– Тешеккюр, – коротко улыбнулся Дамир, принимая тут же согревшую пальцы миску и деревянную ложку – знак едва ли не высочайшего почтения, которое янычары могли выказать, ведь для них ложка была и символом нерушимого единства, и знаком отличия. – Садись рядом, Рустам-баши.
– Благодарю, великий отец-кормилец, – церемонно склонился седоусый чорбаджи-баши с отрубленной мочкой уха.
Певучий голос имама вознёс хвалу Аллаха, и вместе с ортой они в молчании принялись за еду. Ароматная наваристая чорба с капельками жира на поверхности и крупными кусками лука приятно обжигала горло, согревала не только тело, но, казалось, и душу. Пожалуй, лишь она уравновешивала мрачный холод этого зимнего утра.
Отдав с искренней похвалой опустевшую миску просиявшему акши, Дамир носком сапога откинул обратно в костёр выпавшее оттуда поленце и словно невзначай осведомился:
– Велики ли у тебя потери, Рустам-баши?
– За время похода тридцать два наших брата отправились в сады Аллаха, повелитель, – спокойно отозвался чорбаджи-баши.
– И все ли тела братьев вы похоронили достойно?
– Все, повелитель.
Тогда Дамир отвёл полу своего подбитого мехом плаща, достал заправленный под кушак свёрнутый колпак-бёрк и бросил на колени чорбаджи.
– Откуда же у гяуров это?
Чорбаджи-баши аккуратно расправил шапку, взглянул на эмблему в виде скалящейся пасти мастифа на медной кокарде и помрачнел. Но ничего не сказал, а отстегнул кокарду и вывернул, внимательно осматривая, войлочную шапку.
За века существования янычарского корпуса их шапки обросли множеством значений – как символических, так и сугубо практических. По форме они напоминали рукав халата – знак, что янычары находятся под рукой султана. И это сейчас в кокарду вставлялся плюмаж, а раньше там была простая ложка – и утеря её для воина означала позор. Сама шапка не только защищала голову янычара от холода, смягчала удар по затылку или шее, несла на себе знаки различий, но и при необходимости заменяла подушку, раскладывалась в скатерть или служила ковриком для молитвы.
И самостоятельно сделать бёрк никак нельзя было: кокарды лились на монетном дворе, а сами шапки шились только в одном месте, на специальной мануфактуре в Стамбуле.
– Почти новая, без следов носки, – растерянно вымолвил чорбаджи. – Светлейший султан, Аллах свидетель, я не...
И вдруг замер, словно молнией поражённый.
– Говори, – приказал Дамир.
– Это произошло ещё в Стамбуле, повелитель, – медленно начал Рустам-баши. – Мы получали жалование перед походом. Мне сообщили, что у казначеев в не наш день получения видели самсунджу с целой пачкой эсаме [1]
Тааак... Чорбаджи-баши спустить подобное не мог, янычары всегда трепетно относились к покушениям на их привилегии. Но нынче уже не те времена, когда янычарам позволяли самочинно вершить суд над оскорбителями.
– Кому ты доложил?
Седоусый Рустам-баши мрачно опустил голову в своём роскошном бёрке с красно-золотыми полосами и плюмажем из перьев цапли.
– Янычар-аге, повелитель.
Дамир задумчиво поворошил носком сапога выпавшие из костра угольки, они последний раз ярко вспыхнули, чтобы погаснуть навсегда. Это было совсем не то имя, которое он ожидал услышать. Как раз Ахмед-агу во главе янычарского корпуса он утверждал со спокойной душой. Более того, янычар-ага один из немногих военачальников вовсе не жаждал штурмовать Вену. Но, судя по всплывшим сейчас шапкам самсунджу, янычар-ага не захотел разматывать преступный клубок, о котором ему доложили. Там же как минимум и казначеи, и писари, и офицеры. И все в янычарском оджаке или при Дворе.
А ведь баши самсунджу являлся одним из шести членов совета янычарского корпуса – при желании мог прямо задать янычар-аге неудобный вопрос при прочих высших офицерах, но даже это не смутило Ахмед-агу?
