В задумчивости нашёл взглядом понурого третьего визиря. Лицо уловившего его внимание Огуз-паши предательски дёрнулось, выдавая смятение, но Фархад улыбнулся лишь шире.
За всё надо платить, мой дорогой. Особенно за дружбу с красавицами Дома Счастья.
Получив пост визиря, Огуз-паша набрал оружия, камней и драгоценной рухляди на приличествующий бакшиш и принялся по обычаю объезжать с дарами всех причастных, начиная с султана и великого визиря и заканчивая прочими членами Дивана. Приставленные соглядатаи донесли, что у анатолийского казаскера Огуз-паша задержался надолго. И вроде бы объяснимо вполне, всё же казаскер его провинций, имелось о чём вспомнить и что обсудить. Да тот же минувший поход, в котором казаскеры исполняли обязанности войсковых судей. Но вышел от своего казаскера новоиспечённый визирь не в лёгком хмелю и не с улыбкой разудалой, а сбледнувший и суетливый.
Напиваться Огуз-паша решил уже в своём дворце, в котором из обставленных комнат имелась лишь одна, – исполняя должность анатолийского бейлербея, взятки Огуз-паша брал осмотрительно, не преступая дозволенного, а потому все накопленное состояние сожрал щедрый бакшиш. Окупится тот бакшиш визирской должностью, но ныне Огуз-паша оказался гол как сокол в пустом холодном дворце. Выбитый из седла, полупьяный… в этот момент Фархад взял его за горло.
Вытряс всё. А потом, обдумав, велел никому больше не говорить.
Вот куда намедни пропал Анвар. Думал, вновь куда-то с поручением услала габсбурская Волчица, ан нет… Хуже, много хуже. А ведь Фархад как чувствовал! Умолял Дамира окоротить возлюбленную, не позволять ей лезть к силахдарам! Что ж, пустое теперь.
Искать Анвара? Где его теперь найдёшь? Тюрьмой мог стать любой дом, любая лавка. Казаскеры проводили собственные Диваны, которые они собирали после Диван-ы Хумайюн по месту своего проживания. Решали на них повседневные дела, давали поручения своим представителям в провинциях и городах, принимали посетителей… Но не имелось у них собственных тюрем, собственных подвалов и пыточных. Институт казаскеров был институтом судей, а не надзирателей и не палачей, их оружием являлись книги и перо, а не плеть и килич.
Надо рисковать.
Который? Анатолийский или румелийский? Показания на султанскую гёзде слышали уже оба, но лишь один пойдёт до конца.
Когда Дамир распустил совет, Фархад подозвал ожидавшего его за дверями Куббеалты офицера-кетхуда и тихо сказал:
– Скоро анатолийский казаскер отправит гонца. Проследи, куда.
– Слушаюсь, господин.
А сам, насвистывая незатейливый мотив, в эти предгрозовые, наполненные ожиданием неминуемой бури дни вдруг моровым поветрием заразивший стамбульские улицы своей залихватской удалью и бесконечной жизнерадостностью, поспешил во двор. Вполголоса переговариваясь, покинувшие Диван-ы Хумайюн государственные мужи неспешно шли по ровным дорожкам среди зазеленевших газонов. И отчего-то именно эта юная зелень поразила окинувшего взглядом Второй Двор Фархада.
Весна пришла. А он не заметил раньше, как жаль!
На мгновение прикрыв веки, Фархад жадно втянул пахнущий влагой и первыми цветами воздух. Улыбнулся про себя.
Анатолийский казаскер Бахаи-ходжа удалялся по дорожке меж кипарисов, о чём-то тихо беседуя с шейх-уль-исламом Яхья, а их секретари отстали на добрых три шага. Румелийский казаскер Хюсрев-ходжа успел опередить их, но замер, протягивая руку с угощением одной из свободно бродящих по двору газелей. Доверчивая газель прядала ушами, тянулась изящной шеей к раскрытой ладони наклонённого к ней мужчины, но отчего-то медлила. А замерший Хюсрев улыбался терпеливо и отчасти рассеянно. Словно слагал в уме новую газель [1]
– Хюсрев-эфенди!
