На самом деле в ладонь Дамира легла государственная печать. Та самая, которая хранилась только и исключительно у великого визиря. Подделкой документов рикабдар-аге заниматься было не по чину, но что делать, если великий визирь почил, это следовало скрывать, а доступ в Дом реестров регламентировался столь же строго, как в казну?
И хотя разговор с Целлем уверил Дамира, что он правильно понял, кто именно из казаскеров решил поменять султана-бунтовщика на послушную марионетку, он также ещё в Куббеалты увидел: прочие судейские всё знают. Решение своё примут ближе к пятнице, но знают. И Дамиру придётся или пойти войной против всей страны, или как-то с судейскими договориться. Обмануть их?
Но как обманешь хищника, который шкурой чувствует смертельного врага?
Для начала понять, как он мыслит.
Поэтому пока Фархад в Куббеалты препирался с секбан-баши и казаскерами, Дамир отправил Ибрагима Файзи в архив Дивана. Чем предки всерьёз озаботились, так это ведением архивов. За века порядок ведения был отработан до ювелирной красоты. Каждый указ, рескрипт, фетва, решение описывались в специальном реестре и помещались в прочные кожаные футляры, а затем в номерные сундуки. За кражу или изменение документов – смертная казнь; за порчу – отрубание руки. Архивы считались частью султанской Сокровищницы и этим было сказано всё. Охранялись бдительно, отрывались лишь печатью великого визиря или главного казначея.
А Дамиру вдруг стало ужасно любопытно, какие же фетвы и постановления вышли из-под пера шейх-уль-ислама и казаскеров за последний год.
– Тамам, Ибрагим. Зови Фархада, будем читать.
Казалось бы, вернув печать, жёгшую руки, рикабдар-аге следовало вздохнуть с облегчением. Но тот по-прежнему хмуро тупился. Отозвался тихо:
– Фархад говорил с казаскером… уехал только что.
Цепко и остро Дамир глянул на Ибрагима Файзи. Доверял ли ему? Доверял. Не верил безоговорочно, как верил молочному брату и другу, но доверял. Главный конюший лишь далёкому от церемониала Двора райя мог казаться близким к конюхам, точно так же, как глава силахдаров не являлся просто оруженосцем. Повод султанского коня в руках рикабдар-аги был лишь символом того высочайшего доверия, которым обличался занимавший должность вельможа. Офицер Личных покоев, приближённый, сопровождающий во всех поездках, один из пяти входящий в Тайный Совет. Во время Пятничного шествия только силахдар-ага и рикабдар-ага по правую и левую руку верхом сопровождали султана – стоило ли говорить, что главного конюшего Дамир подбирал себе по нраву? С безусой юности знал Ибрагима, знал его мысли и чаяния.
Но всё равно… против Фархада голос Ибрагима был ничтожен. И если бы не известия Аджены, один Аллах ведает, какие выводы сделал бы Дамир.
Сейчас же он похолодел от предчувствия.
– С которым говорил?
– С Хюсревом-ходжой, мой султан.
Ошибся! Фархад ошибся! Не предотвратит ничего, не узнает.
Именно Хюсреву требовалась власть, а не справедливость.
Куда бы ни отправился Фархад, он отправился в ловушку.
Дамир сунул государственную печать обратно в руки опешившего Ибрагима Файзи.
– Побудешь пока великим визирем, – и, резко развернувшись на каблуках к привратному чаушу, рявкнул:
– Коня! Немедленно!
Вперёд полетели вестовые, выясняя путь….
…Но Дамир всё равно опоздал.
Всего на несколько вздохов, но – опоздал.
Видел всё, но сам был ещё слишком далеко, чтобы помешать.
Это был силахдар. Дамир вспомнил, как его зовут, хотя слышал лишь единожды, – Оглу. Молодой янычар, решивший стать силахдаром или погибнуть. Вместе с сотнями других смельчаков отправлялся на самые опасные задания, видел, как вокруг десятками гибнут соратники, но ни разу не струсил. Всегда выполнял приказ и всегда возвращался. Казалось, отправь Оглу в одиночку штурмовать крепость – возьмёт. Янычары возненавидели брата-отступника, как ненавидели всех рискнувших на отбор в силахдары, но Оглу упорно шёл к своей мечте. Фархад оценил. И едва в корпусе силахдаров освободилось место, принял Оглу, приблизил к себе. Однажды похвалил при Дамире – похвалу молодой силахдар принял достойно и скромно, этим понравился и Дамиру тоже. Даже имя запомнил, забери его шайтаны.
