегка прикрывала мои интимные места.
- Оберфюрер Клинге, вас…
Мгновение длившегося конфуза разорвал взбешённый ор моего вынужденного любовника.
- Пошёл вон!
- Герр офицер, вас… Мне… Я… - замялся чей-то посыльный, подбирая застревающие от смущения в глотке слова. – Я… я вас внизу подожду! – и пивной пробкой выскочил в коридор, громко захлопнув за собой дверь.
«Я вас подожду…», - единственная мысль, которая пришла ему в голову при виде голых совокупляющихся тел. И по довольному лицу Одина, упавшего рядом на подушку, я сделала вывод, что на это и был расчёт. Лишних вопросов в той бестолковой башке не возникнет.
- Лейтенант Богер, адъютант Кромберга, - пояснил Один, пытаясь уравновесить сбившиеся от адреналина дыхание. – Теперь каждая собака будет знать про мой загул в бордели.
- Язык без костей у этого Богера, – уточнила я, падая на бок и натягивая на себя край скомканного одеяла.
- Хуже, - со вздохом прошептал Один, будто верный муж, для которого подобного рода сплетни равноценны разводу.
- Если тебя это так беспокоит, зачем тогда устраивал весь этот фарс? Можно было просто поцелуйчики на коленках разыграть. Ну, или на худой конец под одеялом полежать. А то… , - осеклась я на полуслове, вспомнив как стояла раком и что мне там куда-то упиралось.
Глаза, мать твою, сами вниз поползли. К тому самому! Что уже спокойно лежало на бедре. И лежало это ровно столько сколько я бесстыдно глазела на него. Недолго, одним словом...
Отто хватило буквально нескольких секунд, чтобы подмять меня под себя. Его синие глаза холодными льдинами вонзились в мои, погружаясь в них всё глубже и глубже. Взгляд гипнотизёра, лишающий всякого здравомыслия и сопротивления. Сколько раз говорила себе, что я не простая бабенка, падкая на лестное словцо, но с Одином это не прошло. Я не стала сопротивляться. Не тот он был мужик, кому бабы из-за плохо настроения или из-за глупых принципов не дают. Да он и не просил. Один брал! Брал лаской… А там где не получалось лаской, брал напором с бешеной харизмой.
- А то? – спрашивает, а сам уже ладонью по бедру моему ведёт и глаз не отводит, будто мысли читает. А в голове-то моей пустота, да желание пожаром разгорающейся внизу живота. – А то нужно было для того, чтобы адъютант Кромберга только и запомнил, что голую задницу шлюхи и больше ничего, - и, ощутимо шлепнув по ягодице, продолжил руками изучать моё тело. – Задницы у всех фрау одинаковые. Ну, может, у кого шире, а у кого уже. Лицо в подушку? Так лицо запомнить можно. Тем более, такое красивое, как у тебя. А блондинок в этом притоне каждая вторая. Вот спросят меня: «Что за девку я драл?», - уже игриво говорит он, наклонив набок голову, - и что я отвечу? «А чёрт её знает! Эти шлюхи для меня все на одно лицо». Богер дурак языкастый, но память у него фотографическая. Кромберг только поэтому держит этого идиота. Всё сволочь запоминает. Вплоть до незначительных деталей. Сегодня, правда, запомнит то, что нужно нам. А именно…
- А именно, как оберфюрер Клинге драл местную шлюху в бордели, - договорила я за Одина, прижимаясь ближе. И закинув ноги ему на поясницу, таким же фривольным тоном сказала. – А сейчас ты решил воплотить в реальность фантазии кромберского идиота.
- И мне чертовски это нравится. Комиссарши у меня ещё не было, - и подмигнул мне.
Вот гаденыш! Теперь точно не взбрыкну! Хорош, мать твою! Ох, как хорош. Породистый немец. Женьке Шумскому в шарме обольщения до него, как до луны.
