Когда-нибудь это должно было случиться. Он поворачивается, зевая в плечо, и когда устраивается на скамейке, его колено ударяется о мое бедро. Это похоже на какой-то якорь на этой странной земле. Даже если это случайно.
— Ты в порядке? — спрашивает он после нескольких минут молчания. — Обычно ты не такая тихая. Это тревожно.
— Я не уверена.
Одна из слэклайнерш добирается до середины, прежде чем потерять равновесие. Мои глаза следят за тросом, натянутым между двумя деревьями, а в животе затягивается узел тревоги. — Боже, что если мы никогда не увидим продолжение осени?
— Увидим, — говорит Майлз.
Я стону, подтягивая колени к скамейке и упираясь в них подбородком. — Осенью я чувствую больше сил. Чтобы выжить, мне нужны ботинки и свитера. Мне нужно резвиться в куче листьев.
— Ты резвишься?
— О, я резвилась, — говорю я, делая как можно больше ударений, и только когда это слово покидает мой рот, я понимаю, что оно звучит грязно. — И я полагаю, что никогда не смогу отделаться от физики 101.
И все же шутки не ослабляют напряжение в моей груди, как это обычно бывает, как это было все лето, когда я притворялась, что не переживаю из-за выпускного. Я стараюсь не обращать внимания на учащенное сердцебиение, но паника сильнее. Она сжимает пальцы вокруг моего горла, сила настолько мощная, что крадет мое дыхание. Все то, что я хотела сделать в колледже — никогда еще не было так недосягаемо. — Я хотела пойти на службу в Хиллел, познакомиться с другими евреями и писать для газеты. И учиться за границей. И еще около сотни других вещей. И я просто...
Внезапно я вскакиваю со скамейки, тяжело выдыхая. Каждая клеточка во мне неспокойна. Клаустрофобия. Не только от того, что я заперта во времени, но и от этого кампуса. У нас под рукой все возможности, а мы просто сидим здесь. В буквальном смысле.
— Барретт?
Майлз поднимается на ноги, в его голосе слышится беспокойство.
И я бросаюсь бежать.
Я бегу по площади, мимо слэклайнеров, клубов и студентов, ищущих свою следующую аудиторию. Мимо старых и новых зданий.
Я не терплю толпы, и мои шаги по бетонной лестнице отдаются удовлетворенным стуком. Но этого недостаточно. Мне нужно больше.
Две недели. Две недели я торчу здесь.
Уворачиваюсь от автобуса, мчусь вниз по холму, который выведет меня из кампуса, вдыхаю воздух огромными глотками, и этого тоже недостаточно. Начинаю понимать, почему люди делают это, почему они толкают себя за пределы своих возможностей, чтобы, черт возьми, почувствовать что-то. Что-то большее, чем они сами и те зоны комфорта, в которых они так уютно устроились.
Время от времени я слышу Майлза позади себя, выкрикивающего мое имя, но я не прекращаю бежать, пока не вижу воду. Мерцающий залив Юнион, крошечный парк, прижавшийся к берегу, и стадион "Хаски", это U-образное здание, якобы предназначенное для того, чтобы солнце не попадало в глаза спортсменам.
Мои легкие горят, ноги протестуют, и мне все это нравится. Я люблю каждую унцию дискомфорта, каждое болевое ощущение, когда сгибаю ноги или когда ветер режет мои щеки.
Со стадиона доносится музыка, что-то дерзкое и наглое, и парадный вход широко открыт. Я замедляю шаг, наполовину потому, что мои бедра начинают болеть, а наполовину из любопытства. Следую за ярко-фиолетовыми стрелками, прикрепленными к массивным серым стенам, иду на звук мимо концессионных киосков к сидячей секции в зоне гостей.
Марширующий оркестр UW в полном составе находится на противоположном конце поля, одетый в фиолетовые, белые и золотые цвета, солнце отбрасывает блики от инструментов.
Я даже не сдерживаю ухмылку, когда перепрыгиваю через перила, чтобы спуститься на поле. Они играют версию песни "Seven Nation Army" группы White Stripes, и все это похоже на празднование первого дня, группы студентов бегают по футбольному полю, едят и играют в игры.