Оклик Фархада в тишине Второго Двора прозвучал грубо, и испуганная газель, вздрогнув, прянула прочь, там и не решившись принять угощение, и умчалась. Казаскер Бахаи с шейх-уль-исламом прервали беседу, оглянулись на Фархада; а Хюсрев так и застыл в нелепой полусклонённой позе с раскрытой ладонью и прикрытыми веками. Потом выпрямился, пересыпал куски сахара в карманы парадного халата, ничуть не смущаясь возмутительной неряшливостью сего деяния, улыбнулся по-прежнему рассеянно.
– Одно из совершеннейших творений Всевышнего. Ты согласен, силахдар-ага?
– Трепетное, грациозное, нежно-пугливое? – хмыкнул, подходя, Фархад. Дворец – не поле боя, здесь носить доспех полагалось только стражам, а его перевязи всегда были подогнаны идеально, чтобы оружие не бряцало и не мешало, но сейчас ему требовалось внимание, поэтому Фархад незаметно ослабил один из ремней и шёл вперевалку, производя достаточно много шума. Казаскеры – не воины, не поймут, зато нужные зрители следили за ним, словно позабыв о собственной глубокомысленной беседе. – Это так скучно и предсказуемо, не находишь, ходжа?
– Скучно ли, предсказуемо ли – зависит от точки зрения, паша, – по-прежнему рассеянно возразил Хюсрев. – Ты смотришь на газель глазами воина-победителя. Животное ли, женщина ли, чью красоту и грацию символизирует благородное животное, – все падут к твоим ногам. Я же смотрю глазами суфия.
– И что же ты видишь?
– Я вижу печать смерти, силахдар-ага.
– Поясни, ходжа.
– Твоё сердце когда-нибудь замирало, глядя на новорожденных? Младенцев, жеребят, щенят, котят – без разницы. Почему даже мы, мужчины, перед ними испытываем нежность и умиление? Хотим защитить? В брешущего пса любой кинет палкой, а норовистый жеребец отведает хлыста. Но кто обидит неловко перебирающего несоразмерно длинными ногами жеребёнка? Дети столь хрупки. Они только что покинули вечность и могут возвратиться в неё, если мы допустим небрежение. Та же самая печать смерти, но только во взрослом создании, проступает во влажных глазах трепетной газели. Глядя на газель, мы вспоминаем о вечности, и потому даже растерявшее младенческое очарование животное становится столь прекрасно.
– А бедняк увидит в газели около семидесяти окков [2]
– Ты слушал меня невнимательно, Фархад-паша, – укоризненно покачал головой Хюсрев. – Всё дело в точке зрения. Воин смотрит на мир глазами завоевателя, бедняк – глазами жажды, суфий – познаёт мир, чтобы познать себя и в высшей точки познания соединиться со Всевышним.
Они шли бок о бок, увлечённо беседуя, будто давние приятели. Но для подобной беседы сейчас было самое неподходящее время и место, поэтому украдкой к ним паутиной прилипли десятки пересекающихся время от времени настороженных взглядов. И даже не все эти взгляды были враждебны, кто-то в искренней обеспокоенности доложит султану: силахдар-ага испугался, сговаривается с судейскими.
Пусть. Потом Дамир поймёт, что к чему.
– И всё же, Хюсрев-ходжа, ты суфий, но ты – судья. Доведись тебе судить бедняка, во имя пропитания детей убившего газель в султанских угодьях, отправишь его на казнь?
Вокруг губ взглянувшего на него казаскера собрались хитрые складочки, но тёмно-карие до чернильного отлива глаза глянули равнодушно-устало.
– Для этого есть шариатское право, силахдар-ага, – практически пропел он, улыбаясь смотря прямо на Фархада, – чтобы суфий не испытывал угрызения совести, вынося приговоры. Всё, что угодно и неугодно Аллаху, перечислено в Книге.
