Она шла медленно, касаясь ладонью холодных стен. В эркерах темнели витражи — и даже в ночи стекло хранило в себе остатки цвета, словно угли в золе. Фрески с выцветшими узорами, ковёр с павлинами, чьи перья гордо сияли новыми нитями — старые места давно износились и были заменены, но узор оставался тем же.
И Шоланна каждый раз ловила себя на одной и той же мысли: ковер, как корабль Тесея. Всегда новый и всегда старый. Так и Сарнавар — ткань, которая обновляется петля за петлёй, но при этом остаётся собой.
Она добралась до кабинета, отперла шкаф. В глубине, под тяжёлым переплётом дел и отчётов, хранились тетради Сурдо. Она достала одну — обожжённые края, выцветшие чернила. Провела пальцами, и ей показалось, что бумага всё ещё пахнет огнём. Его огнём.
И в ту минуту дом плетения, с его витражами, фресками и коврами, отступил. Осталась только она, ночная тишина и слова, вписанные его рукой. Словно он сидел рядом, закинув рыжую прядь с лица, и собирался объяснять ей ещё одну схему, ещё одну догадку о том, как устроено плетение.
Она осторожно провела пальцами по краю страницы. Бумага хрустнула, словно сухая трава. На углу — тёмное пятно, обугленный след. Она помнила, как это бывало: он зачитывался собственными открытиями, размахивал руками, а кончики пальцев вдруг вспыхивали огнём. Листы начинали дымиться, и он сам только смеялся, тушил их дыханием — и тут же писал дальше.
Шоланна перебирала его записи, как будто искала в них его дыхание.
На одной странице, почти уцелевшей, был набросок:
"Плетение = не метафора. Это настоящая сеть, живая структура. Каждый узел — человек. Каждый дар — ответ сети на напряжение."
На другой, закопчённой:
"Если страна — организм, то великие плетения — как сердце и лёгкие. Но что тогда малые? Возможно, нервные окончания. Без них тело не чувствовало бы боли."
И ещё:
"Дар не случаен. Это компенсация. Если где-то ткань рвётся — рождается тот, кто умеет чинить. Если возникает угроза — рождается защитник. Сарнавар сам изобретает себе лекарства."
Она остановилась, долго смотрела на строчку, почерк чуть дрожал — значит, писал на коленке, в поезде:
"Иногда мне кажется, что мы все — лишь ноты в единой симфонии. И тогда хочется не исследовать, а просто слушать."
Её пальцы дрожали, но не от огня. Она вдруг ясно ощутила — его огонь был здесь. Между строк, между буквами, в самом запахе обугленной бумаги. И этот огонь всё ещё грел.
Вот как можно обыграть момент убийства Сурдо — в воспоминаниях Шоланны, когда смысл трагедии вдруг выстраивается в ясную схему:
---
Она ясно вспомнила: всего за неделю до смерти Сурдо она перехватила у Ленгари договор. Доходы от меди, огромный пласт ресурсов, который должен был укрепить их позиции на южных границах, — и вдруг всё оказалось в руках Кашвад. Она тогда чувствовала себя победительницей, но радость длилась недолго.
Слишком многое совпало. Его гибель, странная тишина в расследовании, поспешное закрытие дела. Ни одной серьёзной экспертизы. И та чёрная, густая ненависть в глазах Ленгари, когда она вела переговоры — она вспомнила её слишком поздно.
Она сидела над обугленными тетрадями и вдруг осознала: его убили не за науку. Его убили за неё. За то, что она слишком рано начала играть в большие игры, и играла... Не грузно,нет .. Но рискованно. Не по сарнаварски. А Сурдо был её уязвимостью — рыжий, горячий, слишком честный. Он стал мишенью, и Ленгари попали в яблочко. .
От этого осознания жгло сильнее, чем от огня.
Хорошо, тогда вот скорректированная версия — более личная, трагическая, с акцентом на момент самой смерти:
Это случилось вечером, когда город уже стягивала тьма. Сурдо возвращался с лекции, держа подмышкой свои вечные тетради. Шоланна шла ему навстречу, они собирались прогуляться по набережной. Он любил идти пешком, отказывался от охраны — говорил, что на улицах Сарнавара он чувствует себя в безопасности.