Подняв голову, Дамир окинул взглядом стройные ряды палаток. В каждой живёт по десять человек, а видит он сейчас... двенадцать пар палаток? Но там, дальше, есть ещё несколько.
– Какова сейчас реальная численность твоей орты, Рустам-баши?
– Двести шестьдесят восемь человек, великий султан.
Тридцать два воина погибли, значит, Стамбул покинуло триста самсунджу – нормальная численность орты “охотников”, на которую при планировании боя и шёл расчёт. Но сколько получили жалование по штатным спискам? И в скольких ортах ещё произошло то же самое? Если учесть, что янычары по закону считались личными рабами султана, то и содержались они за счёт личных султанских доходов от хассов – отсюда брало истоки официальное обращение к “отцу-кормильцу”. Кто-то нагло крал прямо из кошеля Дамира, янычар-ага знал об этом и молчал. Что ж, следует разобраться, а потом призвать Ахмед-агу к ответу.
Вздохнувший Дамир поднялся на ноги.
Только, видимо, воровство – самое безобидное во всей этой истории.
Следующие четыре дня Дамир посвятил разбору документов канцелярии, ведомостей казначейства и поездкам по лагерю. Из сопоставления платёжных ведомостей с результатами бесед с командирами орт выяснил, что приписки шли по всем ортам, в последний год расквартированным в Стамбуле, и не касались орт, находившихся на дежурствах в пашалыках или охранявших побережье Босфора в черноморском устье. Только в самом Стамбуле. Периодически рядом мелькали испуганные лица то бейлербеев, то визирей, не могущих понять, по чьему доносу он рыщет по лагерю и что именно ищет – не желая выдавать свой интерес раньше времени, Дамир инспектировал не только янычарский оджак, но все подряд подразделения и даже службы поддержки. Заглянул в пекарни, поговорил с составляющими костяк службы медиков иудейскими и итальянскими хирургами, надолго – и, к сожалению, не безрезультатно, – задержался у ответственных за перевозку и выдачу оружия и боеприпасов чебечи. Побывал и в белюках кавалерии, но Фархад так и не появился – оказалось, сразу после их возвращения молочный брат прихватил свежую орту и снова куда-то умчался. Но, самое странное, поездки Дамира игнорировал янычар-ага, хотя Ахмед-ага едва ли мог не знать истинные причины его расспросов: хотя бы несколько чорбаджи-баши из сотни орт должны были сообщить командиру.
Однако янычар-ага делал вид, что ничего не происходит.
И Дамир задумался. Вот получит он неопровержимые доказательства, что или янычар-ага крал сам, или покрывал воров за малую толику. И что дальше? Казнить командующего гвардией посреди похода? Потерять одного из немногих разумных людей в военном совете?
Но янычар-ага мог знать, как и почему шапки “проводников мастифов” оказались у литовских татар.
Думал Дамир о своём, но смотрел на вызванного к нему уже второй раз за два дня главного казначея янычарского корпуса, и тот под его взором заикался и бледнел. Этот – точно, бесспорно, несомненно, вор. И, если учесть, что каждый янычар из каждого своего жалования отдавал в казну оджака двенадцать процентов, то крал казначей и по совместительству командир сто первой орты не только у "отца-кормильца", но и у своих “братьев”.
Во что же вы превратились, милые овечки, опора и разящий клинок Османской империи?
Послышалось какое-то бряцание, затем – глухой голос раздражённо рыкнувшего на кого-то Фархада, и Дамир плавно повёл рукой, отпуская едва поверившего своему счастью янычарского казначея.
Фархад ввалился, как был прямо с коня, в грязных заляпанных сапогах, поножах, наручах и мокрой от снега шапке, лишь плащ сбросил за пологом. А тащил за собой Фархад... хрупкую девичью фигурку, укутанную в шубу и покрывала.
Дамир застыл.
– Мой султан, смотри, что нашёл, – сверкнул шальной улыбкой Фархад, сдёрнул с девушки покрывало, рванул шубу, открывая платье, и толкнул её вперёд, вынуждая упасть перед оттоманкой Дамира на колени. – Такая же, только красивее.