Майлз приближается, его щеки раскраснелись от напряжения, волосы в полном беспорядке. Может быть, стадион и защищает футболистов от солнца, но это не мешает свету позднего утра ловить черты лица Майлза.
— Мы теперь тренируемся для марафона? — спрашивает он, задыхаясь, и что-то в слове "мы" засело у меня в голове, хотя он говорит это далеко не в первый раз. — Вау. Я и понятия не имел, что все это здесь есть.
Возможно, я совсем потеряла голову, но я начинаю смеяться над абсурдностью его предположения, когда — черт! Судорога пронзает мой бок, опуская меня на газон, напротив киоска, где продают попкорн и сладкую вату.
Стадион аплодирует, когда песня заканчивается. — Спасибо, спасибо! — говорит лидер группы в микрофон, голос звучит гулко. — Есть еще пожелания?
Кто-то рядом с ней кричит что-то, чего я не слышу. Она прочищает горло. — Есть подходящие пожелания?
— Леди Гага! — кричит девушка, и группа начинает играть "Bad Romance".
— Мы действовали так осторожно, — говорю я Майлзу, все еще пытаясь перевести дыхание. — Я почти не выходила из кампуса. А что, если все это ради того, чтобы жить полной жизнью?
Я не хочу идти на занятия, не хочу брать интервью для газеты, не хочу решать, идти ли на вечеринку с соседкой по комнате. Я хочу получить тот волшебный, единственный в жизни опыт, который люди должны получить в колледже. Опыт, о котором моя мама и Джослин говорят с блеском в глазах. И если Вселенная не позволит мне испытать это так, как я всегда это представляла, то мне придется сделать это самой.
Майлз поглаживает газон рукой, прежде чем опуститься на колени рядом со мной. Когда его тело покачивается, я чувствую прилив чего-то, чему не могу дать название. Идеальный Майлз, который развалился из-за того, что погнался за мной. — Ты думаешь, что Вселенная обиделась на тебя, потому что ты не проявила себя? Мне кажется, что у всего, что ТАМ происходит, есть более серьезные проблемы, чем то, живет ли Барретт Блум так, как надо.
— Очевидно, нет! Кем бы ни была Элла Деверо, никто, похоже, не может сообщить нам ничего полезного. Мы застряли, и никто не знает, надолго ли. И нам даже не весело.
— Мне весело, — говорит он, защищаясь, проводя рукой по волосам. Как и мои, они отказываются быть укрощенными. — Мы с Глэдис стали большими друзьями. Она просто не знает об этом.
— В этом-то и дело. Мы никогда не сможем проводить время с кем-то еще, по крайней мере, полноценно, — говорю я, думая о маме. О Люси. — Может быть, ты с Глэдис найдешь новый способ реорганизации библиотеки по физике, и она будет так благодарна, что впишет тебя в свое завещание, и ты унаследуешь огромную сумму денег. Может быть, вы вместе вступите в клуб вязания. А может, мы вырвем все страницы из всех книг в этой библиотеке, и следующая версия Глэдис ничего не узнает.
Майлз издает странный звук. — Для ясности, — говорит он, — между мной и Глэдис ничего не происходит.
Я не могу сдержаться — разражаюсь смехом. — Жаль, — говорю я. — Мое воображение завело меня не туда.
— Это не то место, где обычно обитает твой разум?
— И то верно, — признаю я. Неожиданный момент согласия между нами. Это не должно вызывать у меня таких ощущений, как сейчас, и все же очень немногие вещи имеют смысл для Барретт Блум, которая пробежала полмили без остановки.
На этот раз, когда группа останавливается, я бегу к ним, чтобы передать лидеру свою просьбу.
Майлз поднимает на меня брови, когда рожки и барабаны начинают играть снова. — Ты попросила их сыграть "Toxic"?