Занёсший килич Оглу со всей силы рубанул незащищённую спину ничего не подозревающего Фархада.
На мгновение раньше конь Фархада начал заваливаться, и схватившийся за гриву друг пригнулся, перекинул ногу, чтобы спрыгнуть. Сокрушительный удар, который должен был разрубить надвое, соскользнул. Рухнувший оземь Фархад отчаянным рывком откатился от нового удара …
С исказившимся лицом Оглу вскинул руку с окровавленным киличем вновь, наклонился, намереваясь добить.
Впереди гремели выстрелы.
Дамир натянул повод, заставляя коня встать, как вкопанного. Вдруг снизошло мертвенное спокойствие. Рука легла на приточенное к седлу ружьё. Слишком долго. Стрела? Нет, доспехи. Арбалет. Нужен арбалетчик. Лучший. Кто? Третий. Отчётливо и холодно приказал:
– Третий, стреляй!
Мысль была значительно быстрей дыхания, но пока говорил, пока Третий вскидывал арбалет, досылал болт, целился…
Один удар сердца, второй…
Видевший удар в спину господина силахдар сбоку от Оглу закричал, кинулся на него, и убийца отвлёкся. Всего на мгновение. Хладнокровно и упруго развернулся, изогнул кисть руки, с размаху черканул собрата остриём килича точно над верхней пластиной брони, дёрнул застрявший в шейных позвонках клинок…
Подаренного мгновения Третьему хватило.
Тяжёлый болт вошёл точно в мякоть между затылком и шеей Оглу. Уязвимое место прикрывал широкий укрепленный обод шапки из кожи и латуни, но болт действительно был тяжёлым, расстояние небольшим, а Третий – искусным стрелком.
Вокруг ещё кипел бой, ещё не понявшие в его горячке, что на самом деле произошло, силахдары добивали то ли янычар, то ли ряженых.
Дамир уже ни на что не обращал внимания.
Сквозь сутолоку тел ринулся к упавшему брату, спрыгнул рядом, подхватил с грязной мостовой, осторожно перевернул.
Руки омыла горячая липкая кровь.
Застонавший сквозь зубы Фархад открыл медово-ореховые глаза, неожиданно яркие на побелевшем лице, глянул изумлённо. Узнал, прохрипел:
– Эдикуле…
И обмяк. Дамир прижал пальцы к его шее: жив. Молча передал безвольное тело брата уже опустившемуся на колени рядом пожилому ветерану-стремянному, отступил, наблюдая, как тот споро режет багряную одежду, как умело перетягивает разверстую рану… В ране виднелись кости, но кровь на губах говорившего Фархада не пузырилась. Выживет?
Со звенящим спокойствием внутри Дамир провёл ладонями по лицу, вознося убеждённую, практически требовательную молитву Всевышнему и отстранённо отмечая, как при этом пачкает лицо оставшейся на руках кровью брата.
Проследил, как осторожно перекладывают на импровизированные носилки из плащей бессознательного молочного брата.
И только теперь перевёл взгляд на лежавшего тут же, в нескольких шагах, убийцу с болтом в затылке.
Когда силахдары отрубали ему руки, подонок был ещё жив, пытался что-то мычать. Озверевшие силахдары изрубили предателя на куски, и кровь россыпью мелких брызг покрывала сапоги Дамира, но он ничего, кроме тёмного удовлетворения, не чувствовал. Даже бивший по ноздрям тяжёлый дух больше связывался с торжеством отмщения, чем вызывал отвращение.
Отмщение…
Отстранённо думал: сейчас силахдарам лишь укажи врага. Поднимут за собой кавалерию капыкулу, столичных сипахов и ало-кровавой волной сметут всё на своём пути.
Фархада любили.