Ещё не слыша последних слов, Дамир подался вперёд, впиваясь взглядом в знакомые черты лица... и не сдержал разочарованного вздоха.
Не она.
И мрачно осведомился у друга:
– Сдурел?
– Почему же “сдурел”? – фыркнул Фархад, сосредоточенно избавляющийся сначала от мокрых шапки и перчаток, затем отстёгивая наручи. – Вообще ничем не отличается. Аристократка с родословной, как у кобылы Пророка, знает три языка, музицирует, вышивает, танцует гавот и менуэт, похожа как родная сестра. Развлекайся, сколько тебе вздумается.
Молчащий Дамир внимательно рассматривал стоящую перед ним на коленях испуганную девушку. Протянул руку, обхватил пальцами за подбородок, заставляя повернуть лицо к свету. Только причудливые тени от светильников и разгорячённое воображение виновны в том, что он на миг спутал. Да, внешне похожа, один типаж, но эта девушка другая, совсем другая. Похожи форма носа и губ, гордые дуги бровей, высокий чистый лоб, – возможно, черты лица даже гармоничнее, ярче. Глаза также серые, но светлее... и обычные. Лишены бездонной глубины, не светится в них ум, не проглядывает осторожным сиянием неопытная, но сильная душа. В остальном – всё же неплоха. Рассыпавшиеся по плечам каштановые локоны отдают тёплой рыжиной, блестят здоровьем и ухожены. Тонкие пальцы, сейчас инстинктивно схватившиеся за его запястье, белы, изящны и никогда не знали работы – на самом деле аристократка. И одета даже богаче, чем поражающая скромностью платья эрцгерцогиня Габсбург.
– Где взял?
– Купил у одного шляхтича за кошель золота и обещание не трогать поместье, – очевидно уставший, как верблюд пушкарей, улыбающийся Фархад рухнул в кресло и вытянул ноги. Видимо, этот сумасшедший провёл в седле все четыре дня – и сколько же сотен девушек перебрал, прежде чем нашёл столь похожую? – Он предлагал и вторую дочь по сходной цене, но та сильно проще.
Да и эта... Вздохнувший Дамир небрежно оттолкнул девушку, тут же обессиленно осевшую на ковёр, и равнодушно спросил:
– И давно ты не можешь отличить ишака от скакуна?
Губы молочного брата потеряли улыбку. Он опустил ресницы, скрывая покрывшийся изморозью взгляд, и тихо и отчётливо произнёс:
– Она тебя погубит, мой повелитель.
И говорил он вовсе не о находящейся здесь панне. Дамир взметнулся с оттоманки и, с трудом сдерживая клокочущее в горле звериное рычание, подошёл к круглому походному столику. Плеснул из узкогорлого кувшина тёмное, словно свернувшаяся кровь, и густое, словно смола, греческое вино, затем разбавил водой. Но пить не стал – разум уже привычно возобладал над чувствами. Фархад не просто говорит недозволенное, он готов совершить недозволенное. Молочное родство прочно и не менее священно, чем родство крови, но через него Дамир переступил бы не задумываясь. Не мог переступить через многолетнюю дружбу и беспримерную верность. Фархад не раз и не два делом, а не словом доказывал, что готов ради него отдать жизнь. И именно этой беспримерной верностью опасен. Увидевший угрозу ему Фархад спокойно всадит в сердце Марианне кинжал, а потом столь же спокойно откроет шею мечу Дамира, приняв смерть с чувством исполненного долга.
Однако Дамир не хотел однажды оказаться перед выбором между немыслимым и невыносимым. И, не оборачиваясь, но зная, что Фархад уже стоит в двух шагах позади, непреклонно произнёс:
– Брат мой, я вижу свой путь ясно.
Воцарившаяся за спиной тишина полнилась гневом и ропотом. Вздымалась, словно штормовая волна, и – наконец – смиренно опала. Фархад как-то устало, очень задумчиво произнёс:
– Значит, уже не свернёшь с избранного пути... Молю Аллаха, чтобы в его конце тебя ждала достойная награда. Я полностью покорен твой воле, мой господин.