- А у меня баронов, - и, потянувшись его поцеловать, добавила, чтобы не зазнавался. – Ясновельможные паны были.
Отто скорчил наполненную сарказмом ухмылку. Не понравилось ему, что такого красавца будут сравнивать с каким-то паном. Придётся постараться!
- Сейчас затмим твоих панов, - едва касаясь моих губах своими, хриплым от возбуждения голосом прошептал немецкий офицер.
Из всех мужчин, которых я познала, Отто фон Клинге был лучшим. Он, словно хищник, чувствовал женщин. Знал чего они хотят и с лёгкостью воплощал их самые нескромные желания, при этом упиваясь властью над слабым и податливым телом. И будь я хотя бы на половину простой бабой с приземленными мечтами, то уже нафантазировала себе белое платье и свадьбу в баронском поместье. Но к великой моей радости, а, может, и самой горькой печали, Отто я не любила. Хотя в какие-то моменты в сердце екало что-то похожее на это гаденькое чувство. Правда, вовремя осаживая саму себя, я приходила к выводу, что мои опасения беспочвенны. Между нами была всего лишь крепкая симпатия.
Вот нравился мне этот холеный немецкий аристократ. Нравился тембр его голоса. Такой, знаете, настоящий мужской с хрипотцой. А ещё нравилось смотреть, как он улыбается. Правда, улыбался Отто редко, зато что это была за улыбка! Чистая, располагающая к себе. Человеку с такой улыбкой доверишься и отдашь себя без остатка. Но весь положительный образ портили холодные синие глаза. Стоило только поглубже в них заглянуть, как тебя будто бы с ног до головы обливали ледяной водой. Отрезвляюще я вам скажу. Враз мозги вставали на место и начинали работать как надо. Жаль только в окружении Клинге таких умных женщин, как я, было мало. А точнее, я одна. Может, поэтому он меня уважал… Постель постелью, а про дело я никогда не забывала. Да, и управлять мной Один не мог. Не получалось у него со мной, как с другими бабами. Весь его мужской магнетизм заканчивался в тот момент, когда я покидала согретую нашим теплом постель. Встаёшь, одеваешься и нет больше бушующей страсти. Желание иссякло. Растворилось в мимолётных минутах блаженства, оставив лишь горькое послевкусие на задвинутой к чертовой матери совести. Я же не Родине изменила, а так сиюминутно потешила своё самолюбие, что такой шикарный мужик меня хочет. Именно хочет. Не путайте с любит. Для этого самого «любит» у Отто была фройляйн Лизхен. Вот её он до смерти любил какой-то больной, безумной любовью.
А мне однажды, пристально глядя в глаза, Клинге сказал:
- Ты не волчица, как она. Ты хищник другой породы.
- Может, медведица? – усмехнулась я, отстраняясь от его горячего тела.
Рядом с ним всегда было испепеляюще жарко.
Меня забавляла привычка Отто разделять людей по видам животных. Хотя в чем-то немецкий офицер был прав. Мы недалеко ушли от братьев наших меньших. Попадались мне и патологические кролики с крысами. Ну, и благородных оленей с десятка два наберётся. Только из благородного у них одни рога, старательно наставленные вальяжными кошками-женами.
- Нет, Леся. Ты тоже из псовых. На лису похожа. Хитрая, - и его всегда холодные глаза немного потеплели.
Увидел во мне родственную душу, что ли?
Но, чтобы Отто там не увидел в моих глазах, мне с ним было легко. Клинге никогда не претендовал на что-то большее, что мог себе позволить в отношении меня. Я же в свою очередь не питала пустых бабских надежд. По сути мы были врагами. Да, мы пошли на вынужденное перемирие, но при этом отлично понимали, что рано или поздно всему приходит конец, поэтому не стоит переступать отчерченных здравомыслием линий. Война... Может случиться так, что кому-то из нас придётся нажать на курок. И руки наши не дрогнут, делая этот сложный выбор.