«Но ты, подлец, истолкуешь Книгу, как тебе надо». Но вслух Фархад ничего не сказал, улыбнулся уклончиво в ответ и, понизив голос, спросил:
– А как же орф, обыкновенное право? Как же султанские рескрипты?
Улыбка на круглом лице Хюсрева померкла, он покосился на Фархада задумчиво, даже испытующе. Они дошли до набухшего почками, уже наполовину украшенного цветами дерева миндаля, миновали одуряюще пахнувшую кремовыми завитками магнолию и лишь потом казаскер ответил.
– Нет справедливости в том, кто возносит обыкновенное право над шариатским.
Сказал. А перед Дамиром только что лебезил. То ли лицедейские таланты Фархада превосходили его собственное представление, то ли Хюсрев-паша уже чувствовал себя победителем. Если последнее… Фархад ошибся и заплатит за это жизнью.
– До меня дошли нехорошие слухи, – произнёс он на выдохе, но твёрдо – пусть казаскер не думает, будто колеблется, – что власть ночной кукушки оказалась сильнее молочного родства. Я не бедняк, но перед Аллахом все равны. Рассудишь ли ты силахдар-агу по справедливости, казаскер?
Хюсрев-ходжа бросил лишь один, один-единственный взгляд на оставшихся позади анатолийского казаскера с шейх-уль-исламом, но этого короткого взгляда хватило, чтобы Фархад возликовал. Он угадал!
Где-то вблизи резко закричал павлин.
– Изначально казаскеры принадлежали ведомству шейх-ль-ислама, – медленно и обтекаемо начал Хюсрев. Смотрел он будто на персиковое дерево, но по щиплющей под деревом молодые побеги очередной газели скользнул равнодушным взглядом. Неужто не разглядел печать смерти и вечность? – Уж давно величие шейх-уль-ислама покоится на мудрости суждений казаскеров, но последнее слово всё же за ним… Полагаю, ты приблизишь торжество справедливости, если съездишь в Семибашенный замок, Фархад-паша. А позже приходи ко мне, рассужу по чести.
Шейх-уль-ислам? Неужели Дамир ошибся, беспечно отведя подозрения от Яхья-шейха? Неужели тот усыпил бдительность султана мнимой покорностью? Фетва на введение налога на табак твёрдо обещана, но…. Ещё не дана.
Тяжёлая тревога толкнулась в грудь Фархада.
– Благодарю тебя, ходжа, пусть твой путь суфия будет прям и светел.
– Храни тебя Аллах, силахдар-ага, – поклонился в ответ казаскер.
Во Втором дворе Топкапы сразу за Куббеалты, Диван-ы Хумайюн, возвышалась величественная Башня Правосудия. Именно в её казематы мог отправиться неугодный визирь прямо с заседания Дивана, именно там ждали приговоров преступившие закон придворные. Поговаривали, как раз из Башни Правосудия в Диван-ы Хумайюн вело забранное золотой решёткой окошко, в котором порой можно было разглядеть отблеск каменьев эгрета повелителя или фероньерки его любимой супруги. Сплетни или нет? Дамир ответил бы, но Фархад никогда не спрашивал, знал границы: харам – значит запретное. О гареме повелителя Фархад не заговаривал даже ни разу, пока не появилась она… Габсбург.
А вот про Семибашенный замок, Эдикуле, Фархад знал многое.