Несколькими взмахами рук предлагаю ему встать. Я не очень хорошо танцую, но это никогда не останавливало меня. По крайней мере, половина толпы аплодирует, подхватывает, подпевает. — Ты не можешь просто сидеть на земле, пока марширующий оркестр исполняет величайшую песню Бритни. Возможно, одну из величайших песен 2000-х.
— Это хорошая песня, — признает он, поднимаясь на ноги. Но тут Майлз делает паузу. Он просто стоит там, посреди футбольного поля, в окружении нескольких десятков студентов колледжа, танцующих под Бритни Спирс.
— Этого мало!
Я двигаю бедрами и поднимаю руки к небу, конечно, выглядя нелепо, но меня это не волнует. — Завтра никто не вспомнит твои танцы.
Я подмигиваю ему.
— Кроме меня.
— Вот о чем я и беспокоюсь.
С преувеличенным вздохом-стоном Майлз начинает двигаться в такт. И, ну, я думаю, то, что он делает, можно считать танцем. На некоторых планетах.
Если бы он был кем-то другим, я бы подумала о том, чтобы придвинуться ближе, обхватить его за плечи. Попытаться танцевать вместе.
Но мы остаемся в своем собственном пузыре, время от времени ловя взгляд другого с небольшой улыбкой.
— Мы должны заниматься такими вещами, — говорю я, когда песня заканчивается. Задыхаясь, вскидываю руку, жестом указывая на сцену. — Выбираться. Исследовать.
Наступает пауза, и я уверена, что Майлз собирается придумать сотню причин, почему мы не должны делать то единственное, что делает петлю времени захватывающей.
— Тогда давай сделаем это, — говорит он через несколько мгновений, звуча решительно.
Я смотрю на него, позволяя медленной ухмылке распространиться по моему лицу.
— О нет... Этот взгляд пугает. Я уже жалею.
— Недавно мы обнаружили, что путешествия во времени возможны, и пока что это скучно, Майлз!
Возможно, это упрощенный способ изложения, но ведь к этому все и сводится, верно?
— В лучшем случае, — продолжаю я, — мы сможем все исправить. В худшем... мы наконец-то повеселимся.
— Я не против веселья, — говорит он.
— Подумай об этом. Нет никаких последствий. Мы можем делать все, что захотим. Это наш шанс оторваться по полной. Например, пойдем грабить банк, просто потому что мы можем!
Ужас коснулся лица Майлза.
— Ладно, не банк, — говорю я. — Но мы можем путешествовать! Выиграть в лотерею! Те люди, которые были дерьмовыми по отношению к тебе в школе, — мы можем сказать им, чтобы они пошли на хрен. Или, может быть, у тебя есть какие-то мысли, которые хочется высказать — можешь пойти и сказать о своих чувствах. Это вроде как освобождает от груза.
— Нет. Это ужасно, — тихо говорит он, и я могу сказать, что в его голосе присутствует настоящий страх.
Мне хочется сказать ему, что бояться нечего, но я не уверена, что права. — Что ты всегда хотел сделать? — спрашиваю я, и по позвоночнику пробегает дрожь. Вот оно. Петля уже так много у нас отняла, но она также дает и возможность. Я хочу крепко держаться за нее, отказываясь упускать.
Майлз обдумывает мои слова, постукивая пальцем по подбородку. — Освоить курс физики четырехсотого уровня, — говорит он, и эта фраза получает награду как самая майлзовская, которую я когда-либо слышала. — Просто чтобы посмотреть, как много я смогу успеть.
Я качаю головой и ухмыляюсь. — Советую пристегнуться, мы собираемся оторваться по полной!
День пятнадцатый
— СЕЙЧАС НЕПОДХОДЯЩЕЕ ВРЕМЯ упоминать о том, что я немного боюсь летать? — спрашивает Майлз с сиденья первого класса рядом со мной.
Я замираю со своим стаканом сока гуавы на полпути ко рту. Когда я попросила шампанского, стюардесса подняла брови и попросила показать удостоверение личности. — Разве ты не пытался улететь в Женеву?
— Я все время был на взводе, и мне была невыносима мысль о том, чтобы сделать это снова, — говорит он смущенно. — Однажды, когда мы навещали родственников в Японии, я так плакал в самолете, что мои родители купили мне выпивку.