И верность в корпусе ценили превыше всего.
Но в огне этой ярости заполыхает весь Стамбул, и темные от крови воды Босфора отразят зарево пожарищ.
Хюсрев так и желал: указать силахдарам врага.
Дамир посмотрел на застывшего за его плечом взъярённого кетхуду, третьего по старшинству офицера силахдаров. Скалится хищно, тоже весь залит кровью, но не своей.
– Кетхуда, силахдары должны остаться в казармах.
Высокая шапка с белым пером в брызгах крови качнулась вслед за покорно склонённой головой офицера.
– Воля твоя, великий султан. До которых пор?
Они вместе проследили за уплывающим в дворцовую сторону носилками. Вперёд уже во весь опор ускакал гонец – к лекарю.
Неизвестно, какие свидетельства представил прочим судейским Хюсрев. Быть может, выбора у Дамира уже не осталось.
– Пока – до моего возвращения, – бесстрастно обронил он и вновь вскочил в седло.
Так что же там, в Эдикуле?
***
Измены в Семибашенном замке Дамир не нашёл, хотя в огромные ворота посреди мощных трёхметровых стен въезжал с опаской.
Однако комендант крепости принял заполнивших внутренний двор алокафтанных всадников с золотыми обручами на шапках как должное, тут же на древних римских плитах почтительно преклонил колени перед конём пожаловавшего султана.
Что повелитель желает осмотреть? Свою Сокровищницу? Охрана надёжна, казначеи денно и нощно ведут учёт каждому курушу, запоры он лично ежеденно проверяет.
Однако к шайтану Сокровищницу. Дамир-то знал, что основные богатства Османов давно переехали в подвалы Топкапы. В Семибашенном замке остались серебряная утварь, часть парадной конской упряжи, посуда и украшения из хрусталя, слоновой кости и янтаря, подарки иноземных послов. Тоже жалко, но он переживёт, даже если дефтердары умудрятся всё разворовать.
Архивы?
Архивы занимали отдельную башню, но опять же, то были дела давно минувших дней. Что важно сейчас – в Топкапы, в Доме реестров.
Пушки? Топчу недавно привезли новую, испытывали. Грохоту было, но старое судно, в которое целились, поразили со второго раза, а его отогнали далеко…
В верности топчу Дамир не сомневался, всё, что они придумывали и испытывали, сам наблюдал в стенах Арсенала. Да пушки… не мушкет, не отравленный клинок. Дамир мог представить, как разворачивает пушки против бунтовщиков, но не мог представить, как бунтовщики развернут пушки против него. Пушки тяжелы, неповоротливы, прихотливы. Одна ошибка – и ты груда мяса рядом с разорванным стволом, а не победитель.
Заключённых?
Выходит, заключённых. Больше ничего интересного в Семибашенном замке не оставалось.
Теперь комендант отчётливо занервничал.
И Дамир внимательно пригляделся к нему. Семибашенный замок – не крепостица на границе земель, Семибашенный замок – один из оплотов государства. Утверждая этого седовласого агу, хромавшего на левую ногу, в качестве коменданта замка, Дамир знал о нём всё. Один из двенадцати бостанджи-телохранителей деда, звался Пятым. В день убийства деда сражался с ворвавшимися во дворец янычарами до последнего, выжил лишь потому, что потерял сознание от кровопотери – приняли за мёртвого. Потом очухавшегося бостанджи на дыбу поднял новый султан Мурад – ему требовалась подлинная правда, а лини – пеньковые тросы, которыми полосовали спину. Но Пятому действительно нечего было скрывать, он сражался за своего повелителя до последней капли крови. Отец вернул Пятому род, имя, назначил пенсию. Однако покалеченный бостанджи оказался слишком молод, чтобы утешиться пенсией, завести дом, жену и хозяйство. Вновь пал ниц перед султаном, молил о милости дать службу по силам. Отец согласился, и шаг за шагом хромой Бекир-ага добрался до поста коменданта Семибашенного замка. По сути стал таким же узником, как и его поднадзорные, ибо имел право покидать место службу лишь два раза в год, по специальному указу великого визиря. Две с половиной сотни его стражников хотя бы имели семьи, жившие тут же, при замке, но Бекир-ага так и остался бобылём.
