А тут, в этих стихах, была какая-то живая кровь. Некая настоящая пронзительная боль ещё не искалеченной и не опустошённой души. В парне явно зрел истинный художник. Зрел, но ещё не вызрел до конца. И так хотелось этот пробивающийся росток раздавить, затоптать, не дать ему прорости. Сергей, таким образом, как-то оправдал бы свою бездарность и опустошённость.
Но всё же в голове его теплилась другая мысль. Сергей мог подсказать начинающему поэту пару вещей. Поддержать, помочь чем-либо, если будет надо. Даже интересно было, что из такого неоформленного эксцентричного слога могло вырасти.
Пашку же данное стихотворение резануло по самое не могу. Нет, оно ни каким образом не было хорошим. Даже зачатком таланта эту писанину нельзя было назвать. Слог посредственный. Тема вульгарна. Образ как следует не раскрыт. Пашку подцепило другое. Стихотворение по какой-то странной причине, он сам не понимал, по какой, напомнило ему девушку, которая в последнее время приходила в его сны. Даже без какой-то конкретики и явных аллюзий. Он увидел в нём надломленный внутренний мир и сложный характер девушки, которая никогда не будет ему принадлежать.
Это странное колющее чувство вдруг начало перекатываться по его душе, и некуда его было деть. Эти строки почему-то вызвали в нём животную панику, агрессию, желание как-то защититься от них. Впрочем, теперь любые мысли о ней делали его, человека с давно почерневшей душой, каким-то неуклюжим, беззащитным, неуверенным в себе. Он начинал снова чего-то бояться. Из-за чего-то мучиться. Плохо спать по ночам. Думать о её ножках. И даже, чего давно не случалось, чувствовать себя несчастным.
И вот это стихотворение будто вновь вкручивало в него шуруп. Напоминало о ней. О её необщительности. Закрытости. А ведь она даже пару раз ему улыбнулась. А ведь это, наверное, что-то значило. Могло значить. Господи, в кого он теперь превратился… Ну нафига…
- А хочешь, я тебе своё стихотворение прочитаю? Тоже о высоких чувствах…- с ухмыляющимся лицом предложил Пашка.
- Ну, давай,- отозвался Василий.
- Жги, рифмоплёт,- провозгласил Сергей.
И Пашка начал декламировать, даже встав перед этим в поэтическую позу:
Красоту совратить не сложно.
Было б там чего совращать.
Даже если дыханье ложно,
Можно просто упорством взять.
Красоту совратить не сложно.
Искушенье всех манит, но
Новых чувств познать невозможно.
Всё давно уж совращено.
- Это ж старое. Второго курса ещё.
- Быть может, это лучшее, что я написал.
- Какое-то мерзопакостное у тебя по смыслу стихотворение,- вдруг откликнулся Василий.
- А мне казалось, красиво…- деланно надул губы и обиделся Пашка.
- Не порть вкус молодому дарованию,- усмехнулся Серёга,- Он ещё успеет испортиться.
Его Да Хун Пао уже остыл. А жаль. Хотя и холодным он был ничего. Очень даже.
Анна Розовальская нервозно курила на остановке. Покапывал дождь. Забирал последние силы её обесточенного иммунитета. Лак на ногтях начинал слезать. Нервы. Звон в ушах. Теперь всё отдавало этим звоном. Скрип тормозов, чьи-то голоса, просто шаги людей. Может быть, она просто сильно устала, ей надо было успокоиться. А, может быть, это мефедрон так медленно и постепенно её ломал. Анна не знала что делать, и как ей теперь быть.
Её ведь никто не спросил. Её просто вкинули в мир, в котором нельзя никак быть, если не принимать лекарство от нервов. А лекарство от нервов у неё было только одно. Меф. Кому что. Кому бухать, а кому безостановочный секс больше нравится. А ей достаточно было вынюхать дорожку мефа, и она уже вновь принцесса. И она вновь на всё способна, и даже скрутить весь этот мир в бараний рог.
