Когда я заканчиваю, он проводит линию по доске и молниеносно записывает свои дни. Просто смотрю, пытаясь удержать челюсть от падения. Он не врал о своей звездной памяти. На нескольких десятках написано "библиотека", на нескольких — "физика 101", на некоторых — сокращения, которые, как я понимаю, имеют смысл только для него, например, "попытка БАК", а на одной — просто "М".
— БАК — это наркотик? — спрашиваю я.
— Большой адронный коллайдер, — говорит он. — В Женеве. Я пытался не заснуть во время полета, но, видимо, задремал где-то по ту сторону Атлантики, потому что проснулся уже в Олмстеде.
— Тебе приходится создавать это заново каждый день, — говорю я с некоторой долей благоговения в голосе, несмотря на свидетельства того, что большую часть этих дней он провел в библиотеке.
Еще одно пожатие плечами. Он делает несколько шагов назад, оценивая две колонны. — В некоторые дни я был ленив.
Мне приходится сдержать фырканье. Лень — это не то слово, по моим представлениям, которое кто-то бы ассоциировал с Майлзом Кашером-Окамото. Это было бы не просто оскорблением — это было бы смешно. — И я подобрал себе мнемонику, чтобы помочь запомнить все. Я предлагаю тебе сделать то же самое.
— Что, как ROY G. BIV?
— Менее примитивно, но да. Постараюсь придумать что-нибудь достойное твоего развитого интеллекта
— Мило.
Киваю в сторону меловой доски. Что-то тяготит меня, и я не уверена, что могу посвятить себя всем этим заплесневелым библиотечным изысканиям без ответа. — Прежде чем мы слишком углубимся в это... Я знаю, что ты извинился, и я уже смирилась — правда. Но я должна знать. Почему ты вел себя так по-дурацки со мной на занятии?
Кажется, это застало его врасплох. Он поджимает губы и переворачивает мел в руке, как будто ответ написан на нем мельчайшим шрифтом. — Это было неуместно. Я знаю. Думаю, часть меня... не знаю, проверяла границы того, что мне может сойти с рук.
— Потому что ты мог быть настолько жестоким, насколько хотел, и я бы не вспомнила об этом на следующий день?
— Не совсем, — говорит он. — Думаю, я был просто расстроен всем, и, возможно, выместил это на тебе, потому что ты сидела рядом со мной. Это было глупо — теперь я это понимаю. Мне действительно жаль, Барретт.
И, может быть, это потом аукнется мне, но я ему верю. Верю, что он сожалеет, и после всех моих неудачных попыток и решимости оставаться позитивной, я не могу винить его за желание проверить границы.
— Спасибо.
Не могу описать чувство, когда я представляю себе другую версию себя там, делающую что-то, что эта версия меня не контролирует. — Откуда мы вообще знаем, что это наши настоящие личности?
Язвительная улыбка. — Мы не знаем.
Круто. Круто. Люблю эту неопределенность.
— В каком-то смысле, все они — наши настоящие личности. То есть, если предположить, что те другие версии все еще где-то там, живут своей жизнью. Мы, конечно, не можем этого знать наверняка.
Естественно. Я жестом показываю назад на меловую доску. — Что означает точка?
Он поставил их после большей части дней.
— О. Это дни, когда Дзета Каппа сгорает в огне.
Я вытаращилась на него. — Ты хочешь сказать, что в каждой версии этого дня до того, как застрять, я поджигала его?
— Не каждый день, — говорит он, и часть напряжения покидает мои плечи. Мелом он указывает на петлю №27. — Был один день, когда ты случайно подожгла себя.
— Удивительно, что ко мне не выстраиваются в очередь парни, чтобы встречаться со мной.
— Твои падения и перекаты были действительно... впечатляющими. А в другой день ты...