На самом деле башен когда-то было двенадцать. Одну затаивший недобрую память после зверского убийства дядя, султана Османа, снёс до основания брат убиенного, дед Дамира, позже тоже погибший от рук янычар. Вторую башню, рядом, вскоре разрушило сокрушительное землетрясение и восстанавливать её не стали: такова воля Аллаха, отвернувшегося от места, где была пролита августейшая кровь. Беломраморные «Золотые врата» вместе с квадригой золотых слонов над башней и с огромными золотыми же крыльями при вратах, давным-давно замуровали вместе с боковыми калитками: негоже Османам въезжать в свои владения через те же врата, через которые въезжали императоры Палеологи. Осталась Воротная башня, шесть караульных толстостенных малых башен, а также мраморные Пушечная, Тюремная и Сокровищница. В Сокровищницу свозились бочки с золотом, взятые налогами с земель Османов, а также сюда на хранение отправлялись все архивы государства; в Пушечной башне топчу хранили свои орудия, которые смогут защитить столицу при нежданном нападении с тыловой стороны, а вот Тюремная башня… в Тюремной башне годами и десятилетиями томились знатнейшие враги государства. Неугодные императоры, короли, князья покорённых земель, а также послы враждебных государств. Последние содержались в условиях вполне сносных: вражда завтра могла обернуться дружбой, такова политика и даже монархи пленники политической необходимости. Но османов в Тюремной башне почти не водилось, а если и попадали… то был особый случай.
Анвар там? И не только он? Служанка Неев? Евнух? Кто ещё?
В Тюремную башню, немедленно!
Не став дожидаться кетхуду с сообщением, куда анатолийский казаскер отправил нарочного – определённо, интересоваться стоило всё же шейх-уль-исламом – Фархад ринулся в Эдикуле.
…До Эдикуле он не доехал. Едва отряд свиты миновал Конную площадь и въехал в узкие жилые улочки, навстречу попался янычарский патруль. Его появление особо Фархада не обеспокоило: настоящие воины оджака или нет, но при приблизительно равном числе при столкновении лицом к лицу у пехотинцев против всадников, особенно силахдаров, шансов не имелось никаких.
– Дорогу! Посторонись!
Однако встреченные янычары воинским премудростям обучены не оказались. Едва силахдарам пришлось придержать коней, дабы разминуться на улочке с нависающими вторыми этажами, янычары вскинули ружья.
Когда затрещали первые выстрелы, в тесноте за спинами передних всадников увидеть Фархад ещё ничего не успел. Но от самого звука, такого знакомого, пронзающего всё существо, время для него превратилось в склизкую улитку, с домиком на спине неспешно плетущуюся под виноградным листом.
Чётко и хладнокровно Фархад видел, как заваливаются с коней выбитые выстрелами первые силахдары, как сбоку пробиваются, царапая железом стремян стены, следующие…
Не успеют.
На мгновение оказавшись открыт врагам, Фархад встретился взглядом с серыми глазами высокого худощавого мужчины с длинными обвисшими усами. Взгляд превратился в прицел, янычар вскинул длинноствольный мушкет…
…А Фархад вспомнил. Доспеха на нём нет, лишь придворное платье. Со всех сил рванул повод, разрывая рот дико завизжавшего от боли коня, но всё же в мгновение ока поднял на дыбы. Приник к лошадиной шее, прикрываясь живым щитом. Даже среди шума гущи боя он услышал глухой удар в нагрудник коня, почувствовал, как вздрогнувший всем телом жеребец пошатнулся…
Ожидавший этого Фархад успел выкинуть ноги из стремян.
Но чего он не ожидал, так это удара в спину.
За Срединными вратами, отделяющими гарем от бируна, Дамира уже дожидался рикабдар-ага. Внешне Ибрагим Файзи-ага выглядел как всегда чуть спесиво, чуть вальяжно, но, если знать его лучше, видно – взволнован.
– Собрал?
– Как ты приказал, повелитель.
Рикабдар-ага низко склонился, вроде бы – к милостиво протянутой ему руке.
За всё надо платить, мой дорогой. Особенно за дружбу с красавицами Дома Счастья.
Получив пост визиря, Огуз-паша набрал оружия, камней и драгоценной рухляди на приличествующий бакшиш и принялся по обычаю объезжать с дарами всех причастных, начиная с султана и великого визиря и заканчивая прочими членами Дивана. Приставленные соглядатаи донесли, что у анатолийского казаскера Огуз-паша задержался надолго. И вроде бы объяснимо вполне, всё же казаскер его провинций, имелось о чём вспомнить и что обсудить. Да тот же минувший поход, в котором казаскеры исполняли обязанности войсковых судей. Но вышел от своего казаскера новоиспечённый визирь не в лёгком хмелю и не с улыбкой разудалой, а сбледнувший и суетливый.
