Велесова кровь

Глава 1.

       Братила, сдвинув брови, сурово смотрел на дочь.
       – Ты лешачонка-то своего от человека ли родила?
       – Да ты что, бать, – обиделась Мятлица, – что ж я, по-твоему, совсем дурная, нежить от человека не отличу?
       – Ну, гляди! Коли окажется, что роду от него одни беды, не пощажу – выгоню!
       Разговор этот происходил примерно через седмицу после Медвежьего велик-дня, на который Мятлица как раз и родила сына. Ровнёхонько через девять месяцев после Купалы, с которой, собственно, и понесла. Её отец, Братила, был тем весьма недоволен: у них в роду такого не случалось уж годов пятнадцать, чем Мшаричи и заслужили славу самого осмотрительного рода.
       Его жена, скоблившая стол, вмешалась:
       – Да будет тебе девку строжить! Себя в её годы вспомни.
       – А чего мне себя-то вспоминать? – воинственно выставив вперёд бороду, сварливо отозвался Братила. – Парню с того урону нет. А вот коли девка себя не соблюла, в подоле принесла…
       Братилиха махнула на мужа тряпкой:
       – Где ж тут урон, когда прибыток! Ты вон по осени глянь – к кому первому сваты едут. Не к тем ли, что себя не соблюли, в подоле принесли? Потому – там уже ясно, коли одного родила, так и вдругорядь родит, и не одного ещё. А коли детей пока нету – поди знай, может, сухая верба, с которой детей и не дождёшься! ^[1] А коли сомневаешься – вон волхва из Велесова святилища позови. Он тебе враз скажет, нежить али нет.
       Поразмыслив, Братила кивнул:
       – А и то! Нынче же и поеду.
       – Да куда ж ты нынче-то! Вон метель на дворе, ровно зима вернулась. Да и не след дитё чужому-то человеку до трёх месяцев показывать.
       – Так то обычному человеку, а то волхву! А что метель… Ладно, погожу, пока уляжется.
       Однако и волхв из Велесова святилища, привезённый на займище на следующий день к вечеру, осмотрев мальца, никакого признака нежити в нём не нашёл. Сказал, что родила девка от обычного человека. Ну, разве что, по всему видать, боги его благословили, а с него и на дитя частичка того благословения перешла.
       И всё же что-то настораживало Братилу. Может быть, то, что парня, от которого Мятлица, не будучи замужем, всё же родила, не знал никто. Ни родовичи, ни соседи с других займищ. Ей-то он сказал, что приезжал в Островец к родне, а живёт в трёх днях к восходу от них, нынче вот домой возвращается. Да поди знай, сколько в тех словах правды!
       На четвёртом месяце, как и подобает, мальчику нарекли имя Гостяй. Однако Братила упрямо продолжал звать внука лешачонком. Со временем это прозвище и вовсе вытеснило наречённое имя. А для удобства его постепенно переделали в Лешко.
       Малец подрастал, ничем не отличаясь от прочих. Вот разве что каждый раз, когда мать или те родичи, что приглядывали за ним, отвлекались, пользовался возможностью убежать на опушку леса. Не к реке, как другие, а именно к лесу. Там усаживался на холмике под деревом и либо играл, либо, подняв голову, прислушивался к шуму листвы. Поначалу родичи сердились, а потом махнули рукой: не в глубину же леса убегает, до опушки только – за ворота выйди, увидишь. Да и паренёк-пастух, что за скотиной родовичей приглядывал, пообещал заодно и за ним присматривать.
       Время шло, Лешко подрастал. Никаких особых забот ни матери, ни отчиму (как раз по осени, когда мальцу минуло полгода от роду, Мятлица успешно вышла замуж и осталась вместе с мужем в родном займище) он не доставлял. Правда, с другими детьми общался мало – говорил, что скучно с ними, зато с пастухом как-то незаметно сдружился. Скотина к мальцу относилась с необыкновенным доверием, а пастух в разговорах с родовичами признавался, что Лешко словно видит, какой из коз или коров нужна помощь, а какая скоро родит, даже если это пока что было вовсе незаметно.