Замок стал его домом, стражники – семьёй, и служба – смыслом жизни.
Мог ли такой человек предать?
Во имя чего? Дамир не представлял.
– Говори без обиняков, Бекир-ага, – велел сухо. – Если виновен, моё снисхождение ты определённо заслужил. Кто, если не ты?
Коленопреклонённый комендант замка вскинул на него ошеломлённый взгляд, отчего-то дёрнулся, тут же потупился. А Дамир лишь сейчас сообразил – его лицо и руки по-прежнему испачканы в крови Фархада. Знак выходил… так себе. Тронул пятками бока вороного, направил к бьющему в одной из стен фонтанчику, спешился. Жеребец жадно сунул морду к стылой воде, но Дамир отпихнул наглый нос – куда лезешь, дурачина, – искоса проследил, как подоспевший стремянной споро уводит гневно всхрапывающего жеребца. Омочил платок в воде, отёр лицо, затем руки, смял побуревший платок в пальцах, через плечо глянул на словно на привязи последовавшего за ним коменданта.
– Я слушаю, ага.
– Он хотел передавать письма, светлейший повелитель! – тихо и отчаянно вымолвил Бекир-ага. – Подкупал стражей. Щедро подкупал, соблазнял одного за другим. Слаб человек, стоило ли мне ждать, когда беда придёт? Оттого и запретил князю покидать камеру.
– Князю? – медленно повторил Дамир, вообще не понимая, о ком речь.
– Послу, великий султан. Как занемог, поселил в доме, не в башне, был у него и должный уход, и прогулки, и лекарства, но чахотка… Не мой умысел, что ушёл, воля Аллаха!
Дамир знать не знал, о ком переживает комендант. Его практически год не было в столице, а великий визирь на такую мелочь, как томящиеся в неволе чьи-то послы, в своих письмах не разменивался. Почивший Самиз Мустафа-паша пользовался его уважением и доверием, вёл политику Высокой Порты сообразно своему пониманию, но ставил в известность… не обо всём. Как выясняется, далеко не обо всём. Быть может был прав великий визирь, прав до конца, но теперь, после его ухода, Дамиру предстояло многое узнать.
Он обернулся на находящуюся справа от ворот Посольскую башню, которую в простонародье величали Тюремной. Стоял Семибашенный замок на холме над морем, был открыт солнцу, а потому в замковом дворе уже во всю буйствовала весна, зазеленившая траву на лужайках меж древних плит, покрывшая цветами и листьями полтора десятка деревьев. Но сами башни были мрачны, холодны и сыры: даже лето не прогревало их толстостенное нутро. Значит, неизвестный князь томился в Посольской башне, как и все иноземные арестанты, а вот кто содержался в противоположной четырёхугольной башне? Туда могли определять кого угодно, от взбунтовавшихся гяуров-подданных до османских пашей.
Забрезжила догадка, и Дамир ровно велел:
– Отведи меня к свидетелям казаскеров, Бекир-ага.
Опасливо следивший за ним комендант просветлел лицом.
– Повинуюсь, великий султан! Они на первом подвальном этаже, но там запах… Ходжа-эфенди вёл допросы с пристрастием.
Запах внутри стоял действительно ужасающий: испражнений, застаревшей крови, гниющих заживо тел. Дамир поморщился, но доставать надушенный платок не стал: он господин этого ада, а не случайный гость. За той дверью, которую комендант отпер первой, оказались две женщины. Одна, молодая, со слипшимися чёрными волосами, в которых смутно угадывались когда-то тугие вьющиеся кудри, в изодранном платье сидела на подстилке в угу и тихо выла на одной ноте. Служанка Неев? Жестом Дамир велел бостанджи увести несчастную. Та никак на перемену в судьбе не отреагировала, продолжала с застывшим взглядом выть, бездумно переступая босыми окровавленными ногами за повлекшим её мужчиной. А Дамир подошёл ко второй женщине, ничком без движения лежащей на полатях, перевернул за плечо. Роскошная одежда практически не тронута, лишь запачкана в нескольких местах, даже перстни целы на холёных белых пальцах. Пропавшую Дельбар-уста Дамир никогда не видел, но это, несомненно, была она.