Его кусок мела падает на пол, и он спешит поднять его обратно, не встречаясь с моими глазами. Я не уверена, что хоть один живой человек более неуклюж, чем Майлз Кашер-Окамото. Это должно быть научным достижением в своем роде. — Ты взяла под контроль барбекю и сделала всем хот-доги. Но вообще, если я не вмешивался... да. Ты сожгла Дзета Каппу.
— Блестяще. Я чертов пиротехник.
Глубоко вдыхаю, чтобы предотвратить еще один чих и, возможно, приступ паники. — Почему-то у меня такое чувство, что Вселенная делает это не потому, что хочет, чтобы я спасла здание.
— Сначала я думал, что именно это и должен был сделать. Остановить пожар. Как только узнал об этом, я продолжал пытаться предотвратить его — и у меня почти никогда не получалось. В те пару раз, когда мне это удавалось, я все равно просыпался двадцать первого сентября. Потому что, видите ли, в этом-то и проблема, — говорит Майлз. — Персонификация вселенной. Мы не знаем, является ли это чем-то, что кто-то активно контролирует, есть ли там какой-то кукловод, который дергает за ниточки, или...
— Или это что-то, что можно объяснить с помощью науки.
Медленная, лукавая усмешка. — Именно. И это то, что я пытаюсь выяснить. Я нашел несколько статей, в которых люди утверждали, что застряли во временной петле, и если достаточно глубоко погрузиться в интернет, то можно найти множество теорий заговора по данной тематике.
— Я тоже видела кучу таких, — говорю я.
— Но я не могу избавиться от ощущения, что если мы что-то и найдем, то это будет здесь. Пытаюсь узнать как можно больше об относительности, просто чтобы посмотреть, смогу ли я придумать дополнительные теории. И еще есть вопрос о квантовой механике, с которой, признаться, я еще не так хорошо знаком, как следовало бы.
— Послушай, — говорю я, потому что головная боль от напряжения уже нарастает за одним глазом, — но что, если решение действительно является Днем сурка, и мы застряли здесь, пока не станем лучшими версиями себя? Возможно, я торопилась со своими попытками в течение последней недели. Если мы займемся этим вместе, уверена, мы сможем придумать что-нибудь получше.
Я хочу объяснить, что это вполне логичная идея, но Майлз бросает свой мел на стол и хватается за стул рядом со мной. — Нет.
— Разве эта не так же обоснованно, как и любая из твоих теорий?
Он издает звук, резкое "ха". — Мои теории основаны на фундаментальных законах природы.
Значит, совместная работа — это пытка.
— Мы уже испытываем нечто такое, что противоречит всему, что мы думали, что знали о "правилах", — говорю я, надеясь, что мое использование воздушных кавычек раздражает его так же сильно, как и его бесконтрольное высокомерие раздражает меня. — Может быть, ведьма взмахнула чертовой волшебной палочкой и прокляла нас? Потому что это звучит примерно так же правдоподобно, как то, что наука заставляет нас повторять один и тот же день снова и снова.
— Я думал, ты здесь, потому что хочешь делать все по-моему.
— О, простите. Я не знала, что всего лишь твой научный ассистент.
Его руки напряглись, глаза вспыхнули тысячей мегаватт электричества. — Ну, у меня больше опыта.
— Классика. Мужчина, желающий подавить женщину и заставить ее работать на него.
Одним быстрым движением отодвигаю стул и встаю на ноги, ненавидя чувство, что он возвышается надо мной. — Это то, в чем ваши ученые были так хороши, верно? Я знаю все о Розалинд Франклин.
— Что ты...
Майлз пытается говорить между резкими вдохами, как будто споры со мной уменьшают объем его легких. — Какое это имеет отношение к...
— Я могу вам чем-нибудь помочь?
Библиотекарь стоит возле противоположной стороны стола, вероятно, привлеченная звуком наших повышенных голосов. Это белая женщина средних лет с седеющими каштановыми волосами в огромном свитере, который я бы точно носила.
Мое сердце колотится, и я наслаждаюсь возможностью как следует вдохнуть. — Мы в порядке. Спасибо.