Ей не было одиноко. Но иногда находило это отвратительное… опустошение. И от этого опустошения уже ничто не могло спасти. Она сама себя начинала убеждать, что никому не нужна и сама себя ковыряла. И её от паники начинало трясти. Могло просто трясти весь день. И она еле могла взять себя в руки и привести в порядок. А потом по привычке вновь закидывалось мефом. Просто чтобы чувствовать себя нормально.
Меф помогал работать. Работать и не думать ни о чём плохом. Он помогал от всяких загонов и мелких ненужных мыслей. Но не от самой тоски. Неизвестно откуда взявшейся. Тоска переламывала Анну даже в те моменты, когда её вообще не должно было быть. Когда Анна листала ленту соц. сети, смеялась над чьей-то неуклюжестью, занималась любовью с очередным обожателем.
Колючая тоска и на сей раз подкралась к ней незаметно и заполнила её полностью. От неё теперь просто некуда было деться. Дождь. Сигарета. Анна поправила густую каштановую прядь. Новую работу она пока так и не сумела найти. Она просто хотела избавления. Она хотела его. Она хотела Пашку. Анна достала телефон и отправила совсем короткое сообщение.
- И чем же тебе стих не понравился?- вдруг испытующе глянул на Василия Пашка,- Форма есть. Идея тоже. В чём тогда проблема?
- Ну, поэт, он же… То есть, как всякий художник, он ведь должен нести людям искру, животрепещущую боль. Он должен подымать человека вверх. Возвышать над всем. Показывать путь из терний. Лечить растерзанные жизнью души. Вести человека по пути, на котором многое будет пытаться сломить его. Художник должны открывать человеку дорогу, на которой он будет совершенствовать себя!
Тут Пашка посмотрел на него уже с тревогой:
- Ты где такой дуристики набрался, философ? Смотри, не перетрудись на поприще спасения душ.
Сергей же тяжело вздохнул:
- Даже жаль тебя разочаровывать, дарование. Творчество как таковое, как правило, ничего в себе не несёт. Любое произведение имеет тему, идею и конфликт. Но это лишь форма. Лишь инструмент для попытки выражения своего жалкого эго. Любое творчество – это лишь способ высраться. Автор как бы говорит нам, посмотрите какой я убогий, как ущербна и изуродована моя душа. Примите и поймите меня со всеми моими витиеватостями и подвыпертами!
- Но ведь искусство способно учить идеалам! Учить любить людей!
- Людей автор любит только в лице самого себя. Он сочувствует лишь тем, с кем он сам себя может сопоставить. А тем же, кто не близок ему по духу, он не прощает ни одного порока, прилюдно распиная таковых под одобрительный рёв воображаемой толпы. Ценности, которые автор пытается проповедовать, служат не чем иным, как оправданием его собственных слабостей. А не прощает и ненавидит он в людях как правило именно то, чего сам не может позволить себе.
- Но ведь искусство всегда возвышало человека. Помогало ему. Художник творит ради тех, кто запутался, кому сейчас тяжело и кто рискует не справиться. Искусство может помочь…
- Но не всегда,- возразил Пашка,- Иногда искусство просто передаёт эмоцию. Иногда выражает красоту. Но искусство не должно человека куда-то вести. Да и не может оно этого сделать. По одной простой причине. Правда у каждого своя. И ориентиры у всех разные.
- А как же опыт? Опыт единения со вселенной?
- Никакого особенного поэтического опыта не существует,- ответил Пашка,- Можно говорить лишь о поэтическом существовании. Но оно непостоянно и неуловимо. Натягивать в строках на оголённую жизнь возвышенный смысл – означает врать самому себе. И поэтому поэзия совершенно не обязана быть грандиозной. Она должна быть до предела тривиальна, незначительна и непристойна. Только в этот момент, когда от всякого смысла остаётся только звучание, поэзия и становится чистой.
- Но идеал… Поэт должен нести какой-то идеал.
Пашка широко улыбнулся:
- Ну, если справишься, так неси.
- Какая-то злобная ирония сквозит во всех твоих словах.
Пашка громко расхохотался:
- Это… Мир сгнил.
- Но я всё-таки верю. Должен верить, что человеком движет нечто высшее, а не только инстинкты и вот это вот всё.