И хотя разговор с Целлем уверил Дамира, что он правильно понял, кто именно из казаскеров решил поменять султана-бунтовщика на послушную марионетку, он также ещё в Куббеалты увидел: прочие судейские всё знают. Решение своё примут ближе к пятнице, но знают. И Дамиру придётся или пойти войной против всей страны, или как-то с судейскими договориться. Обмануть их?
Но как обманешь хищника, который шкурой чувствует смертельного врага?
Для начала понять, как он мыслит.
Поэтому пока Фархад в Куббеалты препирался с секбан-баши и казаскерами, Дамир отправил Ибрагима Файзи в архив Дивана. Чем предки всерьёз озаботились, так это ведением архивов. За века порядок ведения был отработан до ювелирной красоты. Каждый указ, рескрипт, фетва, решение описывались в специальном реестре и помещались в прочные кожаные футляры, а затем в номерные сундуки. За кражу или изменение документов – смертная казнь; за порчу – отрубание руки. Архивы считались частью султанской Сокровищницы и этим было сказано всё. Охранялись бдительно, отрывались лишь печатью великого визиря или главного казначея.
А Дамиру вдруг стало ужасно любопытно, какие же фетвы и постановления вышли из-под пера шейх-уль-ислама и казаскеров за последний год.
– Тамам, Ибрагим. Зови Фархада, будем читать.
Казалось бы, вернув печать, жёгшую руки, рикабдар-аге следовало вздохнуть с облегчением. Но тот по-прежнему хмуро тупился. Отозвался тихо:
– Фархад говорил с казаскером… уехал только что.
Цепко и остро Дамир глянул на Ибрагима Файзи. Доверял ли ему? Доверял. Не верил безоговорочно, как верил молочному брату и другу, но доверял. Главный конюший лишь далёкому от церемониала Двора райя мог казаться близким к конюхам, точно так же, как глава силахдаров не являлся просто оруженосцем. Повод султанского коня в руках рикабдар-аги был лишь символом того высочайшего доверия, которым обличался занимавший должность вельможа. Офицер Личных покоев, приближённый, сопровождающий во всех поездках, один из пяти входящий в Тайный Совет. Во время Пятничного шествия только силахдар-ага и рикабдар-ага по правую и левую руку верхом сопровождали султана – стоило ли говорить, что главного конюшего Дамир подбирал себе по нраву? С безусой юности знал Ибрагима, знал его мысли и чаяния.
Но всё равно… против Фархада голос Ибрагима был ничтожен. И если бы не известия Аджены, один Аллах ведает, какие выводы сделал бы Дамир.
Сейчас же он похолодел от предчувствия.
– С которым говорил?
– С Хюсревом-ходжой, мой султан.
Ошибся! Фархад ошибся! Не предотвратит ничего, не узнает.
Именно Хюсреву требовалась власть, а не справедливость.
Куда бы ни отправился Фархад, он отправился в ловушку.
Дамир сунул государственную печать обратно в руки опешившего Ибрагима Файзи.
– Побудешь пока великим визирем, – и, резко развернувшись на каблуках к привратному чаушу, рявкнул:
– Коня! Немедленно!
Вперёд полетели вестовые, выясняя путь….
…Но Дамир всё равно опоздал.
Всего на несколько вздохов, но – опоздал.
Видел всё, но сам был ещё слишком далеко, чтобы помешать.
Это был силахдар. Дамир вспомнил, как его зовут, хотя слышал лишь единожды, – Оглу. Молодой янычар, решивший стать силахдаром или погибнуть. Вместе с сотнями других смельчаков отправлялся на самые опасные задания, видел, как вокруг десятками гибнут соратники, но ни разу не струсил. Всегда выполнял приказ и всегда возвращался. Казалось, отправь Оглу в одиночку штурмовать крепость – возьмёт. Янычары возненавидели брата-отступника, как ненавидели всех рискнувших на отбор в силахдары, но Оглу упорно шёл к своей мечте. Фархад оценил. И едва в корпусе силахдаров освободилось место, принял Оглу, приблизил к себе. Однажды похвалил при Дамире – похвалу молодой силахдар принял достойно и скромно, этим понравился и Дамиру тоже. Даже имя запомнил, забери его шайтаны.