Майлз возится с пряжкой ремня безопасности, а затем с воротником рубашки. — Серьезно, ты решил надеть это? — спросила я, когда мы встретились в вестибюле сегодня утром. — Я сказала тебе, что мы отправляемся в приключение, которое бывает раз в жизни, а ты решил, что это означает хакисы и полосатое поло?
— А что не так с хакисами?
Он нахмурился, глядя на свою одежду. — Они подходят ко всему. И мне нравится эта рубашка!
По правде говоря, Майлз выглядит совсем неплохо, даже если он и одет для игры в гольф. В первый класс он вписывается. Майлз не выглядел плохо, даже когда переодевался в мою рубашку с Вероникой Марс, но это уже совершенно не имеет отношения к данной ситуации.
Я вытягиваю ноги, когда по проходу проходит семья из четырех человек с вопящим ребенком на буксире. — Подожди. А как же американские горки?
Если жить полной жизнью, то Диснейленд — это самое насыщенное, что я могла придумать, что мы могли бы реально сделать за один день. Вчера я сказал Майлзу, что он должен мыслить шире. Это список "делать все, что захотим, потому что нет последствий".
Это именно то, что нам было нужно: ни школы, ни библиотек, ни физики. Никаких размышлений о таинственном профессоре Деверо, ведь весь мир стремится убедить в том, что ее не существует. На сегодня я оставляю все это в Сиэтле.
— Как ни странно, я не против американских горок, — говорит Майлз. — А вот вся эта гигантская металлическая коробка в небе вызывает у меня тревогу.
В этот момент я рассказываю ему обо всех штуках, которые поддерживают этот самолет в воздухе.
— Я в курсе. И все же... иногда наши мозги не совсем логичны, не так ли?
Думаю, дело в том, что страх Майлза перед полетами не настолько силен, как он это преподносит, хотя бы потому что он настолько противоположен тому человеку, которого я начинаю узнавать — пока не раздается рев двигателей. Майлз вздрагивает в своем кресле, глаза закрыты, челюсть стиснута, кажется, что он вот-вот растворится в себе.
Что-то происходит с моим сердцем, потому что, каким бы разочаровывающим ни был Майлз, я не хочу, чтобы он был несчастен.
— Ты... хочешь взять меня за руку? — спрашиваю я, не зная, что еще предложить. Это шутка. Способ отвлечь его.
С совершенно серьезным лицом Майлз отвечает: — Возможно.
И как только самолет отрывается от земли, я кладу свою руку, ладонью вверх, на подлокотник между нами. Медленно он переплетает свои пальцы с моими, сначала робко, неуверенно, а потом самолет попадает в воздушную яму, и он крепко сжимает мою руку. Его рука теплая. Если я посмотрю вниз, то увижу напряжение в его пальцах, как натянута кожа на костяшках.
— Все в порядке, — говорю я как можно спокойнее, пока он перекрывает мне кровообращение. — Мы в порядке. Мы в безопасности.
Мы держимся за руки.
Держимся за руки, и, возможно, я предлагала некое успокоение, а он его принял, но это не меняет того факта, что до этого момента я никогда не держалась за руки с кем-то, кто мне не родственник, даже если этот кто-то одет как отец из пригорода.
Никогда не задумывалась над концепцией держания за руки, но это приятно, решила я, особенно когда его рука расслабляется в моей, когда самолет набирает высоту. Его глаза по-прежнему закрыты, его грудь поднимается и опускается в резком ритме дыхания.
И каким-то образом, когда он отпускает мою руку где-то над Орегоном с тихим "спасибо", от этого у меня перехватывает дыхание.
День шестнадцатый
— БАРРЕТТ?
Сейчас 3:26, звонит телефон Майлза, и он уронил его на землю, пытаясь выключить. — Не поможешь?
Одна из его собак дотянулась до конца поводка и просто смотрит на меня, не разрывая зрительного контакта. Два щенка борются.