Улыбнувшийся со скупым облегчением Дамир подхватил кубок с вином, обернулся, передал склонившему голову Фархаду – тот очевидно продрог за долгие часы в седле – и мимолётно взглянул на съёжившуюся на ковре девушку. И это аристократка? Купили как скотину, швырнули на колени непонятно перед кем, а она даже не пытается подняться. Он видел крестьянок, которые держались с гораздо большим достоинством. Почувствовавшая его брезгливое внимание девушка опасливо повернула голову... И Дамир замер от пришедшей мысли. Несколько мгновений заново, словно с чистого листа, удивлённо рассматривал её, а потом протяжно произнёс:
– Издали действительно очень похожа... Под тонкой вуалью и с пяти шагов никто не отличит.
Покосившийся на польку Фархад с шумом втянул воздух, сквозь зубы пробормотал что-то про преисподнюю, полную благами намерениями, и осушил кубок вина сразу наполовину. А Дамир в два шага преодолел расстояние до девушки, наклонился и вновь вздёрнул её лицо к свету, чтобы видеть глаза – пусть только попробует соврать. Требовательно спросил по-немецки:
– Как тебя зовут?
– Катаржина, – пискнула девушка. Покосилась на перстни на его пальцах, на шитьё камзола и добавила благоразумно:
–... господин.
Тембр голоса не похож, значительно выше, но можно списать это на волнение. Ладно.
– Имя рода?
– Вырогжемская, господин.
– Хорошо говоришь по-немецки?
– С детства обучена.
– При королевском Дворе была?
Губы панны тронула мечтательная улыбка, а взгляд отрешённо уплыл в какую-то светлую даль.
– Нет, господин, но папенька обещал в будущем году накопить... Ой, – глаза вдруг вспомнившей, где она и кому это говорит, девушки наполнились злыми слезами. – Получается, на деньги, вырученные за меня, папенька повезёт ко Двору Агнешку?! Или Эльку?!
Скорее всего, “папенька” деньги просто пропьёт или проиграет и дочерям не достанется даже низки гагатовых бус, но Дамира это уже не интересовало, как и не волновали девичьи слёзы. Отпустив панну, он хлопнул два раза в ладони. На зов явился чернокожий евнух – конечно же, все видели, как Фархад притащил к нему женщину.
– Беречь как зеницу ока, – велел евнуху Дамир, указав на девушку. Та, впервые в жизни увидевшая уроженца Абиссинии, на чьё и без того страшное лицо сказочного великана свой уродливый отпечаток наложила кастрация, отшатнулась, начала креститься, что-то лепеча на своём языке. Подумав, что взбудораженная слухами о новой наложнице, на неё сразу захочет взглянуть Инайя – и мало ли, что гёдзе взбредёт в голову от скуки и ревности, Дамир добавил:
– Никому не показывать, никого к ней не впускать. Особенно Инайю-хатун и её служанок.
– Слушаю и повинуюсь, светлейший султан, – евнух склонился столь низко, что длинные отороченные мехом рукава его халата коснулись пола, и, словно даже не выпрямляясь, кошачьим скользящим движением оказался рядом со всхлипывающей девушкой, с привычной ловкостью поймал за предплечье, скупыми движением подхватил её покрывала и вывел – всё в считанные удары сердца.
Проводивший евнуха взглядом Фархад залпом допил вино и досадливо выдохнул:
– Шайтан, терпеть не могу нарушать своё слово.
– О чём ты? – рассеянно спросил Дамир. Опустившись на оттоманку и опершись на подлокотник, он как обычно в минуты задумчивости тёр друг об друга кончики пальцев правой руки – знал за собой неподобающую привычку, но избавиться от неё не мог. Зато Дамир уже приблизительно представлял, как будет действовать: брат привёз ему действительно ценный дар, хотя и не того рода, какого полагал изначально.
– Об отце этой... Катаржины, – Фархад отставил опустевший кубок, кивнул в сторону колыхнувшегося полога и вновь утомлённо опустился в кресло. – Обещал ведь не трогать. Теперь придётся спалить там всё дотла.