Напиваться Огуз-паша решил уже в своём дворце, в котором из обставленных комнат имелась лишь одна, – исполняя должность анатолийского бейлербея, взятки Огуз-паша брал осмотрительно, не преступая дозволенного, а потому все накопленное состояние сожрал щедрый бакшиш. Окупится тот бакшиш визирской должностью, но ныне Огуз-паша оказался гол как сокол в пустом холодном дворце. Выбитый из седла, полупьяный… в этот момент Фархад взял его за горло.
Вытряс всё. А потом, обдумав, велел никому больше не говорить.
Вот куда намедни пропал Анвар. Думал, вновь куда-то с поручением услала габсбурская Волчица, ан нет… Хуже, много хуже. А ведь Фархад как чувствовал! Умолял Дамира окоротить возлюбленную, не позволять ей лезть к силахдарам! Что ж, пустое теперь.
Искать Анвара? Где его теперь найдёшь? Тюрьмой мог стать любой дом, любая лавка. Казаскеры проводили собственные Диваны, которые они собирали после Диван-ы Хумайюн по месту своего проживания. Решали на них повседневные дела, давали поручения своим представителям в провинциях и городах, принимали посетителей… Но не имелось у них собственных тюрем, собственных подвалов и пыточных. Институт казаскеров был институтом судей, а не надзирателей и не палачей, их оружием являлись книги и перо, а не плеть и килич.
Надо рисковать.
Который? Анатолийский или румелийский? Показания на султанскую гёзде слышали уже оба, но лишь один пойдёт до конца.
Когда Дамир распустил совет, Фархад подозвал ожидавшего его за дверями Куббеалты офицера-кетхуда и тихо сказал:
– Скоро анатолийский казаскер отправит гонца. Проследи, куда.
– Слушаюсь, господин.
А сам, насвистывая незатейливый мотив, в эти предгрозовые, наполненные ожиданием неминуемой бури дни вдруг моровым поветрием заразивший стамбульские улицы своей залихватской удалью и бесконечной жизнерадостностью, поспешил во двор. Вполголоса переговариваясь, покинувшие Диван-ы Хумайюн государственные мужи неспешно шли по ровным дорожкам среди зазеленевших газонов. И отчего-то именно эта юная зелень поразила окинувшего взглядом Второй Двор Фархада.
Весна пришла. А он не заметил раньше, как жаль!
На мгновение прикрыв веки, Фархад жадно втянул пахнущий влагой и первыми цветами воздух. Улыбнулся про себя.
Анатолийский казаскер Бахаи-ходжа удалялся по дорожке меж кипарисов, о чём-то тихо беседуя с шейх-уль-исламом Яхья, а их секретари отстали на добрых три шага. Румелийский казаскер Хюсрев-ходжа успел опередить их, но замер, протягивая руку с угощением одной из свободно бродящих по двору газелей. Доверчивая газель прядала ушами, тянулась изящной шеей к раскрытой ладони наклонённого к ней мужчины, но отчего-то медлила. А замерший Хюсрев улыбался терпеливо и отчасти рассеянно. Словно слагал в уме новую газель [1]
Закрыть
. Поклонником поэзии Фархад не являлся, хотя отличал Рудаки от Фирдоуси, а бейт от рубаи, но сам предпочитал деловитость прозы эфемерной чувствительности поэзии. Однако даже он слышал, что недавно Хюсрев-ходжа представил на суд знающей публики небольшой диван, в котором в лирически-воздушной форме газели звучали глубокие суфийские прозрения, и этот диван уже получил признание. Здесь и далее – многозначные слова. Газель: 1. Животное; 2. Стихотворная форма. Диван: 1. Предмет интерьера; 2. Государственный орган; 3. Собрание стихотворений, объединённых по какому-то признаку.