Она помнит, как до сих пор: крик, всплеск — и люди вокруг расступаются. .
Шоланна успела подбедать — и он рухнул прямо ей в руки. Его рубашка мгновенно пропиталась кровью, ладони дрожали, но глаза ещё горели, всё тем же огнём, что всегда.
— Тише, — прошептал он, улыбнувшись, будто это была всего лишь царапина. — Ты же знаешь… я огонь.
А потом на мгновение его дыхание стало тяжёлым, рваным. Она звала его по имени, прижимала к себе, старалась удержать, согреть. И он действительно грел — даже умирая, он оставался огнём.
Он лежал у неё на руках, кровь стремительно уходила, и она знала — его уже не спасти. Но глаза всё ещё держались открытыми, в них металось пламя, неровное, как ветер в костре.
— Ленгари… — выдохнул он, и губы его дрогнули. — Кашвад… мы…Наши дети...Союз...
Он закашлялся, кровь проступила на губах. Она склонилась ниже, ловила каждое слово, каждую тень смысла.
— Мальчик… Волосы как поамя. Глаза... как небо. Разрушит ложь... переплетение крови… опасность…
И всё. Огонь погас. Его ладонь сползла с её плеча, дыхание оборвалось.
Тогда она не поняла. Ей показалось, что это бред, бессвязный поток последних слов. Но память вцепилась в них, как в заклинание.
Годы спустя, выйдя из тюрьмы, она услышала новость: Алайна сбежала с племянником Ленгари. У них родился сын. И вдруг слова Сурдо обрели пугающую ясность.
Мальчик. Переплетение крови. Опасность.
Она вышла из тюрьмы, отсидев за поджог дома Ленгари пять лет. Вышла и узнала, что ее любимая дочь — подлая предательница, сбежала с племянником главы Ленгари. Узнала что у нее сын. Рыжий, синеглазый мальчишка Маарив. Дар детей "мерцает" то появляется то исчезает. Дар этого проклятого ребенка горел ровно. Разрушение лжи.
С тех пор она думала об этом ребенке на этого ребёнке , как об угрозе. Словно сам Сурдо предупредил её, предал ей в руки завещание: оберегать плетение Кашвад от той опасности, что может вырасти внутри.
И пусть разум подсказывал ей, что это мог быть просто бред умирающего, но сердце — то самое, которое он согревал своим огнём, — больше не знало покоя.
***
Обычно принесение клятвы главами великих плетений было театром власти: пёстрое шествие через площадь, золочёные штандарты, певцы, глашатаи, хронисты, записывающие каждое слово для будущих поколений. Люди верили, что сама торжественность обряда — часть магии, скрепляющей союз между плетениями и эскани.
Но в этот раз всё было иначе. В коридорах больницы стояла глухая тишина, нарушаемая лишь шагами часовых. Глав впускали в палату по одному, и только на несколько минут — перекинуться парой слов, возложить руки на покрывало и произнести клятву.
Некоторые пришли в парадных одеждах — с длинными шёлковыми рукавами, с ожерельями и знаками плетения. Один даже попытался произнести полную формулу клятвы с древними вставками на архаичном наречии. Но в полутёмной комнате, где пахло лекарственными травами и горелой лампой, всё это выглядело странно, почти нелепо. Слова, которые обычно гремели перед тысячами, здесь звучали глухо и скомкано, будто теряли силу.
Исаран с утра проснулся с жаром. Лицо его было бледным, губы сухими. Он выглядел так, словно держался лишь на тонкой нити воли. Врачи настаивали, что церемонию нужно перенести, но он велел проводить её немедленно. Лежал, облокотившись на подушки, и едва заметно кивал каждому, кто приносил клятву.
Один за другим главы входили, склонялись, произносили свои слова. И хотя пытались сохранить торжественность, в тесной палате их речи звучали невыразительно, почти буднично.
Когда настала очередь Шоланны Кашвад, Исаран будто стал ещё бледнее.
— Позовите кого-нибудь… — прошептал он, закрыв глаза. — Кружится голова.
Вошла женщина в сером платье волонтёра. Она привычно поправила подушки, поднесла чашу с водой.