– Благодарю, великий отец-кормилец, – церемонно склонился седоусый чорбаджи-баши с отрубленной мочкой уха.
Певучий голос имама вознёс хвалу Аллаха, и вместе с ортой они в молчании принялись за еду. Ароматная наваристая чорба с капельками жира на поверхности и крупными кусками лука приятно обжигала горло, согревала не только тело, но, казалось, и душу. Пожалуй, лишь она уравновешивала мрачный холод этого зимнего утра.
Отдав с искренней похвалой опустевшую миску просиявшему акши, Дамир носком сапога откинул обратно в костёр выпавшее оттуда поленце и словно невзначай осведомился:
– Велики ли у тебя потери, Рустам-баши?
– За время похода тридцать два наших брата отправились в сады Аллаха, повелитель, – спокойно отозвался чорбаджи-баши.
– И все ли тела братьев вы похоронили достойно?
– Все, повелитель.
Тогда Дамир отвёл полу своего подбитого мехом плаща, достал заправленный под кушак свёрнутый колпак-бёрк и бросил на колени чорбаджи.
– Откуда же у гяуров это?
Чорбаджи-баши аккуратно расправил шапку, взглянул на эмблему в виде скалящейся пасти мастифа на медной кокарде и помрачнел. Но ничего не сказал, а отстегнул кокарду и вывернул, внимательно осматривая, войлочную шапку.
За века существования янычарского корпуса их шапки обросли множеством значений – как символических, так и сугубо практических. По форме они напоминали рукав халата – знак, что янычары находятся под рукой султана. И это сейчас в кокарду вставлялся плюмаж, а раньше там была простая ложка – и утеря её для воина означала позор. Сама шапка не только защищала голову янычара от холода, смягчала удар по затылку или шее, несла на себе знаки различий, но и при необходимости заменяла подушку, раскладывалась в скатерть или служила ковриком для молитвы.
И самостоятельно сделать бёрк никак нельзя было: кокарды лились на монетном дворе, а сами шапки шились только в одном месте, на специальной мануфактуре в Стамбуле.
– Почти новая, без следов носки, – растерянно вымолвил чорбаджи. – Светлейший султан, Аллах свидетель, я не...
И вдруг замер, словно молнией поражённый.
– Говори, – приказал Дамир.
– Это произошло ещё в Стамбуле, повелитель, – медленно начал Рустам-баши. – Мы получали жалование перед походом. Мне сообщили, что у казначеев в не наш день получения видели самсунджу с целой пачкой эсаме [1]
Закрыть
. Но все мои воины находились в казарме. Эсаме – специальные билеты для получения жалования
Тааак... Чорбаджи-баши спустить подобное не мог, янычары всегда трепетно относились к покушениям на их привилегии. Но нынче уже не те времена, когда янычарам позволяли самочинно вершить суд над оскорбителями.
– Кому ты доложил?
Седоусый Рустам-баши мрачно опустил голову в своём роскошном бёрке с красно-золотыми полосами и плюмажем из перьев цапли.
– Янычар-аге, повелитель.
Дамир задумчиво поворошил носком сапога выпавшие из костра угольки, они последний раз ярко вспыхнули, чтобы погаснуть навсегда. Это было совсем не то имя, которое он ожидал услышать. Как раз Ахмед-агу во главе янычарского корпуса он утверждал со спокойной душой. Более того, янычар-ага один из немногих военачальников вовсе не жаждал штурмовать Вену. Но, судя по всплывшим сейчас шапкам самсунджу, янычар-ага не захотел разматывать преступный клубок, о котором ему доложили. Там же как минимум и казначеи, и писари, и офицеры. И все в янычарском оджаке или при Дворе.
А ведь баши самсунджу являлся одним из шести членов совета янычарского корпуса – при желании мог прямо задать янычар-аге неудобный вопрос при прочих высших офицерах, но даже это не смутило Ахмед-агу?