– Хюсрев-эфенди!
Оклик Фархада в тишине Второго Двора прозвучал грубо, и испуганная газель, вздрогнув, прянула прочь, там и не решившись принять угощение, и умчалась. Казаскер Бахаи с шейх-уль-исламом прервали беседу, оглянулись на Фархада; а Хюсрев так и застыл в нелепой полусклонённой позе с раскрытой ладонью и прикрытыми веками. Потом выпрямился, пересыпал куски сахара в карманы парадного халата, ничуть не смущаясь возмутительной неряшливостью сего деяния, улыбнулся по-прежнему рассеянно.
– Одно из совершеннейших творений Всевышнего. Ты согласен, силахдар-ага?
– Трепетное, грациозное, нежно-пугливое? – хмыкнул, подходя, Фархад. Дворец – не поле боя, здесь носить доспех полагалось только стражам, а его перевязи всегда были подогнаны идеально, чтобы оружие не бряцало и не мешало, но сейчас ему требовалось внимание, поэтому Фархад незаметно ослабил один из ремней и шёл вперевалку, производя достаточно много шума. Казаскеры – не воины, не поймут, зато нужные зрители следили за ним, словно позабыв о собственной глубокомысленной беседе. – Это так скучно и предсказуемо, не находишь, ходжа?
– Скучно ли, предсказуемо ли – зависит от точки зрения, паша, – по-прежнему рассеянно возразил Хюсрев. – Ты смотришь на газель глазами воина-победителя. Животное ли, женщина ли, чью красоту и грацию символизирует благородное животное, – все падут к твоим ногам. Я же смотрю глазами суфия.
– И что же ты видишь?
– Я вижу печать смерти, силахдар-ага.
– Поясни, ходжа.
– Твоё сердце когда-нибудь замирало, глядя на новорожденных? Младенцев, жеребят, щенят, котят – без разницы. Почему даже мы, мужчины, перед ними испытываем нежность и умиление? Хотим защитить? В брешущего пса любой кинет палкой, а норовистый жеребец отведает хлыста. Но кто обидит неловко перебирающего несоразмерно длинными ногами жеребёнка? Дети столь хрупки. Они только что покинули вечность и могут возвратиться в неё, если мы допустим небрежение. Та же самая печать смерти, но только во взрослом создании, проступает во влажных глазах трепетной газели. Глядя на газель, мы вспоминаем о вечности, и потому даже растерявшее младенческое очарование животное становится столь прекрасно.
– А бедняк увидит в газели около семидесяти окков [2]
Закрыть
сочного мяса, – коротко хохотнул Фархад. Войсковые судьи жили в реальном мире, и суфийские смыслы могли себе позволить искать лишь в свободное от службы время. – И это мясо тоже для него будет прекрасно. Как думаешь, получи простой райя голодной весной доступ сюда, – движением подбородка он обвёл просторный тихий двор в обрамлении великолепнейших зданий империи, меж которых среди деревьев и зелени свободно гуляли несколько газелей и павлинов, – он станет любоваться? Или через несколько минут потащит на своих плечах мёртвую тушу семье?Окка – османская мера веса, равная 1,282 кг. В окках измеряли мясо, рис, овощи и фрукты.
– Ты слушал меня невнимательно, Фархад-паша, – укоризненно покачал головой Хюсрев. – Всё дело в точке зрения. Воин смотрит на мир глазами завоевателя, бедняк – глазами жажды, суфий – познаёт мир, чтобы познать себя и в высшей точки познания соединиться со Всевышним.
Они шли бок о бок, увлечённо беседуя, будто давние приятели. Но для подобной беседы сейчас было самое неподходящее время и место, поэтому украдкой к ним паутиной прилипли десятки пересекающихся время от времени настороженных взглядов. И даже не все эти взгляды были враждебны, кто-то в искренней обеспокоенности доложит султану: силахдар-ага испугался, сговаривается с судейскими.
Пусть. Потом Дамир поймёт, что к чему.