Занёсший килич Оглу со всей силы рубанул незащищённую спину ничего не подозревающего Фархада.
На мгновение раньше конь Фархада начал заваливаться, и схватившийся за гриву друг пригнулся, перекинул ногу, чтобы спрыгнуть. Сокрушительный удар, который должен был разрубить надвое, соскользнул. Рухнувший оземь Фархад отчаянным рывком откатился от нового удара …
С исказившимся лицом Оглу вскинул руку с окровавленным киличем вновь, наклонился, намереваясь добить.
Впереди гремели выстрелы.
Дамир натянул повод, заставляя коня встать, как вкопанного. Вдруг снизошло мертвенное спокойствие. Рука легла на приточенное к седлу ружьё. Слишком долго. Стрела? Нет, доспехи. Арбалет. Нужен арбалетчик. Лучший. Кто? Третий. Отчётливо и холодно приказал:
– Третий, стреляй!
Мысль была значительно быстрей дыхания, но пока говорил, пока Третий вскидывал арбалет, досылал болт, целился…
Один удар сердца, второй…
Видевший удар в спину господина силахдар сбоку от Оглу закричал, кинулся на него, и убийца отвлёкся. Всего на мгновение. Хладнокровно и упруго развернулся, изогнул кисть руки, с размаху черканул собрата остриём килича точно над верхней пластиной брони, дёрнул застрявший в шейных позвонках клинок…
Подаренного мгновения Третьему хватило.
Тяжёлый болт вошёл точно в мякоть между затылком и шеей Оглу. Уязвимое место прикрывал широкий укрепленный обод шапки из кожи и латуни, но болт действительно был тяжёлым, расстояние небольшим, а Третий – искусным стрелком.
Вокруг ещё кипел бой, ещё не понявшие в его горячке, что на самом деле произошло, силахдары добивали то ли янычар, то ли ряженых.
Дамир уже ни на что не обращал внимания.
Сквозь сутолоку тел ринулся к упавшему брату, спрыгнул рядом, подхватил с грязной мостовой, осторожно перевернул.
Руки омыла горячая липкая кровь.
Застонавший сквозь зубы Фархад открыл медово-ореховые глаза, неожиданно яркие на побелевшем лице, глянул изумлённо. Узнал, прохрипел:
– Эдикуле…
И обмяк. Дамир прижал пальцы к его шее: жив. Молча передал безвольное тело брата уже опустившемуся на колени рядом пожилому ветерану-стремянному, отступил, наблюдая, как тот споро режет багряную одежду, как умело перетягивает разверстую рану… В ране виднелись кости, но кровь на губах говорившего Фархада не пузырилась. Выживет?
Со звенящим спокойствием внутри Дамир провёл ладонями по лицу, вознося убеждённую, практически требовательную молитву Всевышнему и отстранённо отмечая, как при этом пачкает лицо оставшейся на руках кровью брата.
Проследил, как осторожно перекладывают на импровизированные носилки из плащей бессознательного молочного брата.
И только теперь перевёл взгляд на лежавшего тут же, в нескольких шагах, убийцу с болтом в затылке.
Когда силахдары отрубали ему руки, подонок был ещё жив, пытался что-то мычать. Озверевшие силахдары изрубили предателя на куски, и кровь россыпью мелких брызг покрывала сапоги Дамира, но он ничего, кроме тёмного удовлетворения, не чувствовал. Даже бивший по ноздрям тяжёлый дух больше связывался с торжеством отмщения, чем вызывал отвращение.
Отмщение…
Отстранённо думал: сейчас силахдарам лишь укажи врага. Поднимут за собой кавалерию капыкулу, столичных сипахов и ало-кровавой волной сметут всё на своём пути.
Фархада любили.
И верность в корпусе ценили превыше всего.
Но в огне этой ярости заполыхает весь Стамбул, и темные от крови воды Босфора отразят зарево пожарищ.