Пашке на телефон пришла короткая смс. Его лицо чуть скривилось.
- Может ты и прав, Василий. Может ты и прав.
Тут уже тяжело вздохнул Серёга.
- К сожалению, Василий, однажды ты поймёшь, что всё это бессмысленно. Что все люди, чутка заматерев в приспосабливаемости к жизни, становятся пустышками. И ничего живого в них уже не пробудить. И никуда их уже не привести. Однажды ты увидишь это и смиришься.
- Нет!- вдруг вскочил Василий,- Нет и не может быть никакого смирения. Жизнь есть только борьба! Бесконечная непреложная борьба. Бессмысленная борьба с бессмыслицей! В этом только и может состоять единственная задача и цель любого художника!
- Глубоко сказано,- причмокнул одними зубами Пашка,- А теперь, товарищи, я к сожалению должен откланяться. Меня срочно вызывают на пленум центрального комитета партии.
- Чего?- недопонял Василий.
- Смена у меня. Знакомого в баре придётся подменить. Заболел он.
- Ну, иди, работай, алкоголик,- присвистнул Серёга, пожав Пашке руку. После этого её пожал Василий.
Пашка вышел из подъезда с ехидной ухмылкой. Когда-то и он был молод душой. Когда-то и он во многое верил.
Олег разминал забитые деревянные после смены мышцы. Застарелый гнев медленно закипал в них. Эту постоянно копившуюся в нём злость время от времени приходилось выплёскивать.
И вот ему представлялась такая возможность. На стадионе в Лужниках вскоре должен был состояться принципиальный матч. Московский «Спартанец» принимал Ленинградскую «Аврору». Но интереснее для Олега была сходка двух групп болельщиков, которая обыкновенно заканчивалась мордобоем. Фанаты «Голубых», будучи хорошо отмудоханными в прошлую встречу, наверняка в этот раз надеялись осуществить реванш.
Так что замес намечался культовый. Олег даже ощущал лёгкую дрожь в коленях, отдающую вибрациями по всему телу. Ему на телефон через приложение должно было за полтора часа прийти сообщение о месте стычки «спартанцев» с «голубыми». Это было необходимо для того, чтобы космонавты не узнали о побоище раньше времени.
Трудно было бы объяснить предчувствие хорошего боя тем, кто никогда его не испытвал. Когда что-то внутри сдавливает. И какой-то голос внутри говорит, что не стоит оно того. Что, может быть, лучше не в этот раз, а и вообще, челюсть новую никто не подарит. Существовали, конечно же, и негласные правила. Не бить исподтишка, не добивать, не калечить спецом человека.
Но правила… Кто и когда их соблюдал в этом состоянии? Когда безудержный гнев пронзает тебя насквозь. Когда страх отступает куда-то на задний план. Когда ты уже не в состоянии чувствовать боль. И остаётся только одно. Звериное. Желание ломать. И оно поглощает тебя полностью. И ты врезаешься в противоположную толпу. И ломаешь. До тех пор, пока противник не оборачивается в бегство. Или ты не обнаруживаешь себя беспомощно лежащим, чувствуя языком железный привкус своей крови.
Крайне тяжело объяснить это счастье единения и первозданный гнев тем, кто подобного никогда не испытывал. Тем, кому не прилетало по рёбрам, не перехватывало дыхалку на добрых пять секунд, кому не разбивали губу, кто не чувствовал этот кисло-солоноватый вкус жизни, стекающий в рот. Кто не ощущал никогда бесконечной радости победы. Кто безопасно доживает свой век в своей каморке, в своём футляре, и даже не думает из него выбираться. Как этот премудрый лосось из Чехова.