       
       На седьмом году Лешко ухитрился, сам того не желая, напугать всю семью. Началось это на осенних Дедов. Когда родичи собирали на стол, готовясь поминать пращуров, Лешко, глядя в угол возле двери, вдруг уважительно поклонился. Мать удивлённо взглянула на него и хотела уже спросить, что это с ним, но как раз в это время мальчишка тихо, одними губами произнёс:
       – Здесь они…
       И впрямь, из того угла, куда он смотрел, вдруг словно потянуло холодом. Родичи поняли, что те, кого собираются поминать, и впрямь уже здесь.
       То же повторилось и на Карачун, и на весенних Дедов – уже на буевище ^[2] . Домашние промеж собой шептались, что малец-то, похоже, и впрямь видит души пращуров, что в определённые дни года являлись к живым.
       Всё это заставило Братилу припомнить слова волхва про благословение кого-то из богов. По всему получалось, что благословение-то исходит от самого Велеса. Разобраться в этом своими силами Братила не надеялся, всё же дела богов простому человеку не по уму. Приходилось снова обращаться за помощью к волхву из островецкого Велесова святилища.
       Волхв, словно почувствовав это, появился на займище сам – просто пришёл, как он сказал, возвращаясь из одного отдалённого святилища. Да не из молодших кто – сам Благодар, который островецкое Велесово святилище возглавлял уже годов с десяток.
       Поделившись с ним своими сомнениями, Братила позвал внука.
       Внешне Лешко ничем не отличался от своих сверстников. Вот разве что взгляд… На миг волхву почудилось, что из зелёных глаз мальчишки на него глянула сама Бездна. И тут же это чувство исчезло. Благодару сделалось не по себе, однако он всё же справился с собой и, как ни в чём не бывало, задал ему несколько вопросов, на которые Лешко ответил, хоть и держался довольно настороженно.
       Волхв удовлетворённо кивнул и жестом отпустил его. Почтительно поклонившись, Лешко выскользнул за дверь.
       Братила ни во что не вмешивался, и только когда внук ушёл, заговорил:
       – Ну, что скажешь, волхве? Может, всё же от лешака народился? Бывает ведь, что нежить на время и человеком прикинуться может.
       Благодар покачал головой:
       – Внук твой и впрямь тех, кто для обычного взора незрим, видеть умеет. Да и слышать тоже. У совсем малых детей такое бывает – у них ещё связь с Ирием, откуда душа в Явь вернулась, не вовсе утрачена. Да он ведь не малец уже… Такой дар никакой лешак дитю своему дать не может. Я вот думаю… – он оглянулся и понизил голос. – Не сам ли Велес-батюшка тут руку приложил?
       Братила нахмурился, раздумывая, однако потом махнул рукой:
       – Да ну, не может того быть, чтоб вдруг от него дитё. Кабы там Огненный Змей был али ещё чего…
       – Может, дитё-то от обычного человека. Да наградить даром Велес мог и за дело какое-то. Может, малец зверушку какую спас или там ещё чего, о чём мы не ведаем. А может, всё же и сам был. Для богов-то обличье – всё одно, что для нас одёжа, мог и простым человеком прийти…
       – Ну так и чего нам-то теперь делать? – развёл руками Братила.
       – А ничего. Семь годков парню сравняется – заберу его в святилище. Выучится – волхвом станет. Глядишь, и вам то на пользу будет.
       – Так ему семь ещё на Медвежий день сравнялось! – припомнил Братила, обрадованный такой возможностью.
       Волхв, прищурившись, взглянул на него – не врёт ли, преувеличивая возраст мальца, чтобы поскорее от него отделаться? Но нет, Братила говорил правду: Лешко и в самом деле исполнилось уже семь. Это подтвердили и домочадцы, к которым он обратился, сам ненадолго усомнившись в своих словах.