Подняв голову, Дамир окинул взглядом стройные ряды палаток. В каждой живёт по десять человек, а видит он сейчас... двенадцать пар палаток? Но там, дальше, есть ещё несколько.
– Какова сейчас реальная численность твоей орты, Рустам-баши?
– Двести шестьдесят восемь человек, великий султан.
Тридцать два воина погибли, значит, Стамбул покинуло триста самсунджу – нормальная численность орты “охотников”, на которую при планировании боя и шёл расчёт. Но сколько получили жалование по штатным спискам? И в скольких ортах ещё произошло то же самое? Если учесть, что янычары по закону считались личными рабами султана, то и содержались они за счёт личных султанских доходов от хассов – отсюда брало истоки официальное обращение к “отцу-кормильцу”. Кто-то нагло крал прямо из кошеля Дамира, янычар-ага знал об этом и молчал. Что ж, следует разобраться, а потом призвать Ахмед-агу к ответу.
Вздохнувший Дамир поднялся на ноги.
Только, видимо, воровство – самое безобидное во всей этой истории.
***
Следующие четыре дня Дамир посвятил разбору документов канцелярии, ведомостей казначейства и поездкам по лагерю. Из сопоставления платёжных ведомостей с результатами бесед с командирами орт выяснил, что приписки шли по всем ортам, в последний год расквартированным в Стамбуле, и не касались орт, находившихся на дежурствах в пашалыках или охранявших побережье Босфора в черноморском устье. Только в самом Стамбуле. Периодически рядом мелькали испуганные лица то бейлербеев, то визирей, не могущих понять, по чьему доносу он рыщет по лагерю и что именно ищет – не желая выдавать свой интерес раньше времени, Дамир инспектировал не только янычарский оджак, но все подряд подразделения и даже службы поддержки. Заглянул в пекарни, поговорил с составляющими костяк службы медиков иудейскими и итальянскими хирургами, надолго – и, к сожалению, не безрезультатно, – задержался у ответственных за перевозку и выдачу оружия и боеприпасов чебечи. Побывал и в белюках кавалерии, но Фархад так и не появился – оказалось, сразу после их возвращения молочный брат прихватил свежую орту и снова куда-то умчался. Но, самое странное, поездки Дамира игнорировал янычар-ага, хотя Ахмед-ага едва ли мог не знать истинные причины его расспросов: хотя бы несколько чорбаджи-баши из сотни орт должны были сообщить командиру.
Однако янычар-ага делал вид, что ничего не происходит.
И Дамир задумался. Вот получит он неопровержимые доказательства, что или янычар-ага крал сам, или покрывал воров за малую толику. И что дальше? Казнить командующего гвардией посреди похода? Потерять одного из немногих разумных людей в военном совете?
Но янычар-ага мог знать, как и почему шапки “проводников мастифов” оказались у литовских татар.
Думал Дамир о своём, но смотрел на вызванного к нему уже второй раз за два дня главного казначея янычарского корпуса, и тот под его взором заикался и бледнел. Этот – точно, бесспорно, несомненно, вор. И, если учесть, что каждый янычар из каждого своего жалования отдавал в казну оджака двенадцать процентов, то крал казначей и по совместительству командир сто первой орты не только у "отца-кормильца", но и у своих “братьев”.
Во что же вы превратились, милые овечки, опора и разящий клинок Османской империи?
Послышалось какое-то бряцание, затем – глухой голос раздражённо рыкнувшего на кого-то Фархада, и Дамир плавно повёл рукой, отпуская едва поверившего своему счастью янычарского казначея.
Фархад ввалился, как был прямо с коня, в грязных заляпанных сапогах, поножах, наручах и мокрой от снега шапке, лишь плащ сбросил за пологом. А тащил за собой Фархад... хрупкую девичью фигурку, укутанную в шубу и покрывала.
Дамир застыл.
– Мой султан, смотри, что нашёл, – сверкнул шальной улыбкой Фархад, сдёрнул с девушки покрывало, рванул шубу, открывая платье, и толкнул её вперёд, вынуждая упасть перед оттоманкой Дамира на колени. – Такая же, только красивее.