Конечно же, случалось и не очень приятное. Порой, ребят увозили на скорой с сотрясением, а то и с пробитыми головами. По большей части, конечно, тех, кто пришёл в первый раз и как турист. Решил молодняк поразвлечься. Думали, тут весело. Таких обычно сразу видно. Заранее. Разминаются демонстративно. Строят из себя непонятно что. Ржут громко. Бывает, подвыпившие. Потом…
Нет, ну а на кой ты вперёд лезешь в пекло, если ещё удар не держишь? Зачем подставляться, если не готов? Огрёб, потому что сам дебил. И нечего тут…
Олег тут же сам улыбнулся своему цинизму. Можно ведь и жизнь так человеку поломать. Всякое бывает. Молодость никого не щадит. Потому что дурь из башки выбивается только через боль. Да и то не всегда. Олег достал свой потрёпанный красный шарф. Нащупал в кармане пачку Кента и отправился в путь.
Курить надо было бы давно бросить. Дыхалка бы тогда легче. А то, пока кости в конец не рассыпятся, придётся вывозить на злобе и опыте.
И вот, я не могла больше терпеть. В какой-то момент я чуть не рвала волосы на голове от боли.
И он снова пришёл ко мне. Он. Лекарство. Вновь появился будто бы в самый последний момент. Перед моим нервным срывом.
Пиджак. Невозможно было отвести взгляда от его пиджака. И всегда такая ехидная будто бы извиняющаяся улыбка.
Я ничего не ждала. Просто ставила крестики в уме. Чтобы запоминать.
Его пиджак. Всегда немного неопрятный. Он снял его. И пиджак заполнил собой всю комнату. Я закрыла глаза.
И тут. Прикосновение. Его. Он снова вошёл в мой мир. И стало легче. Будто бы я наконец перестала падать.
- А для чего ты пишешь?- вдруг задумчиво спросил Василий,- Неужели у тебя нет никакой цели?
- Ну, как тебе объяснить? Я сейчас и не пишу особо. Бывают моменты, когда я вообще не хочу этого делать. И я думаю, что совсем завязал. И уж точно уже не ставлю перед собой никаких целей, когда пишу. Но иногда пишу. Накрывает. Только я уже не надеюсь напечатать это где-нибудь. Бульварные газетёнки не считаются. Не знаю, раньше, быть может, хотел сделать мир чутка красивее. А сейчас никакой конкретной цели даже не ставлю. Про просраться я, наверное, конечно, загнул. Но для меня сейчас творчество – это ещё один способ залить тоску. Я не уверен, что у меня есть теперь какие-то творческие амбиции.
Они какое-то время молчали.
- А ты прямо поэт-поэт?- спросил Серёга, затянувшись любимым Честером.
- Я очень хочу написать такое, что действительно тронет людей. Есть стихи, которые способны задеть за живое. Те, которые способны вызвать слёзы. Только такие и нужно писать. Или хотя бы стремиться к этому. Потому что художник, который не развивается, он не в полной мере художник! Ну… По крайней мере, я в этом убеждён.
- Какой же ты идеалист. Прямо таки… Зависть берёт.
- А почитай мне что-нибудь.
- Из своего?
- Ну, да.
- Ну… Я попробую.
Сергей судорожно пытался восстановить в памяти хоть одно стихотворение, за которое не стыдно. В итоге в памяти возникло именно то, про которое он вообще не хотел вспоминать. Стихотворение, которое он не любил и как-то по особенному стыдился его. Именно оно вдруг встало перед глазами и словно заслонило собой всё. Михаил, внезапно впав в какую-то неуверенность, запинаясь, начал читать.
Среди солидарности
Суетных мнений
Вокруг лишь бездарность.
Я вроде бы гений.
Да всё, что пишу я
Не стоит ни грамма.
Лишь тень поцелуя.
Убогая драма.
Не быть одиноким,
Гуляя в могилах.
И слыть однобоким.
Вот в чём моя сила.
Когда придут черти,
Не пикнет ни разу.
Иллюзия смерти.
Смешная зараза.
Те, что любят и джут.
Те, что хвалят и милуют.
Мою Веру убьют.
И подряд изнасилуют.
Что горит и гниёт,
Что так хочет и колется,
Что вовек не умрёт,
Навсегда успокоится.
Наша кара придёт.
К нам судьба будет
Строже.
Вам так хочется счастья.
Мне воля дороже.