— Если вам что-нибудь понадобится, просто крикните, — говорит она и тепло улыбается нам, прежде чем скрыться между стеллажами.
— Это случается каждый день, — говорит Майлз, когда она уходит. — Вообще-то она была очень полезной, но теперь, когда я знаю, как ориентироваться в библиотеке, мне всегда неловко говорить ей, что мне ничего не нужно.
Ворчу в ответ, опускаюсь на стул и отказываюсь смотреть ему в глаза. Может быть, я действительно умерла, и это мой ад: запертая в библиотеке, вынужденная вечно изучать квантовую механику. Я бы предпочла, чтобы все волосы на моем теле выщипывали прядь за прядью, спасибо.
Мягкий скрип, когда Майлз садится рядом со мной. — Может, хотя бы попробуем по-моему?
Могу сказать, что он тратит все силы, чтобы сохранить ровный голос.
— Хорошо, — говорю я, считая, что у меня нет других вариантов. — Но я не твой гребаный помощник.
— Заметано. И извини еще раз. За то, что был на грани... снова.
Он достает из рюкзака блокнот и открывает его, потому что на меловой доске закончилось место. — Путешествия во времени, временные петли, аномалии, называй их как хочешь — все это поиск закономерностей. Я хочу знать, — продолжает он, выводя следующий вопрос жирным шрифтом шариковой ручкой, — почему именно мы? Из всех людей в кампусе, если предположить, что это не выходит за пределы UW, почему Барретт Блум и Майлз Кашер-Окамото? Не считая того, что мы оба учимся физике и живем в Олмстеде, но это может относиться к тысяче других людей. Я все время возвращаюсь к мысли, что мы могли сделать что-то за день до того, как застряли, что спровоцировало это.
— Например, мы оба споткнулись и упали в крутящийся вихрь судьбы? Мне кажется, я бы это запомнила.
— Крутящийся вихрь судьбы, — повторяет он, на его губах играет еще одна из этих полуулыбок, и вопреки всем моим природным инстинктам ненавидеть его, это заставляет меня немного смягчиться. Я все жду, когда он начнет улыбаться во весь рот, но не уверена, что смогу выдержать это. — Звучит как хэви-метал.
Затем он перефокусируется, призрак улыбки исчезает. — Что ты делала за день до того, как застряла? Двадцатого сентября?
Я так сосредоточилась на среде, что вторник кажется мне прошедшей вечностью. — Проснулась. Очевидно. Позавтракала хлопьями, кажется? Я пошла на информационную лекцию для Washingtonian, на мероприятие для первокурсников. Ходила по кампусу, делая вид, что точно знаю, куда иду, потому что была там десятки раз с мамой, хотя на самом деле это было не так.
Наблюдала, как все делают селфи со своими друзьями на площади. Записываются в клубы. Весте едят. И подумала: — Моя жизнь вот-вот изменится. Это то место, где это произойдет. Я немного постирала, потому что не успела до переезда. Потеряла носок, потому что это то, что я получаю за попытку иметь чистую одежду, видимо. В столовой Олмстеда подавали макароны, которые можно было есть всем желающим, так что я нанесла им некоторый ущерб, а потом мне удалось пробраться в лифт с несколькими мисками, которые я не должна была поднимать в комнату. А затем, ну, моя соседка еще не приехала, так что я воспользовалась тем, что осталась одна, и занялась... уходом за собой.
— Воспользовалась...
Ручка Майлза водит по по блокноту, появляется маленькая загогулина, похожая на всплеск кардиограммы. Румянец распространяется по его щекам, кончикам ушей. — О. Я не собираюсь это записывать.
Мой фильтр "мозг-рот" не функционирует должным образом уже много лет. Возможно, у меня его никогда не было.
— Я очень сомневаюсь, что мои оргазмы были настолько сильными, что буквально останавливали время.
Мне действительно пришлось пойти дальше и произнести это во множественном числе. Конечно, я собираюсь сделать собственное научное открытие: можно ли умереть от смущения.