Ещё не слыша последних слов, Дамир подался вперёд, впиваясь взглядом в знакомые черты лица... и не сдержал разочарованного вздоха.
Не она.
И мрачно осведомился у друга:
– Сдурел?
– Почему же “сдурел”? – фыркнул Фархад, сосредоточенно избавляющийся сначала от мокрых шапки и перчаток, затем отстёгивая наручи. – Вообще ничем не отличается. Аристократка с родословной, как у кобылы Пророка, знает три языка, музицирует, вышивает, танцует гавот и менуэт, похожа как родная сестра. Развлекайся, сколько тебе вздумается.
Молчащий Дамир внимательно рассматривал стоящую перед ним на коленях испуганную девушку. Протянул руку, обхватил пальцами за подбородок, заставляя повернуть лицо к свету. Только причудливые тени от светильников и разгорячённое воображение виновны в том, что он на миг спутал. Да, внешне похожа, один типаж, но эта девушка другая, совсем другая. Похожи форма носа и губ, гордые дуги бровей, высокий чистый лоб, – возможно, черты лица даже гармоничнее, ярче. Глаза также серые, но светлее... и обычные. Лишены бездонной глубины, не светится в них ум, не проглядывает осторожным сиянием неопытная, но сильная душа. В остальном – всё же неплоха. Рассыпавшиеся по плечам каштановые локоны отдают тёплой рыжиной, блестят здоровьем и ухожены. Тонкие пальцы, сейчас инстинктивно схватившиеся за его запястье, белы, изящны и никогда не знали работы – на самом деле аристократка. И одета даже богаче, чем поражающая скромностью платья эрцгерцогиня Габсбург.
– Где взял?
– Купил у одного шляхтича за кошель золота и обещание не трогать поместье, – очевидно уставший, как верблюд пушкарей, улыбающийся Фархад рухнул в кресло и вытянул ноги. Видимо, этот сумасшедший провёл в седле все четыре дня – и сколько же сотен девушек перебрал, прежде чем нашёл столь похожую? – Он предлагал и вторую дочь по сходной цене, но та сильно проще.
Да и эта... Вздохнувший Дамир небрежно оттолкнул девушку, тут же обессиленно осевшую на ковёр, и равнодушно спросил:
– И давно ты не можешь отличить ишака от скакуна?
Губы молочного брата потеряли улыбку. Он опустил ресницы, скрывая покрывшийся изморозью взгляд, и тихо и отчётливо произнёс:
– Она тебя погубит, мой повелитель.
И говорил он вовсе не о находящейся здесь панне. Дамир взметнулся с оттоманки и, с трудом сдерживая клокочущее в горле звериное рычание, подошёл к круглому походному столику. Плеснул из узкогорлого кувшина тёмное, словно свернувшаяся кровь, и густое, словно смола, греческое вино, затем разбавил водой. Но пить не стал – разум уже привычно возобладал над чувствами. Фархад не просто говорит недозволенное, он готов совершить недозволенное. Молочное родство прочно и не менее священно, чем родство крови, но через него Дамир переступил бы не задумываясь. Не мог переступить через многолетнюю дружбу и беспримерную верность. Фархад не раз и не два делом, а не словом доказывал, что готов ради него отдать жизнь. И именно этой беспримерной верностью опасен. Увидевший угрозу ему Фархад спокойно всадит в сердце Марианне кинжал, а потом столь же спокойно откроет шею мечу Дамира, приняв смерть с чувством исполненного долга.
Однако Дамир не хотел однажды оказаться перед выбором между немыслимым и невыносимым. И, не оборачиваясь, но зная, что Фархад уже стоит в двух шагах позади, непреклонно произнёс:
– Брат мой, я вижу свой путь ясно.
Воцарившаяся за спиной тишина полнилась гневом и ропотом. Вздымалась, словно штормовая волна, и – наконец – смиренно опала. Фархад как-то устало, очень задумчиво произнёс:
– Значит, уже не свернёшь с избранного пути... Молю Аллаха, чтобы в его конце тебя ждала достойная награда. Я полностью покорен твой воле, мой господин.