— Это вдова погибшего телохранителя, — будто невзначай сказал Исаран, повернувшись к Шоланне.
Женщина опустила глаза:
— Не могу оставаться в доме, где всё напоминает о нём… Там до сих пор висит та полка, криво прибитая. Он обещал перевесить её после дежурства. Теперь… лучше быть среди людей. Помогать. Продолжить его дело. Эскани Исаран был так добр, что взял меня в постоянный штат. Ухаживая за ним, я чувствую, будто… будто продолжаю дело мужа.
Взгляд Шоланны задержался на ней, и в холодной стальной глубине на миг мелькнула тоска.
Исаран воспользовался паузой:
— Вам с Мири, наверное, было бы полезно поговорить, госпожа Шоланна. Только голодный поймёт голодного, а вдова — вдову. Я чувствую в Мири ненависть к убийцам её мужа… Это естественное чувство.
Ответ прозвучал ровно, без колебания:
— Я могу лишь посоветовать не сжигать себя в пламени мести, госпожа Мири. Это не принесёт добра никому.
Исаран прикрыл глаза, лицо его исказила слабая гримаса боли.
— Довольно, — прошептал он. — Формальности соблюдены. Мы оба понимаем, чего стоит ваша клятва. Можете идти.
Шоланна едва заметно наклонила голову и покинула палату. Уже у выхода он окликнул её:
— Я — эскани. Моими устами говорит Сарнавар. Прошу и приказываю тебе, Шоланна Кашвад, ответить на мои вопросы.
Она обернулась.
***
Едва за десятым главой закрылась дверь, Исаран словно сбросил с себя тяжесть. Он опустил голову на грудь и какое-то время молчал, затем резко поднял руку, как бы давая знак.
Дверца в соседнюю комнатку, крошечную уборную открылась, и оттуда один за другим вышли двое мужчин.
Первым — Невард Гирдани, начальник охраны эскани. Крепкий, сухощавый, с коротко остриженными седеющими висками. Его дар — «слушать воздух»: он улавливал колебания звуков так тонко, что мог заметить ложь или замысел по едва уловимым дрожаниям голоса и дыхания.
Вторым вышел Омар Сарден, глава следственной комиссии по делу о покушении. Человек невысокий, с мягкими манерами, но пронизывающим взглядом. Его дар был почти как у Исарана — разрушение лжи: никто не мог солгать ему, если он задавал прямой вопрос.
Оба мужчины деликатно отвернулись, пока Исарана действительно рвало в подставленный медсестрой таз. Момент был неприятный, но естественный, и только подчеркнул — усталость эскани не игра, а правда.
— Всё, — выдохнул Исаран, откинувшись на подушки. — Теперь можно говорить начистоту.
Невард сел поставил ноутбук,включил щапись. Омар устроился рядом, руки сложил, взгляд не отводил от Исарана.
— Начнём, — сказал Исаран. — По порядку.
Исаран смотрел на себя со стороны. Бледный худой, эти бинты... Эта сводящая его с ума пустота под одеялом на месте ноги.
— Вы знали о готовящемся покушении на меня на венчании?
Шоланна медленно поворачивает голову, её глаза блестят в полумраке.
— Я знала, что в этом мире слишком много врагов у любого, кто идёт во власть. Тебе, дитя, стоило понять это ещё раньше.
Следователь ставит запись на паузу.
— Уклонение. Не ответ, а констатация. Она переводит вопрос в абстракцию.
— Дальше, — тихо говорит начальник охраны.
Запись продолжается.
— Я спрошу иначе, — Исаран не моргает. — Кто из плетений вложил деньги в убийц?
Тень усмешки скользит по губам Шоланны.
— Ты думаешь, что я веду счета убийц? Моя сила в том, чтобы удерживать плетения в равновесии. Разве не заметил, что тебя ещё не убили?
Следователь снова останавливает запись.
— Классический приём: она уходит от конкретного к общему. Но слушайте: «разве не заметил, что тебя ещё не убили» — это прямая оговорка. Знала о готовящемся, но считает, что её люди сдерживали ситуацию.
Начальник охраны сжимает кулак.
— То есть она не заказчик, но в курсе подготовки.
Запись движется дальше.