Сергей перестал читать довольно внезапно. Будто бы он не закончил, а осёкся. Его голос сорвался словно бы в пропасть. Но тем не мене, было понятно, что это конец стихотворения. И он ждал вердикта. Тонкие пальцы Серёги нервно перебирали друг друга.
Но всё же в голове его теплилась другая мысль. Сергей мог подсказать начинающему поэту пару вещей. Поддержать, помочь чем-либо, если будет надо. Даже интересно было, что из такого неоформленного эксцентричного слога могло вырасти.
Пашку же данное стихотворение резануло по самое не могу. Нет, оно ни каким образом не было хорошим. Даже зачатком таланта эту писанину нельзя было назвать. Слог посредственный. Тема вульгарна. Образ как следует не раскрыт. Пашку подцепило другое. Стихотворение по какой-то странной причине, он сам не понимал, по какой, напомнило ему девушку, которая в последнее время приходила в его сны. Даже без какой-то конкретики и явных аллюзий. Он увидел в нём надломленный внутренний мир и сложный характер девушки, которая никогда не будет ему принадлежать.
Это странное колющее чувство вдруг начало перекатываться по его душе, и некуда его было деть. Эти строки почему-то вызвали в нём животную панику, агрессию, желание как-то защититься от них. Впрочем, теперь любые мысли о ней делали его, человека с давно почерневшей душой, каким-то неуклюжим, беззащитным, неуверенным в себе. Он начинал снова чего-то бояться. Из-за чего-то мучиться. Плохо спать по ночам. Думать о её ножках. И даже, чего давно не случалось, чувствовать себя несчастным.
И вот это стихотворение будто вновь вкручивало в него шуруп. Напоминало о ней. О её необщительности. Закрытости. А ведь она даже пару раз ему улыбнулась. А ведь это, наверное, что-то значило. Могло значить. Господи, в кого он теперь превратился… Ну нафига…
- А хочешь, я тебе своё стихотворение прочитаю? Тоже о высоких чувствах…- с ухмыляющимся лицом предложил Пашка.
- Ну, давай,- отозвался Василий.
- Жги, рифмоплёт,- провозгласил Сергей.
И Пашка начал декламировать, даже встав перед этим в поэтическую позу:
Красоту совратить не сложно.
Было б там чего совращать.
Даже если дыханье ложно,
Можно просто упорством взять.
Красоту совратить не сложно.
Искушенье всех манит, но
Новых чувств познать невозможно.
Всё давно уж совращено.
- Это ж старое. Второго курса ещё.
- Быть может, это лучшее, что я написал.
- Какое-то мерзопакостное у тебя по смыслу стихотворение,- вдруг откликнулся Василий.
- А мне казалось, красиво…- деланно надул губы и обиделся Пашка.
- Не порть вкус молодому дарованию,- усмехнулся Серёга,- Он ещё успеет испортиться.
Его Да Хун Пао уже остыл. А жаль. Хотя и холодным он был ничего. Очень даже.
Анна Розовальская нервозно курила на остановке. Покапывал дождь. Забирал последние силы её обесточенного иммунитета. Лак на ногтях начинал слезать. Нервы. Звон в ушах. Теперь всё отдавало этим звоном. Скрип тормозов, чьи-то голоса, просто шаги людей. Может быть, она просто сильно устала, ей надо было успокоиться. А, может быть, это мефедрон так медленно и постепенно её ломал. Анна не знала что делать, и как ей теперь быть.
Её ведь никто не спросил. Её просто вкинули в мир, в котором нельзя никак быть, если не принимать лекарство от нервов. А лекарство от нервов у неё было только одно. Меф. Кому что. Кому бухать, а кому безостановочный секс больше нравится. А ей достаточно было вынюхать дорожку мефа, и она уже вновь принцесса. И она вновь на всё способна, и даже скрутить весь этот мир в бараний рог.
Ей не было одиноко. Но иногда находило это отвратительное… опустошение. И от этого опустошения уже ничто не могло спасти. Она сама себя начинала убеждать, что никому не нужна и сама себя ковыряла. И её от паники начинало трясти. Могло просто трясти весь день. И она еле могла взять себя в руки и привести в порядок. А потом по привычке вновь закидывалось мефом. Просто чтобы чувствовать себя нормально.