ГЛАВА 2.
Телега медленно покачивалась на ухабах лесной дороги. Петрович сидел, задумчиво рассматривая бьющийся в разные стороны конский хвост, и тяжело вздыхал.
Меня в отряде не было чуть больше суток, но даже за такой короткий период случилось не поправимое. Младший сын Петровича, Андрейка улыбчивый и весёлый паренёк, погиб всего несколько часов назад. Задание командира группа пусть и с потерями, но выполнила. Цистерны с горючим уничтожены. А Андрейка… Андрейка тяжело раненый остался прикрывать отход товарищей. Его трофейный автомат долго строчил прежде чем замолкнуть навсегда. То, что парень погиб, а не попал в плен, сомнений у комиссара Тарасевича не возникло. Там ещё бабы с близлежащего хутора говорили, что среди фашистов, выходивших из леса, пленных не было.
Вот Петрович и вздыхал по сыночку. Плакать он больше не мог. Все мужские скупые слезы иссохли на морщинистых щеках ещё в сорок втором, когда каратели сожгли родное село. Пожгли гады всех. Даже детей малых не пощадили. Согнали людишек в колхозный амбар и с огнемёта по сухим бревнам с соломенной крышей давай палить, а кто пытался выбраться из пекла – постреляли.
По счастливой случайности, а, скорее всего, к горькому сожалению, как говорил сам Петрович, они с сыном в тот мартовский день ездили в город к Маруси. Его старшая дочка. Продукты отвозили. Город не земля, он не кормит, а только берёт. Да и весной в войну там простому люду голодно было.
Приехали и обомлели. Дым-то ещё за лесом видать был. Отцовское сердце хоть и екнуло, но разум отмёл тревогу. Где это видано людей живьём палить? Петрович до последнего надеялся, что это Василиса, соседка, опять ненароком керосиновой лампой сарай свой подожгла. Было уже такое. Всем селом тушили. Но, завернув на развилке, и, поднявший на горочку, смрадный запах гари ужаснул почерневшими печными трубами и догорающими головешками. Всё что осталось от родного села.
Той весной Петрович лишился жены Любушки, двоих сыновей, двоих невесток, пятерых внуков. Младшей Полиночке не было и месяца. Её косточки на пепелище безутешный дедушка так и не нашел.
Ближе к ночи пришли люди из соседнего села. Женщины голосили, вытирая слезы платками, а мужчины молчаливо стояли, опустив головы. Нужно было похоронить убиенных. А как это сделать? Обгоревшие останки превратились в жуткое месиво из человеческого мяса и костей вперемешку с пеплом. И все сто пятьдесят душ снесли в неглубокую наспех вырытую могилу рядом с амбаром. Дальше отнести останки не смогли. Жутко было… обугленное мясо вместе с конечностями липкой кашицей отрывалось от тел и прилипала к рукам. Даже видавших виды в первую империалистическую дедов выворачивало наизнанку. Про других и говорить нечего.
После похорон почти все мужики из соседнего села ушли к партизанам. Один только Петрович, упав на небольшой насыпной холмик, волком провыл от горя. По утру, откопав старую отцовскую берданку в полусгоревшем сарае, поклялся извести на своей земле всю фашистскую мразь и побрёл с сыном в лес догонять мужиков.
И вот уже год воюет, жизни своей не жалеет. Старый уже и чего жалеть жизнь, когда прожил свои счастливые годы здесь, а там любимые ждут не дождутся. Но костлявая обходит его стороной, прибирая к себе молодых и сильных. Вот и сына Андрейку не пожалела! Забрала всё-таки. Осталось у Петровича дочка и две внучки-сиротки. Зять Федор в сорок первом в ополчении сгинул. И как теперь воевать, когда он один в семье мужик? Это ж девки. Пропадут без крепкого плеча и заботы. В Витебске что ни день облавы. Как душегуба Нойманна наши подорвали, фашисты совсем лютые стали.