– И всё же, Хюсрев-ходжа, ты суфий, но ты – судья. Доведись тебе судить бедняка, во имя пропитания детей убившего газель в султанских угодьях, отправишь его на казнь?
Вокруг губ взглянувшего на него казаскера собрались хитрые складочки, но тёмно-карие до чернильного отлива глаза глянули равнодушно-устало.
– Для этого есть шариатское право, силахдар-ага, – практически пропел он, улыбаясь смотря прямо на Фархада, – чтобы суфий не испытывал угрызения совести, вынося приговоры. Всё, что угодно и неугодно Аллаху, перечислено в Книге.
«Но ты, подлец, истолкуешь Книгу, как тебе надо». Но вслух Фархад ничего не сказал, улыбнулся уклончиво в ответ и, понизив голос, спросил:
– А как же орф, обыкновенное право? Как же султанские рескрипты?
Улыбка на круглом лице Хюсрева померкла, он покосился на Фархада задумчиво, даже испытующе. Они дошли до набухшего почками, уже наполовину украшенного цветами дерева миндаля, миновали одуряюще пахнувшую кремовыми завитками магнолию и лишь потом казаскер ответил.
– Нет справедливости в том, кто возносит обыкновенное право над шариатским.
Сказал. А перед Дамиром только что лебезил. То ли лицедейские таланты Фархада превосходили его собственное представление, то ли Хюсрев-паша уже чувствовал себя победителем. Если последнее… Фархад ошибся и заплатит за это жизнью.
– До меня дошли нехорошие слухи, – произнёс он на выдохе, но твёрдо – пусть казаскер не думает, будто колеблется, – что власть ночной кукушки оказалась сильнее молочного родства. Я не бедняк, но перед Аллахом все равны. Рассудишь ли ты силахдар-агу по справедливости, казаскер?
Хюсрев-ходжа бросил лишь один, один-единственный взгляд на оставшихся позади анатолийского казаскера с шейх-уль-исламом, но этого короткого взгляда хватило, чтобы Фархад возликовал. Он угадал!
Где-то вблизи резко закричал павлин.
– Изначально казаскеры принадлежали ведомству шейх-ль-ислама, – медленно и обтекаемо начал Хюсрев. Смотрел он будто на персиковое дерево, но по щиплющей под деревом молодые побеги очередной газели скользнул равнодушным взглядом. Неужто не разглядел печать смерти и вечность? – Уж давно величие шейх-уль-ислама покоится на мудрости суждений казаскеров, но последнее слово всё же за ним… Полагаю, ты приблизишь торжество справедливости, если съездишь в Семибашенный замок, Фархад-паша. А позже приходи ко мне, рассужу по чести.
Шейх-уль-ислам? Неужели Дамир ошибся, беспечно отведя подозрения от Яхья-шейха? Неужели тот усыпил бдительность султана мнимой покорностью? Фетва на введение налога на табак твёрдо обещана, но…. Ещё не дана.
Тяжёлая тревога толкнулась в грудь Фархада.
– Благодарю тебя, ходжа, пусть твой путь суфия будет прям и светел.
– Храни тебя Аллах, силахдар-ага, – поклонился в ответ казаскер.
Во Втором дворе Топкапы сразу за Куббеалты, Диван-ы Хумайюн, возвышалась величественная Башня Правосудия. Именно в её казематы мог отправиться неугодный визирь прямо с заседания Дивана, именно там ждали приговоров преступившие закон придворные. Поговаривали, как раз из Башни Правосудия в Диван-ы Хумайюн вело забранное золотой решёткой окошко, в котором порой можно было разглядеть отблеск каменьев эгрета повелителя или фероньерки его любимой супруги. Сплетни или нет? Дамир ответил бы, но Фархад никогда не спрашивал, знал границы: харам – значит запретное. О гареме повелителя Фархад не заговаривал даже ни разу, пока не появилась она… Габсбург.
А вот про Семибашенный замок, Эдикуле, Фархад знал многое.