Хюсрев так и желал: указать силахдарам врага.
Дамир посмотрел на застывшего за его плечом взъярённого кетхуду, третьего по старшинству офицера силахдаров. Скалится хищно, тоже весь залит кровью, но не своей.
– Кетхуда, силахдары должны остаться в казармах.
Высокая шапка с белым пером в брызгах крови качнулась вслед за покорно склонённой головой офицера.
– Воля твоя, великий султан. До которых пор?
Они вместе проследили за уплывающим в дворцовую сторону носилками. Вперёд уже во весь опор ускакал гонец – к лекарю.
Неизвестно, какие свидетельства представил прочим судейским Хюсрев. Быть может, выбора у Дамира уже не осталось.
– Пока – до моего возвращения, – бесстрастно обронил он и вновь вскочил в седло.
Так что же там, в Эдикуле?
***
Измены в Семибашенном замке Дамир не нашёл, хотя в огромные ворота посреди мощных трёхметровых стен въезжал с опаской.
Однако комендант крепости принял заполнивших внутренний двор алокафтанных всадников с золотыми обручами на шапках как должное, тут же на древних римских плитах почтительно преклонил колени перед конём пожаловавшего султана.
Что повелитель желает осмотреть? Свою Сокровищницу? Охрана надёжна, казначеи денно и нощно ведут учёт каждому курушу, запоры он лично ежеденно проверяет.
Однако к шайтану Сокровищницу. Дамир-то знал, что основные богатства Османов давно переехали в подвалы Топкапы. В Семибашенном замке остались серебряная утварь, часть парадной конской упряжи, посуда и украшения из хрусталя, слоновой кости и янтаря, подарки иноземных послов. Тоже жалко, но он переживёт, даже если дефтердары умудрятся всё разворовать.
Архивы?
Архивы занимали отдельную башню, но опять же, то были дела давно минувших дней. Что важно сейчас – в Топкапы, в Доме реестров.
Пушки? Топчу недавно привезли новую, испытывали. Грохоту было, но старое судно, в которое целились, поразили со второго раза, а его отогнали далеко…
В верности топчу Дамир не сомневался, всё, что они придумывали и испытывали, сам наблюдал в стенах Арсенала. Да пушки… не мушкет, не отравленный клинок. Дамир мог представить, как разворачивает пушки против бунтовщиков, но не мог представить, как бунтовщики развернут пушки против него. Пушки тяжелы, неповоротливы, прихотливы. Одна ошибка – и ты груда мяса рядом с разорванным стволом, а не победитель.
Заключённых?
Выходит, заключённых. Больше ничего интересного в Семибашенном замке не оставалось.
Теперь комендант отчётливо занервничал.
И Дамир внимательно пригляделся к нему. Семибашенный замок – не крепостица на границе земель, Семибашенный замок – один из оплотов государства. Утверждая этого седовласого агу, хромавшего на левую ногу, в качестве коменданта замка, Дамир знал о нём всё. Один из двенадцати бостанджи-телохранителей деда, звался Пятым. В день убийства деда сражался с ворвавшимися во дворец янычарами до последнего, выжил лишь потому, что потерял сознание от кровопотери – приняли за мёртвого. Потом очухавшегося бостанджи на дыбу поднял новый султан Мурад – ему требовалась подлинная правда, а лини – пеньковые тросы, которыми полосовали спину. Но Пятому действительно нечего было скрывать, он сражался за своего повелителя до последней капли крови. Отец вернул Пятому род, имя, назначил пенсию. Однако покалеченный бостанджи оказался слишком молод, чтобы утешиться пенсией, завести дом, жену и хозяйство. Вновь пал ниц перед султаном, молил о милости дать службу по силам. Отец согласился, и шаг за шагом хромой Бекир-ага добрался до поста коменданта Семибашенного замка. По сути стал таким же узником, как и его поднадзорные, ибо имел право покидать место службу лишь два раза в год, по специальному указу великого визиря. Две с половиной сотни его стражников хотя бы имели семьи, жившие тут же, при замке, но Бекир-ага так и остался бобылём.
Замок стал его домом, стражники – семьёй, и служба – смыслом жизни.