Исаран наклоняется вперёд. Его голос обнажает Дар — твёрдый, обязывающий:
— На моём празднике смерти был твой человек?
Шоланна замолкает на несколько секунд. В её лице мелькает то ли усталость, то ли раздражение.
— На каждом празднике есть мои люди. Иначе это был бы не Сарнавар.
Следователь фиксирует заметку.
— Опять формально правда, но фактически признание: присутствие в толпе было.
— Ещё, — просит Исаран на записи. — Ты дала им пройти?
Шоланна медленно поднимается из кресла. Взгляд её острый, как стекло.
— Я никому не даю пройти. Они сами ищут пути. Но я не вмешивалась. Если ты ищешь виновного — смотри не на меня, а на того, активировал взрывное устройство.
Видео гаснет.
Следователь выключает экран и оборачивается к Исарану и начальнику охраны.
— Итог: она знала, контролировала часть каналов, позволила им действовать, но руками не руководила. Политический расчёт — сохранить баланс, а не спасти вас.
Начальник охраны скрипит зубами.
— То есть, по сути, она согласилась на риск твоей смерти, мой эскани. Но не твоя смерть была целью.
Исаран вздохнул.
— Но есть у нее один крючок. Смерть Ардара. Смерти посторонних она не хотела. Моей, что интересно тоже. Просто держать меня дальше от власти. Любыми способами. Прямого приказа она не отдавала, но...
Какое-то время все молчали.
— Ленгари, — заговорил Невард. — Голос ровный, дыхание без срывов. Формулу клятвы знал наизусть, не сбился. Не похоже на ложь, но чувствовалась… нервозность. Он слишком тщательно подбирал слова.
— Он что-то скрывает, — кивнул Омар. — Но не касающееся самого покушения.
— Лжи не было, — отозвался Омар. — Но это опаснее. Она действительно верит в то, что говорит.
— Нордели? — спросил Исаран.
— Честен, — отозвался Невард. — Руки дрожали, но это было от страха, не от обмана. Он до сих пор под впечатлением от покушения.
— Он колеблется, — тихо сказал Исаран. — Но не уверен, что враждебен.
Так они проходили имя за именем. Одни главы были честны до прозрачности, другие — прятали что-то, но не всё касалось заговора. В итоге на столе, между ними, образовался короткий список тех, кто мог знать или хотя бы догадываться о покушении.
Исаран, всё ещё бледный, но собравшийся, обвёл взглядом обоих мужчин:
— Хорошо. Теперь мы знаем, с кем работать. А главное — с кем играть
— Всё, господа, — голос дежурного врача был строг, не терпящий возражений. — Температура снова поднялась. Ему нужен покой, а не ваши игры.
Следователь с досадой захлопнул папку, начальник охраны кивнул.
— Ну что ж, — проворчал начальник охраны, усмехнувшись уголком рта, — у нас теперь есть фильм для пересмотра. Всё, что мы зафиксировали сегодня, нужно прокрутить ещё пару раз. Да и с аналитиками.
Исаран приоткрыл глаза, уставшие, но блестящие от жара. Он выдохнул, почти смеясь:
— Отлично. Смотреть такое шоу без попкорна — преступление. И пропустите за меня по стаканчику виски, что ли…
Мужчины переглянулись, и начальник охраны ответил, так же усмехаясь в пышные усы.
— Вы слишком долго жили в Европе, мой эскани. Только домашнее вино!
Исаран снова закрыл глаза. Улыбка не исчезала с лица, пока лекарства не сделали своё дело и он не задремал.
***
Омар Сарден вошёл в комнату с чёткой выправкой человека, привыкшего держать дистанцию. Но взгляд его сразу чуть смягчился: перед ним сидел не только глава страны, но и тот, о ком он много лет слышал почти как о невидимом собрате.
— Мой эскани, — он поклонился коротко и уважительно. — Для меня это честь. Пусть и причина нашей встречи печальна.
Исаран кивнул, изучая его с тем же вниманием, каким смотрят друг на друга два странника, случайно встретившиеся в пустыне. Впервые за долгое время он не чувствовал, что слова, которые он произнесёт, могут поставить собеседника в тупик или ранить его обнажённой правдой.