— Знаешь, я бы так и сделала, если бы могла, — кричу я в ответ, направляя свою стаю в сторону от женщины и ее отстраненного французского бульдога.
— Ты в порядке? — спрашивает он после нескольких минут молчания. — Обычно ты не такая тихая. Это тревожно.
— Я не уверена.
Одна из слэклайнерш добирается до середины, прежде чем потерять равновесие. Мои глаза следят за тросом, натянутым между двумя деревьями, а в животе затягивается узел тревоги. — Боже, что если мы никогда не увидим продолжение осени?
— Увидим, — говорит Майлз.
Я стону, подтягивая колени к скамейке и упираясь в них подбородком. — Осенью я чувствую больше сил. Чтобы выжить, мне нужны ботинки и свитера. Мне нужно резвиться в куче листьев.
— Ты резвишься?
— О, я резвилась, — говорю я, делая как можно больше ударений, и только когда это слово покидает мой рот, я понимаю, что оно звучит грязно. — И я полагаю, что никогда не смогу отделаться от физики 101.
И все же шутки не ослабляют напряжение в моей груди, как это обычно бывает, как это было все лето, когда я притворялась, что не переживаю из-за выпускного. Я стараюсь не обращать внимания на учащенное сердцебиение, но паника сильнее. Она сжимает пальцы вокруг моего горла, сила настолько мощная, что крадет мое дыхание. Все то, что я хотела сделать в колледже — никогда еще не было так недосягаемо. — Я хотела пойти на службу в Хиллел, познакомиться с другими евреями и писать для газеты. И учиться за границей. И еще около сотни других вещей. И я просто...
Внезапно я вскакиваю со скамейки, тяжело выдыхая. Каждая клеточка во мне неспокойна. Клаустрофобия. Не только от того, что я заперта во времени, но и от этого кампуса. У нас под рукой все возможности, а мы просто сидим здесь. В буквальном смысле.
— Барретт?
Майлз поднимается на ноги, в его голосе слышится беспокойство.
И я бросаюсь бежать.
Я бегу по площади, мимо слэклайнеров, клубов и студентов, ищущих свою следующую аудиторию. Мимо старых и новых зданий.
Я не терплю толпы, и мои шаги по бетонной лестнице отдаются удовлетворенным стуком. Но этого недостаточно. Мне нужно больше.
Две недели. Две недели я торчу здесь.
Уворачиваюсь от автобуса, мчусь вниз по холму, который выведет меня из кампуса, вдыхаю воздух огромными глотками, и этого тоже недостаточно. Начинаю понимать, почему люди делают это, почему они толкают себя за пределы своих возможностей, чтобы, черт возьми, почувствовать что-то. Что-то большее, чем они сами и те зоны комфорта, в которых они так уютно устроились.
Время от времени я слышу Майлза позади себя, выкрикивающего мое имя, но я не прекращаю бежать, пока не вижу воду. Мерцающий залив Юнион, крошечный парк, прижавшийся к берегу, и стадион "Хаски", это U-образное здание, якобы предназначенное для того, чтобы солнце не попадало в глаза спортсменам.
Мои легкие горят, ноги протестуют, и мне все это нравится. Я люблю каждую унцию дискомфорта, каждое болевое ощущение, когда сгибаю ноги или когда ветер режет мои щеки.
Со стадиона доносится музыка, что-то дерзкое и наглое, и парадный вход широко открыт. Я замедляю шаг, наполовину потому, что мои бедра начинают болеть, а наполовину из любопытства. Следую за ярко-фиолетовыми стрелками, прикрепленными к массивным серым стенам, иду на звук мимо концессионных киосков к сидячей секции в зоне гостей.
Марширующий оркестр UW в полном составе находится на противоположном конце поля, одетый в фиолетовые, белые и золотые цвета, солнце отбрасывает блики от инструментов.
Я даже не сдерживаю ухмылку, когда перепрыгиваю через перила, чтобы спуститься на поле. Они играют версию песни "Seven Nation Army" группы White Stripes, и все это похоже на празднование первого дня, группы студентов бегают по футбольному полю, едят и играют в игры.