Мог ли такой человек предать?
Во имя чего? Дамир не представлял.
– Говори без обиняков, Бекир-ага, – велел сухо. – Если виновен, моё снисхождение ты определённо заслужил. Кто, если не ты?
Коленопреклонённый комендант замка вскинул на него ошеломлённый взгляд, отчего-то дёрнулся, тут же потупился. А Дамир лишь сейчас сообразил – его лицо и руки по-прежнему испачканы в крови Фархада. Знак выходил… так себе. Тронул пятками бока вороного, направил к бьющему в одной из стен фонтанчику, спешился. Жеребец жадно сунул морду к стылой воде, но Дамир отпихнул наглый нос – куда лезешь, дурачина, – искоса проследил, как подоспевший стремянной споро уводит гневно всхрапывающего жеребца. Омочил платок в воде, отёр лицо, затем руки, смял побуревший платок в пальцах, через плечо глянул на словно на привязи последовавшего за ним коменданта.
– Я слушаю, ага.
– Он хотел передавать письма, светлейший повелитель! – тихо и отчаянно вымолвил Бекир-ага. – Подкупал стражей. Щедро подкупал, соблазнял одного за другим. Слаб человек, стоило ли мне ждать, когда беда придёт? Оттого и запретил князю покидать камеру.
– Князю? – медленно повторил Дамир, вообще не понимая, о ком речь.
– Послу, великий султан. Как занемог, поселил в доме, не в башне, был у него и должный уход, и прогулки, и лекарства, но чахотка… Не мой умысел, что ушёл, воля Аллаха!
Дамир знать не знал, о ком переживает комендант. Его практически год не было в столице, а великий визирь на такую мелочь, как томящиеся в неволе чьи-то послы, в своих письмах не разменивался. Почивший Самиз Мустафа-паша пользовался его уважением и доверием, вёл политику Высокой Порты сообразно своему пониманию, но ставил в известность… не обо всём. Как выясняется, далеко не обо всём. Быть может был прав великий визирь, прав до конца, но теперь, после его ухода, Дамиру предстояло многое узнать.
Он обернулся на находящуюся справа от ворот Посольскую башню, которую в простонародье величали Тюремной. Стоял Семибашенный замок на холме над морем, был открыт солнцу, а потому в замковом дворе уже во всю буйствовала весна, зазеленившая траву на лужайках меж древних плит, покрывшая цветами и листьями полтора десятка деревьев. Но сами башни были мрачны, холодны и сыры: даже лето не прогревало их толстостенное нутро. Значит, неизвестный князь томился в Посольской башне, как и все иноземные арестанты, а вот кто содержался в противоположной четырёхугольной башне? Туда могли определять кого угодно, от взбунтовавшихся гяуров-подданных до османских пашей.
Забрезжила догадка, и Дамир ровно велел:
– Отведи меня к свидетелям казаскеров, Бекир-ага.
Опасливо следивший за ним комендант просветлел лицом.
– Повинуюсь, великий султан! Они на первом подвальном этаже, но там запах… Ходжа-эфенди вёл допросы с пристрастием.
Запах внутри стоял действительно ужасающий: испражнений, застаревшей крови, гниющих заживо тел. Дамир поморщился, но доставать надушенный платок не стал: он господин этого ада, а не случайный гость. За той дверью, которую комендант отпер первой, оказались две женщины. Одна, молодая, со слипшимися чёрными волосами, в которых смутно угадывались когда-то тугие вьющиеся кудри, в изодранном платье сидела на подстилке в угу и тихо выла на одной ноте. Служанка Неев? Жестом Дамир велел бостанджи увести несчастную. Та никак на перемену в судьбе не отреагировала, продолжала с застывшим взглядом выть, бездумно переступая босыми окровавленными ногами за повлекшим её мужчиной. А Дамир подошёл ко второй женщине, ничком без движения лежащей на полатях, перевернул за плечо. Роскошная одежда практически не тронута, лишь запачкана в нескольких местах, даже перстни целы на холёных белых пальцах. Пропавшую Дельбар-уста Дамир никогда не видел, но это, несомненно, была она.