Улыбнувшийся со скупым облегчением Дамир подхватил кубок с вином, обернулся, передал склонившему голову Фархаду – тот очевидно продрог за долгие часы в седле – и мимолётно взглянул на съёжившуюся на ковре девушку. И это аристократка? Купили как скотину, швырнули на колени непонятно перед кем, а она даже не пытается подняться. Он видел крестьянок, которые держались с гораздо большим достоинством. Почувствовавшая его брезгливое внимание девушка опасливо повернула голову... И Дамир замер от пришедшей мысли. Несколько мгновений заново, словно с чистого листа, удивлённо рассматривал её, а потом протяжно произнёс:
– Издали действительно очень похожа... Под тонкой вуалью и с пяти шагов никто не отличит.
Покосившийся на польку Фархад с шумом втянул воздух, сквозь зубы пробормотал что-то про преисподнюю, полную благами намерениями, и осушил кубок вина сразу наполовину. А Дамир в два шага преодолел расстояние до девушки, наклонился и вновь вздёрнул её лицо к свету, чтобы видеть глаза – пусть только попробует соврать. Требовательно спросил по-немецки:
– Как тебя зовут?
– Катаржина, – пискнула девушка. Покосилась на перстни на его пальцах, на шитьё камзола и добавила благоразумно:
–... господин.
Тембр голоса не похож, значительно выше, но можно списать это на волнение. Ладно.
– Имя рода?
– Вырогжемская, господин.
– Хорошо говоришь по-немецки?
– С детства обучена.
– При королевском Дворе была?
Губы панны тронула мечтательная улыбка, а взгляд отрешённо уплыл в какую-то светлую даль.
– Нет, господин, но папенька обещал в будущем году накопить... Ой, – глаза вдруг вспомнившей, где она и кому это говорит, девушки наполнились злыми слезами. – Получается, на деньги, вырученные за меня, папенька повезёт ко Двору Агнешку?! Или Эльку?!
Скорее всего, “папенька” деньги просто пропьёт или проиграет и дочерям не достанется даже низки гагатовых бус, но Дамира это уже не интересовало, как и не волновали девичьи слёзы. Отпустив панну, он хлопнул два раза в ладони. На зов явился чернокожий евнух – конечно же, все видели, как Фархад притащил к нему женщину.
– Беречь как зеницу ока, – велел евнуху Дамир, указав на девушку. Та, впервые в жизни увидевшая уроженца Абиссинии, на чьё и без того страшное лицо сказочного великана свой уродливый отпечаток наложила кастрация, отшатнулась, начала креститься, что-то лепеча на своём языке. Подумав, что взбудораженная слухами о новой наложнице, на неё сразу захочет взглянуть Инайя – и мало ли, что гёдзе взбредёт в голову от скуки и ревности, Дамир добавил:
– Никому не показывать, никого к ней не впускать. Особенно Инайю-хатун и её служанок.
– Слушаю и повинуюсь, светлейший султан, – евнух склонился столь низко, что длинные отороченные мехом рукава его халата коснулись пола, и, словно даже не выпрямляясь, кошачьим скользящим движением оказался рядом со всхлипывающей девушкой, с привычной ловкостью поймал за предплечье, скупыми движением подхватил её покрывала и вывел – всё в считанные удары сердца.
Проводивший евнуха взглядом Фархад залпом допил вино и досадливо выдохнул:
– Шайтан, терпеть не могу нарушать своё слово.
– О чём ты? – рассеянно спросил Дамир. Опустившись на оттоманку и опершись на подлокотник, он как обычно в минуты задумчивости тёр друг об друга кончики пальцев правой руки – знал за собой неподобающую привычку, но избавиться от неё не мог. Зато Дамир уже приблизительно представлял, как будет действовать: брат привёз ему действительно ценный дар, хотя и не того рода, какого полагал изначально.
– Об отце этой... Катаржины, – Фархад отставил опустевший кубок, кивнул в сторону колыхнувшегося полога и вновь утомлённо опустился в кресло. – Обещал ведь не трогать. Теперь придётся спалить там всё дотла.