Меф помогал работать. Работать и не думать ни о чём плохом. Он помогал от всяких загонов и мелких ненужных мыслей. Но не от самой тоски. Неизвестно откуда взявшейся. Тоска переламывала Анну даже в те моменты, когда её вообще не должно было быть. Когда Анна листала ленту соц. сети, смеялась над чьей-то неуклюжестью, занималась любовью с очередным обожателем.
Колючая тоска и на сей раз подкралась к ней незаметно и заполнила её полностью. От неё теперь просто некуда было деться. Дождь. Сигарета. Анна поправила густую каштановую прядь. Новую работу она пока так и не сумела найти. Она просто хотела избавления. Она хотела его. Она хотела Пашку. Анна достала телефон и отправила совсем короткое сообщение.
- И чем же тебе стих не понравился?- вдруг испытующе глянул на Василия Пашка,- Форма есть. Идея тоже. В чём тогда проблема?
- Ну, поэт, он же… То есть, как всякий художник, он ведь должен нести людям искру, животрепещущую боль. Он должен подымать человека вверх. Возвышать над всем. Показывать путь из терний. Лечить растерзанные жизнью души. Вести человека по пути, на котором многое будет пытаться сломить его. Художник должны открывать человеку дорогу, на которой он будет совершенствовать себя!
Тут Пашка посмотрел на него уже с тревогой:
- Ты где такой дуристики набрался, философ? Смотри, не перетрудись на поприще спасения душ.
Сергей же тяжело вздохнул:
- Даже жаль тебя разочаровывать, дарование. Творчество как таковое, как правило, ничего в себе не несёт. Любое произведение имеет тему, идею и конфликт. Но это лишь форма. Лишь инструмент для попытки выражения своего жалкого эго. Любое творчество – это лишь способ высраться. Автор как бы говорит нам, посмотрите какой я убогий, как ущербна и изуродована моя душа. Примите и поймите меня со всеми моими витиеватостями и подвыпертами!
- Но ведь искусство способно учить идеалам! Учить любить людей!
- Людей автор любит только в лице самого себя. Он сочувствует лишь тем, с кем он сам себя может сопоставить. А тем же, кто не близок ему по духу, он не прощает ни одного порока, прилюдно распиная таковых под одобрительный рёв воображаемой толпы. Ценности, которые автор пытается проповедовать, служат не чем иным, как оправданием его собственных слабостей. А не прощает и ненавидит он в людях как правило именно то, чего сам не может позволить себе.
- Но ведь искусство всегда возвышало человека. Помогало ему. Художник творит ради тех, кто запутался, кому сейчас тяжело и кто рискует не справиться. Искусство может помочь…
- Но не всегда,- возразил Пашка,- Иногда искусство просто передаёт эмоцию. Иногда выражает красоту. Но искусство не должно человека куда-то вести. Да и не может оно этого сделать. По одной простой причине. Правда у каждого своя. И ориентиры у всех разные.
- А как же опыт? Опыт единения со вселенной?
- Никакого особенного поэтического опыта не существует,- ответил Пашка,- Можно говорить лишь о поэтическом существовании. Но оно непостоянно и неуловимо. Натягивать в строках на оголённую жизнь возвышенный смысл – означает врать самому себе. И поэтому поэзия совершенно не обязана быть грандиозной. Она должна быть до предела тривиальна, незначительна и непристойна. Только в этот момент, когда от всякого смысла остаётся только звучание, поэзия и становится чистой.
- Но идеал… Поэт должен нести какой-то идеал.
Пашка широко улыбнулся:
- Ну, если справишься, так неси.
- Какая-то злобная ирония сквозит во всех твоих словах.
Пашка громко расхохотался:
- Это… Мир сгнил.
- Но я всё-таки верю. Должен верить, что человеком движет нечто высшее, а не только инстинкты и вот это вот всё.
Пашке на телефон пришла короткая смс. Его лицо чуть скривилось.
- Может ты и прав, Василий. Может ты и прав.