На самом деле башен когда-то было двенадцать. Одну затаивший недобрую память после зверского убийства дядя, султана Османа, снёс до основания брат убиенного, дед Дамира, позже тоже погибший от рук янычар. Вторую башню, рядом, вскоре разрушило сокрушительное землетрясение и восстанавливать её не стали: такова воля Аллаха, отвернувшегося от места, где была пролита августейшая кровь. Беломраморные «Золотые врата» вместе с квадригой золотых слонов над башней и с огромными золотыми же крыльями при вратах, давным-давно замуровали вместе с боковыми калитками: негоже Османам въезжать в свои владения через те же врата, через которые въезжали императоры Палеологи. Осталась Воротная башня, шесть караульных толстостенных малых башен, а также мраморные Пушечная, Тюремная и Сокровищница. В Сокровищницу свозились бочки с золотом, взятые налогами с земель Османов, а также сюда на хранение отправлялись все архивы государства; в Пушечной башне топчу хранили свои орудия, которые смогут защитить столицу при нежданном нападении с тыловой стороны, а вот Тюремная башня… в Тюремной башне годами и десятилетиями томились знатнейшие враги государства. Неугодные императоры, короли, князья покорённых земель, а также послы враждебных государств. Последние содержались в условиях вполне сносных: вражда завтра могла обернуться дружбой, такова политика и даже монархи пленники политической необходимости. Но османов в Тюремной башне почти не водилось, а если и попадали… то был особый случай.
Анвар там? И не только он? Служанка Неев? Евнух? Кто ещё?
В Тюремную башню, немедленно!
Не став дожидаться кетхуду с сообщением, куда анатолийский казаскер отправил нарочного – определённо, интересоваться стоило всё же шейх-уль-исламом – Фархад ринулся в Эдикуле.
…До Эдикуле он не доехал. Едва отряд свиты миновал Конную площадь и въехал в узкие жилые улочки, навстречу попался янычарский патруль. Его появление особо Фархада не обеспокоило: настоящие воины оджака или нет, но при приблизительно равном числе при столкновении лицом к лицу у пехотинцев против всадников, особенно силахдаров, шансов не имелось никаких.
– Дорогу! Посторонись!
Однако встреченные янычары воинским премудростям обучены не оказались. Едва силахдарам пришлось придержать коней, дабы разминуться на улочке с нависающими вторыми этажами, янычары вскинули ружья.
Когда затрещали первые выстрелы, в тесноте за спинами передних всадников увидеть Фархад ещё ничего не успел. Но от самого звука, такого знакомого, пронзающего всё существо, время для него превратилось в склизкую улитку, с домиком на спине неспешно плетущуюся под виноградным листом.
Чётко и хладнокровно Фархад видел, как заваливаются с коней выбитые выстрелами первые силахдары, как сбоку пробиваются, царапая железом стремян стены, следующие…
Не успеют.
На мгновение оказавшись открыт врагам, Фархад встретился взглядом с серыми глазами высокого худощавого мужчины с длинными обвисшими усами. Взгляд превратился в прицел, янычар вскинул длинноствольный мушкет…
…А Фархад вспомнил. Доспеха на нём нет, лишь придворное платье. Со всех сил рванул повод, разрывая рот дико завизжавшего от боли коня, но всё же в мгновение ока поднял на дыбы. Приник к лошадиной шее, прикрываясь живым щитом. Даже среди шума гущи боя он услышал глухой удар в нагрудник коня, почувствовал, как вздрогнувший всем телом жеребец пошатнулся…
Ожидавший этого Фархад успел выкинуть ноги из стремян.
Но чего он не ожидал, так это удара в спину.
***
За Срединными вратами, отделяющими гарем от бируна, Дамира уже дожидался рикабдар-ага. Внешне Ибрагим Файзи-ага выглядел как всегда чуть спесиво, чуть вальяжно, но, если знать его лучше, видно – взволнован.
– Собрал?
– Как ты приказал, повелитель.
Рикабдар-ага низко склонился, вроде бы – к милостиво протянутой ему руке.