— Если это так, — говорит Майлз, все еще глядя в бумагу, — то я удивлен, что многие из нас не перемещаются во времени на регулярной основе.
Он... шутит? Было лишь несколько проблесков Майлза, который не является застегнутым на все пуговицы академиком, а человека с сочувствием и чувством юмора. В другой вселенной, потому что в этой я уже наполовину потеряла надежду, возможно, Майлз даже способен веселиться.
— В любом случае, — продолжаю я, стремясь поскорее уйти от этой темы, — ничего из того, что я сделала, не изменило мою жизнь.
Майлз одергивает воротник рубашки, его щеки возвращаются к своему нормальному оттенку. Кончики его ушей, однако, все еще остаются красными. — Мой тоже ничем не примечателен, — говорит он и начинает рассказывать о своем дне в чрезмерных подробностях, начиная с того, какой тост и джем он ел (цельнозерновой и малиновый), и заканчивая тем, как проходило собрание на этаже.
— Мы даже не были в одних и тех же зданиях очень долго, — говорю я. — Или в одно и то же время. Это не было похоже на то, что на нас упал какой-то кусок метафизического космического мусора, если только мы не хотим так назвать то, что находится на полах ванных комнат Олмстеда.
— И никакого крутящегося вихря судьбы, — соглашается он. — Это не значит, что моя теория неверна. Это просто делает ее более сложной.
После дальнейшего обсуждения мы обнаружили, что у нас есть одна общая черта: мы оба просыпаемся в 6:50 каждое утро, то есть день не обнуляется в полночь, и мы никогда не могли успешно бодрствовать, чтобы выйти из петли. Когда я потеряла сознание в больнице, это тоже не привело к перезапуску цикла.
— Что касается правил, по крайней мере, они у нас есть, — говорю я.
— Но мы не знаем, постоянно ли меняются правила, или они неизменны, — возражает он. — Поскольку ты не застряла с самого начала, это заставляет меня думать, что они не совсем фиксированы.
При всей моей враждебности я должна отдать Майлзу должное. Предпочла бы я застрять во временной петле с Майло Вентимилья начала 2000-х? Сто процентов. Но, возможно, пребывание здесь с начинающим физиком имеет свои преимущества. Что там Майлз говорил об этом в мой первый день? Что-то о том, как действует Вселенная, и о предсказании того, как она может действовать в будущем. Если есть объяснение тому, что с нами происходит, физика может привести нас к решению.
— Жаль, что у меня нет ответов, — говорит Майлз, возможно, интерпретируя мое молчание как разочарование. — Я бы хотел, чтобы они были. Я пытаюсь.
Затем он поправляет себя: — Мы пытаемся.
Конечно, это поднимает другой вопрос. — Я все еще не понимаю, почему ты хочешь мне помочь, кроме того факта, что мы замешаны в этом вместе. Я брызгала в тебя перцовым спреем несколько раз, Майлз.
Библиотекарь приходила проверять нас. Совершенно ясно, что мы действуем друг другу на нервы.
При этом его лицо расслабляется, принимая новое выражение, которое возвращает мне часть надежды на Вселенную, которая заперла нас здесь вместе. — Потому что каким-то образом, вопреки всем моим суждениям... ты мне нравишься.
Эти слова ошеломляют меня, прижимаясь к моей груди с неожиданной теплотой, отбирая у меня все ответные слова, которые я собиралась произнести. Ты мне нравишься. Он говорит это так прямолинейно. Незамысловато. Так мало людей говорят то, что они действительно имеют в виду, и даже если я никогда не сомневалась в том, что мои знакомые чувствуют ко мне, мне не раз приходилось подталкивать своих собеседников к четким ответам.
Как бы мне ни хотелось, чтобы это было неправдой, и я никогда не призналась бы в этом Майлзу, не могу вспомнить, когда в последний раз кто-то говорил мне что-то настолько приятное. В этих трех словах есть своя прелесть, простой факт того, что кому-то нравится твое общество.