       – Ну, добро! – Благодар пристукнул посохом. – Тогда собирай парня в дорогу.
       Мятлица и Братилиха засуетились, собирая то, что могло понадобиться мальчишке, и больше мешая друг другу, чем вправду делая дело. Братила, не сдержавшись, прикрикнул на обеих. Благодар покачал головой:
       – Куда вы столько всего тащите! Штаны да рубаха на смену на первое время, обувка какая-никакая, полотенце да гребень – вот и всё, что надо. Всё остальное и у нас в святилище найдётся.
       Вскоре всё названное было уложено в котомку. Вот разве что рубах было две – льняная да тёплая шерстяная. Мятлица, хоть и была растеряна, всё же ничуть не возражала против того, что её первенец должен покинуть родное займище. И потому, что у неё уже было трое меньших, от законного мужа, и потому, что Лешко, будто нарочно, даже с родной матерью был весьма сдержан.
       Братила, как положено, спросил и самого Лешко, согласен ли он отправиться обучаться в святилище. Он взглянул на деда с удивлением и, кажется, даже с радостью, и ответил «да». Да и вообще к известию о переменах в своей судьбе отнёсся на удивление спокойно. Простился с семьёй, поклонился прочим родовичам, вскинул поданную матерью котомку за плечи и вместе с волхвом вышел за ворота.
       
       С этого дня для Лешко началась совсем иная жизнь. До сих пор его если и учили кое-чему, так по большей части знания эти были обрывочны и никак друг с другом не связаны. Здесь он узнавал куда больше, хоть, понятно, не разом, а постепенно.
       Понятно, не всё сразу складывалось гладко, случалось, что его и наказывали. Правда, здесь и наказания были иными. На родном займище дед, не мудрствуя, мог просто вытянуть пару раз хворостиной пониже спины или влепить подзатыльника. Двоюродных братьев, которые были старше, случалось, запирали в пустой клети… В святилище ничего подобного не было. Если Лешко делал что-то, за что следовало, по мнению наставников, наказать его, мальчику просто приходилось выполнять какую-нибудь не сложную, но однообразную и довольно нудную работу. Например, чистить котлы, в которых волхвы при необходимости варили целебные зелья. Или перебирать высушенные коренья, удаляя отволгшие ^[3] , тронутые гнилью или попорченные зубами грызунов. Последние, впрочем, попадались нечасто – видно, целебные коренья то ли были слишком горькими, то ли, высушенные, становились каменно-твёрдыми и были мышам и прочим грызунам не по зубам.
       Единственные корни, к которым его пока что не подпускали, – борец-трава ^[4] . Лешко уже знал, что эта трава очень опасная, хоть и зелье из неё получается сильным. Но взрослые волхвы считали, что с ней Лешко пока дело иметь рановато.
       Зато про другие травы он узнавал всё больше. И не только травы.
       В самую жаркую пору липеня-месяца один из волхвов велел ему взять туес, сам закинул за плечи берестяной пестерь и повёл Лешко в лес. Там как раз созрела малина, которой им предстояло набрать, чтобы зимой в святилище всегда был запас сушёной ягоды на целебные зелья.
       Раздвигая колючие зелёные кусты, частенько перемежавшиеся зарослями высоченной жгучей крапивы, Лешко не удержался от вопроса:
       – А отчего на тех кустах, что с виду крепче, ягод вовсе нет?
       – Верно подметил, – усмехнулся волхв. – Эти нынче всю силу в рост пустили. На ягоды её и не осталось. Зато вон ту ветку приподними-ка.
       Он указал на поникшую ветку с жухлыми жёлто-бурыми листьями. Приподняв её, Лешко с удивлением увидел целые грозди тёмно-красных спелых ягод. Волхв, глядя, как он торопливо обирает их, ссыпая в туес, объяснял:
       – У этой ветки сила вся на ягоды ушла – листьям и не досталось. А на другой год те ветки, что нынче зелёными красуются, такими же будут.