Майлз приближается, его щеки раскраснелись от напряжения, волосы в полном беспорядке. Может быть, стадион и защищает футболистов от солнца, но это не мешает свету позднего утра ловить черты лица Майлза.
— Мы теперь тренируемся для марафона? — спрашивает он, задыхаясь, и что-то в слове "мы" засело у меня в голове, хотя он говорит это далеко не в первый раз. — Вау. Я и понятия не имел, что все это здесь есть.
Возможно, я совсем потеряла голову, но я начинаю смеяться над абсурдностью его предположения, когда — черт! Судорога пронзает мой бок, опуская меня на газон, напротив киоска, где продают попкорн и сладкую вату.
Стадион аплодирует, когда песня заканчивается. — Спасибо, спасибо! — говорит лидер группы в микрофон, голос звучит гулко. — Есть еще пожелания?
Кто-то рядом с ней кричит что-то, чего я не слышу. Она прочищает горло. — Есть подходящие пожелания?
— Леди Гага! — кричит девушка, и группа начинает играть "Bad Romance".
— Мы действовали так осторожно, — говорю я Майлзу, все еще пытаясь перевести дыхание. — Я почти не выходила из кампуса. А что, если все это ради того, чтобы жить полной жизнью?
Я не хочу идти на занятия, не хочу брать интервью для газеты, не хочу решать, идти ли на вечеринку с соседкой по комнате. Я хочу получить тот волшебный, единственный в жизни опыт, который люди должны получить в колледже. Опыт, о котором моя мама и Джослин говорят с блеском в глазах. И если Вселенная не позволит мне испытать это так, как я всегда это представляла, то мне придется сделать это самой.
Майлз поглаживает газон рукой, прежде чем опуститься на колени рядом со мной. Когда его тело покачивается, я чувствую прилив чего-то, чему не могу дать название. Идеальный Майлз, который развалился из-за того, что погнался за мной. — Ты думаешь, что Вселенная обиделась на тебя, потому что ты не проявила себя? Мне кажется, что у всего, что ТАМ происходит, есть более серьезные проблемы, чем то, живет ли Барретт Блум так, как надо.
— Очевидно, нет! Кем бы ни была Элла Деверо, никто, похоже, не может сообщить нам ничего полезного. Мы застряли, и никто не знает, надолго ли. И нам даже не весело.
— Мне весело, — говорит он, защищаясь, проводя рукой по волосам. Как и мои, они отказываются быть укрощенными. — Мы с Глэдис стали большими друзьями. Она просто не знает об этом.
— В этом-то и дело. Мы никогда не сможем проводить время с кем-то еще, по крайней мере, полноценно, — говорю я, думая о маме. О Люси. — Может быть, ты с Глэдис найдешь новый способ реорганизации библиотеки по физике, и она будет так благодарна, что впишет тебя в свое завещание, и ты унаследуешь огромную сумму денег. Может быть, вы вместе вступите в клуб вязания. А может, мы вырвем все страницы из всех книг в этой библиотеке, и следующая версия Глэдис ничего не узнает.
Майлз издает странный звук. — Для ясности, — говорит он, — между мной и Глэдис ничего не происходит.
Я не могу сдержаться — разражаюсь смехом. — Жаль, — говорю я. — Мое воображение завело меня не туда.
— Это не то место, где обычно обитает твой разум?
— И то верно, — признаю я. Неожиданный момент согласия между нами. Это не должно вызывать у меня таких ощущений, как сейчас, и все же очень немногие вещи имеют смысл для Барретт Блум, которая пробежала полмили без остановки.
На этот раз, когда группа останавливается, я бегу к ним, чтобы передать лидеру свою просьбу.
Майлз поднимает на меня брови, когда рожки и барабаны начинают играть снова. — Ты попросила их сыграть "Toxic"?
Несколькими взмахами рук предлагаю ему встать. Я не очень хорошо танцую, но это никогда не останавливало меня. По крайней мере, половина толпы аплодирует, подхватывает, подпевает. — Ты не можешь просто сидеть на земле, пока марширующий оркестр исполняет величайшую песню Бритни. Возможно, одну из величайших песен 2000-х.