Тут уже тяжело вздохнул Серёга.
- К сожалению, Василий, однажды ты поймёшь, что всё это бессмысленно. Что все люди, чутка заматерев в приспосабливаемости к жизни, становятся пустышками. И ничего живого в них уже не пробудить. И никуда их уже не привести. Однажды ты увидишь это и смиришься.
- Нет!- вдруг вскочил Василий,- Нет и не может быть никакого смирения. Жизнь есть только борьба! Бесконечная непреложная борьба. Бессмысленная борьба с бессмыслицей! В этом только и может состоять единственная задача и цель любого художника!
- Глубоко сказано,- причмокнул одними зубами Пашка,- А теперь, товарищи, я к сожалению должен откланяться. Меня срочно вызывают на пленум центрального комитета партии.
- Чего?- недопонял Василий.
- Смена у меня. Знакомого в баре придётся подменить. Заболел он.
- Ну, иди, работай, алкоголик,- присвистнул Серёга, пожав Пашке руку. После этого её пожал Василий.
Пашка вышел из подъезда с ехидной ухмылкой. Когда-то и он был молод душой. Когда-то и он во многое верил.
Олег разминал забитые деревянные после смены мышцы. Застарелый гнев медленно закипал в них. Эту постоянно копившуюся в нём злость время от времени приходилось выплёскивать.
И вот ему представлялась такая возможность. На стадионе в Лужниках вскоре должен был состояться принципиальный матч. Московский «Спартанец» принимал Ленинградскую «Аврору». Но интереснее для Олега была сходка двух групп болельщиков, которая обыкновенно заканчивалась мордобоем. Фанаты «Голубых», будучи хорошо отмудоханными в прошлую встречу, наверняка в этот раз надеялись осуществить реванш.
Так что замес намечался культовый. Олег даже ощущал лёгкую дрожь в коленях, отдающую вибрациями по всему телу. Ему на телефон через приложение должно было за полтора часа прийти сообщение о месте стычки «спартанцев» с «голубыми». Это было необходимо для того, чтобы космонавты не узнали о побоище раньше времени.
Трудно было бы объяснить предчувствие хорошего боя тем, кто никогда его не испытвал. Когда что-то внутри сдавливает. И какой-то голос внутри говорит, что не стоит оно того. Что, может быть, лучше не в этот раз, а и вообще, челюсть новую никто не подарит. Существовали, конечно же, и негласные правила. Не бить исподтишка, не добивать, не калечить спецом человека.
Но правила… Кто и когда их соблюдал в этом состоянии? Когда безудержный гнев пронзает тебя насквозь. Когда страх отступает куда-то на задний план. Когда ты уже не в состоянии чувствовать боль. И остаётся только одно. Звериное. Желание ломать. И оно поглощает тебя полностью. И ты врезаешься в противоположную толпу. И ломаешь. До тех пор, пока противник не оборачивается в бегство. Или ты не обнаруживаешь себя беспомощно лежащим, чувствуя языком железный привкус своей крови.
Крайне тяжело объяснить это счастье единения и первозданный гнев тем, кто подобного никогда не испытывал. Тем, кому не прилетало по рёбрам, не перехватывало дыхалку на добрых пять секунд, кому не разбивали губу, кто не чувствовал этот кисло-солоноватый вкус жизни, стекающий в рот. Кто не ощущал никогда бесконечной радости победы. Кто безопасно доживает свой век в своей каморке, в своём футляре, и даже не думает из него выбираться. Как этот премудрый лосось из Чехова.
Конечно же, случалось и не очень приятное. Порой, ребят увозили на скорой с сотрясением, а то и с пробитыми головами. По большей части, конечно, тех, кто пришёл в первый раз и как турист. Решил молодняк поразвлечься. Думали, тут весело. Таких обычно сразу видно. Заранее. Разминаются демонстративно. Строят из себя непонятно что. Ржут громко. Бывает, подвыпившие. Потом…
Нет, ну а на кой ты вперёд лезешь в пекло, если ещё удар не держишь? Зачем подставляться, если не готов? Огрёб, потому что сам дебил. И нечего тут…
Олег тут же сам улыбнулся своему цинизму. Можно ведь и жизнь так человеку поломать. Всякое бывает. Молодость никого не щадит. Потому что дурь из башки выбивается только через боль. Да и то не всегда. Олег достал свой потрёпанный красный шарф. Нащупал в кармане пачку Кента и отправился в путь.