       После его объяснений Лешко уже сам высматривал среди малинника такие ветки. У иных, бывало, листья только начали жухнуть, да и сами они ещё не успели сильно наклониться, так что брать ягоды было проще. А под некоторые, как оказалось, достаточно было подставить туес и слегка встряхнуть ветку – ягоды сыпались туда сами. Правда, его наставник такого не одобрял. По его словам, так ягоды больше мялись. Потому Лешко старался ссыпать их в берестянку осторожно. Некоторые, правда, всё равно сминались прямо в руках, и их он с удовольствием слизывал с пальцев.
       Туес вскоре наполнился, и волхв осторожно пересыпал собранное в свой пестерь. Сам он тоже брал ягоды в такой же туес, как у Лешко. Так можно было набрать гораздо больше.
       В святилище принесённую малину ещё раз перебрали, удаляя попавшие туда листья и веточки и совсем уж помявшиеся ягоды, потом рассыпали на кованые железные листы и поставили сушиться в ещё тёплую хлебную печь.
       Вообще, живя в святилище, Лешко очень быстро усвоил, что обычные люди, которые приходят к Велесу с жертвами, видят только часть святилища. Всё, что происходит в постройках и клетях позади площадки с капью Велеса и двух хоромин, предназначенных для пиров велик-дней, оставалось незримым для пришлого люда. Да, впрочем, никому, кроме волхвов, это и не было нужно. А между тем, большая часть его собственной жизни нынче как раз и проходила там, вдалеке от чужих глаз. Разве что наставники иной раз поручали прибрать пиршественные хоромины или отнести что-то.
       Летом ученье вовсе не ограничивалось одним только святилищем – наоборот, частенько приходилось подниматься чуть свет и вместе с кем-то из волхвов идти в лес или на луга – собирать целебные зелия. Заодно он узнавал, какие травы как выглядят, где растут, как и когда их правильно собирать да какая от них польза. Запоминать приходилось немало, однако Лешко не жаловался. Знал: придёт время – эти знания ему пригодятся.
       Вернувшись в святилище, он помогал раскладывать собранные травы на просушку. А иной раз ему вручали ступку с тяжёлым каменным пестиком и поручали растереть тщательно отмеренные старшими травы, когда сухие, а когда и свежие, в зависимости от того, какое снадобье надо было приготовить. Двое из пяти волхвов святилища были опытными зелейниками ^[5] , к которым частенько обращались за помощью жители всего Островца. Оно, конечно, на посаде и свои зелейники были, и неплохие, да всё одно волхвам люди доверяли больше.
       По осени на смену травам пришли плоды и коренья, которые тоже надо было уметь найти, добыть и правильно высушить, чтобы не потеряли целебной силы.
       Когда выпал снег, а все заготовленные зелия уже были уложены на долгое хранение, настал черёд новых наук. Теперь Лешко учился читать и писать. Поначалу казалось немыслимым запомнить все эти хитрые значки, звавшиеся резами, да ещё научиться складывать их в слова. Не раз хотелось бросить всё и просто разреветься от сознания собственного бессилия. Однако к весне он понемногу освоился и с этим.
       

       Глава 2.

       Дней, когда удавалось отдохнуть от ученья, было не так и много. Разве что велики-дни, когда в святилище было полно народу и отроку приходилось помогать старшим, да приезд в Островец дружины полюдья ^[6] .
       По се поры видеть князя и его дружину Лешко не приходилось. Родное займище было всего-то в полудне пути от Островца, так что дань мужики привозили сюда сами и сдавали с рук на руки тиуну ^[7] островецкого посадника. А обычный путь дружины полюдья лежал совсем в другой стороне. Однако отроки на займище не раз заводили разговоры, что-де хорошо быть гридем, тут тебе и честь, и слава… Лешко тогда, слушая их, о судьбе гридя не мечтал вовсе – сам не зная, почему, к воинской славе он не стремился.