— Это хорошая песня, — признает он, поднимаясь на ноги. Но тут Майлз делает паузу. Он просто стоит там, посреди футбольного поля, в окружении нескольких десятков студентов колледжа, танцующих под Бритни Спирс.
— Этого мало!
Я двигаю бедрами и поднимаю руки к небу, конечно, выглядя нелепо, но меня это не волнует. — Завтра никто не вспомнит твои танцы.
Я подмигиваю ему.
— Кроме меня.
— Вот о чем я и беспокоюсь.
С преувеличенным вздохом-стоном Майлз начинает двигаться в такт. И, ну, я думаю, то, что он делает, можно считать танцем. На некоторых планетах.
Если бы он был кем-то другим, я бы подумала о том, чтобы придвинуться ближе, обхватить его за плечи. Попытаться танцевать вместе.
Но мы остаемся в своем собственном пузыре, время от времени ловя взгляд другого с небольшой улыбкой.
— Мы должны заниматься такими вещами, — говорю я, когда песня заканчивается. Задыхаясь, вскидываю руку, жестом указывая на сцену. — Выбираться. Исследовать.
Наступает пауза, и я уверена, что Майлз собирается придумать сотню причин, почему мы не должны делать то единственное, что делает петлю времени захватывающей.
— Тогда давай сделаем это, — говорит он через несколько мгновений, звуча решительно.
Я смотрю на него, позволяя медленной ухмылке распространиться по моему лицу.
— О нет... Этот взгляд пугает. Я уже жалею.
— Недавно мы обнаружили, что путешествия во времени возможны, и пока что это скучно, Майлз!
Возможно, это упрощенный способ изложения, но ведь к этому все и сводится, верно?
— В лучшем случае, — продолжаю я, — мы сможем все исправить. В худшем... мы наконец-то повеселимся.
— Я не против веселья, — говорит он.
— Подумай об этом. Нет никаких последствий. Мы можем делать все, что захотим. Это наш шанс оторваться по полной. Например, пойдем грабить банк, просто потому что мы можем!
Ужас коснулся лица Майлза.
— Ладно, не банк, — говорю я. — Но мы можем путешествовать! Выиграть в лотерею! Те люди, которые были дерьмовыми по отношению к тебе в школе, — мы можем сказать им, чтобы они пошли на хрен. Или, может быть, у тебя есть какие-то мысли, которые хочется высказать — можешь пойти и сказать о своих чувствах. Это вроде как освобождает от груза.
— Нет. Это ужасно, — тихо говорит он, и я могу сказать, что в его голосе присутствует настоящий страх.
Мне хочется сказать ему, что бояться нечего, но я не уверена, что права. — Что ты всегда хотел сделать? — спрашиваю я, и по позвоночнику пробегает дрожь. Вот оно. Петля уже так много у нас отняла, но она также дает и возможность. Я хочу крепко держаться за нее, отказываясь упускать.
Майлз обдумывает мои слова, постукивая пальцем по подбородку. — Освоить курс физики четырехсотого уровня, — говорит он, и эта фраза получает награду как самая майлзовская, которую я когда-либо слышала. — Просто чтобы посмотреть, как много я смогу успеть.
Я качаю головой и ухмыляюсь. — Советую пристегнуться, мы собираемся оторваться по полной!
День пятнадцатый
Глава 20
— СЕЙЧАС НЕПОДХОДЯЩЕЕ ВРЕМЯ упоминать о том, что я немного боюсь летать? — спрашивает Майлз с сиденья первого класса рядом со мной.
Я замираю со своим стаканом сока гуавы на полпути ко рту. Когда я попросила шампанского, стюардесса подняла брови и попросила показать удостоверение личности. — Разве ты не пытался улететь в Женеву?
— Я все время был на взводе, и мне была невыносима мысль о том, чтобы сделать это снова, — говорит он смущенно. — Однажды, когда мы навещали родственников в Японии, я так плакал в самолете, что мои родители купили мне выпивку.