Курить надо было бы давно бросить. Дыхалка бы тогда легче. А то, пока кости в конец не рассыпятся, придётся вывозить на злобе и опыте.
И вот, я не могла больше терпеть. В какой-то момент я чуть не рвала волосы на голове от боли.
И он снова пришёл ко мне. Он. Лекарство. Вновь появился будто бы в самый последний момент. Перед моим нервным срывом.
Пиджак. Невозможно было отвести взгляда от его пиджака. И всегда такая ехидная будто бы извиняющаяся улыбка.
Я ничего не ждала. Просто ставила крестики в уме. Чтобы запоминать.
Его пиджак. Всегда немного неопрятный. Он снял его. И пиджак заполнил собой всю комнату. Я закрыла глаза.
И тут. Прикосновение. Его. Он снова вошёл в мой мир. И стало легче. Будто бы я наконец перестала падать.
- А для чего ты пишешь?- вдруг задумчиво спросил Василий,- Неужели у тебя нет никакой цели?
- Ну, как тебе объяснить? Я сейчас и не пишу особо. Бывают моменты, когда я вообще не хочу этого делать. И я думаю, что совсем завязал. И уж точно уже не ставлю перед собой никаких целей, когда пишу. Но иногда пишу. Накрывает. Только я уже не надеюсь напечатать это где-нибудь. Бульварные газетёнки не считаются. Не знаю, раньше, быть может, хотел сделать мир чутка красивее. А сейчас никакой конкретной цели даже не ставлю. Про просраться я, наверное, конечно, загнул. Но для меня сейчас творчество – это ещё один способ залить тоску. Я не уверен, что у меня есть теперь какие-то творческие амбиции.
Они какое-то время молчали.
- А ты прямо поэт-поэт?- спросил Серёга, затянувшись любимым Честером.
- Я очень хочу написать такое, что действительно тронет людей. Есть стихи, которые способны задеть за живое. Те, которые способны вызвать слёзы. Только такие и нужно писать. Или хотя бы стремиться к этому. Потому что художник, который не развивается, он не в полной мере художник! Ну… По крайней мере, я в этом убеждён.
- Какой же ты идеалист. Прямо таки… Зависть берёт.
- А почитай мне что-нибудь.
- Из своего?
- Ну, да.
- Ну… Я попробую.
Сергей судорожно пытался восстановить в памяти хоть одно стихотворение, за которое не стыдно. В итоге в памяти возникло именно то, про которое он вообще не хотел вспоминать. Стихотворение, которое он не любил и как-то по особенному стыдился его. Именно оно вдруг встало перед глазами и словно заслонило собой всё. Михаил, внезапно впав в какую-то неуверенность, запинаясь, начал читать.
Среди солидарности
Суетных мнений
Вокруг лишь бездарность.
Я вроде бы гений.
Да всё, что пишу я
Не стоит ни грамма.
Лишь тень поцелуя.
Убогая драма.
Не быть одиноким,
Гуляя в могилах.
И слыть однобоким.
Вот в чём моя сила.
Когда придут черти,
Не пикнет ни разу.
Иллюзия смерти.
Смешная зараза.
Те, что любят и джут.
Те, что хвалят и милуют.
Мою Веру убьют.
И подряд изнасилуют.
Что горит и гниёт,
Что так хочет и колется,
Что вовек не умрёт,
Навсегда успокоится.
Наша кара придёт.
К нам судьба будет
Строже.
Вам так хочется счастья.
Мне воля дороже.
Сергей перестал читать довольно внезапно. Будто бы он не закончил, а осёкся. Его голос сорвался словно бы в пропасть. Но тем не мене, было понятно, что это конец стихотворения. И он ждал вердикта. Тонкие пальцы Серёги нервно перебирали друг друга.