Майлз возится с пряжкой ремня безопасности, а затем с воротником рубашки. — Серьезно, ты решил надеть это? — спросила я, когда мы встретились в вестибюле сегодня утром. — Я сказала тебе, что мы отправляемся в приключение, которое бывает раз в жизни, а ты решил, что это означает хакисы и полосатое поло?
— А что не так с хакисами?
Он нахмурился, глядя на свою одежду. — Они подходят ко всему. И мне нравится эта рубашка!
По правде говоря, Майлз выглядит совсем неплохо, даже если он и одет для игры в гольф. В первый класс он вписывается. Майлз не выглядел плохо, даже когда переодевался в мою рубашку с Вероникой Марс, но это уже совершенно не имеет отношения к данной ситуации.
Я вытягиваю ноги, когда по проходу проходит семья из четырех человек с вопящим ребенком на буксире. — Подожди. А как же американские горки?
Если жить полной жизнью, то Диснейленд — это самое насыщенное, что я могла придумать, что мы могли бы реально сделать за один день. Вчера я сказал Майлзу, что он должен мыслить шире. Это список "делать все, что захотим, потому что нет последствий".
Это именно то, что нам было нужно: ни школы, ни библиотек, ни физики. Никаких размышлений о таинственном профессоре Деверо, ведь весь мир стремится убедить в том, что ее не существует. На сегодня я оставляю все это в Сиэтле.
— Как ни странно, я не против американских горок, — говорит Майлз. — А вот вся эта гигантская металлическая коробка в небе вызывает у меня тревогу.
В этот момент я рассказываю ему обо всех штуках, которые поддерживают этот самолет в воздухе.
— Я в курсе. И все же... иногда наши мозги не совсем логичны, не так ли?
Думаю, дело в том, что страх Майлза перед полетами не настолько силен, как он это преподносит, хотя бы потому что он настолько противоположен тому человеку, которого я начинаю узнавать — пока не раздается рев двигателей. Майлз вздрагивает в своем кресле, глаза закрыты, челюсть стиснута, кажется, что он вот-вот растворится в себе.
Что-то происходит с моим сердцем, потому что, каким бы разочаровывающим ни был Майлз, я не хочу, чтобы он был несчастен.
— Ты... хочешь взять меня за руку? — спрашиваю я, не зная, что еще предложить. Это шутка. Способ отвлечь его.
С совершенно серьезным лицом Майлз отвечает: — Возможно.
И как только самолет отрывается от земли, я кладу свою руку, ладонью вверх, на подлокотник между нами. Медленно он переплетает свои пальцы с моими, сначала робко, неуверенно, а потом самолет попадает в воздушную яму, и он крепко сжимает мою руку. Его рука теплая. Если я посмотрю вниз, то увижу напряжение в его пальцах, как натянута кожа на костяшках.
— Все в порядке, — говорю я как можно спокойнее, пока он перекрывает мне кровообращение. — Мы в порядке. Мы в безопасности.
Мы держимся за руки.
Держимся за руки, и, возможно, я предлагала некое успокоение, а он его принял, но это не меняет того факта, что до этого момента я никогда не держалась за руки с кем-то, кто мне не родственник, даже если этот кто-то одет как отец из пригорода.
Никогда не задумывалась над концепцией держания за руки, но это приятно, решила я, особенно когда его рука расслабляется в моей, когда самолет набирает высоту. Его глаза по-прежнему закрыты, его грудь поднимается и опускается в резком ритме дыхания.
И каким-то образом, когда он отпускает мою руку где-то над Орегоном с тихим "спасибо", от этого у меня перехватывает дыхание.
День шестнадцатый
Глава 21
— БАРРЕТТ?
Сейчас 3:26, звонит телефон Майлза, и он уронил его на землю, пытаясь выключить. — Не поможешь?
Одна из его собак дотянулась до конца поводка и просто смотрит на меня, не разрывая зрительного контакта. Два щенка борются.
— Знаешь, я бы так и сделала, если бы могла, — кричу я в ответ, направляя свою стаю в сторону от женщины и ее отстраненного французского бульдога.
