Очнулся во Всемилу влюбленный, Боричам беззаветно доверяющий, не помня, почему от свадьбы отказаться хотел, да и вообще не помня, что хотел отказаться. И дурно мне было и худо и тоскливо, будто плохое что происходит, а я сделать ничего не могу. Лишь нынче утром пришли ко мне Добросмысл и Велисвет, стали спрашивать да сказывать что да как… - примолк я на миг коротенький, да громче уже сказал люду притихшему, - Опоили меня Боричи! Любовь к Всемиле внушили, к ним самим – почтение и уважение, да другую девицу забыть заставили!
Что за крик поднялся! Кто доказательств требует, кто коварством Боричей возмущается, к суду праведному призывает, деревенские переглядываются непонятливо, хмуро. Всемила губы алые поджимает, чуть не плачет, Боричи мужи смотрят на меня гневно, яростно. Голуба побледнела, в ворот вцепилась, на матушку свою от чего-то глядя. Выскочила вперед Прекраса, руки к небу воздела, взмолилась ко мне:
- Все не так, князь наш светлый, люди добрые! – от крика вздрогнули люди, оглянулись на женщину, притихли, - Не мы тебя опоили, а Голуба, дочь моя старшая, заколдовала, от Всемилы отвратив. С малых лет завидует она красоте сестры, даже к бабке своей лесной пошла колдовству темному учиться! – вздохнул кто-то в толпе, но на девку глянули, - Видишь сам, ходит она в платье черном, рунами расшитом, живет в лесу, людям не показывается! А прежде годами за сестрой ходила, скверности делала всякие, чтобы сестру очернить, сама замуж не стала ходить, чтобы всяк отцу укор ставил, будто младшую вперед старшей выдает! Не верь ты наваждению сему, князь наш светлый, князь любимый! Не дай сгубить себя колдовству скверному! Не гляди на Голубу! Видали ее в лесу с мужами чужими, заезжими. Посмотри на Всемилу – вот она суженая твоя, нареченая милая, невеста твоя!
Растерялся я от такого напора. Призадумался даже на миг, может действительно меня околдовали? А как же слова воеводы и волхва? Как же речи друга моего? Да и… Посмотрел я на побледневшую, мрачную Голубу, которая замерла, будто и не дышала даже, в пустоту смотря. Посмотрел на Всемилу, что так и тянулась ко мне, очи дивные, влажные от слез, распахнув.
А у сердца платочек черненький остывает, леденеет, будто лист палый по осени… Достаю я его, неотрывно на Голубу глядя. Ахнул кто-то, взвыло заливисто, вздрогнула Голуба…
Голуба
Сердце будто холод пронзил – ни сказать, ни вздохнуть, так плохо, так нежданно-негаданно оказалось коварство матушки, наговор лживый. Да и кто меня мог на опушке видеть? Откуда взяла она зависть к сестре? Но что я могу возразить? Кто мне-то поверит? Ох, как сердце стынет, глупое… Как сказать, как объяснить милому? Что я не колдунья, я лекарка и…
И тут охнули в толпе от чего-то. И взвыло заливисто и…
Бросилась я вперед, на лету волчка поймав, да повалила в пыль, не дала на человека напасть. Прижала к себе покрепче, а тот крутится, вырывается, к князю рвется, скалится, рычит…
- Не надо… Не убивай его, Лесьяр, прошу тебя… - держу волка крепко, уткнувшись носом в его шерсть, говорю яростно…
- Братец, Малушка, успокойся, прошу… Лесьярушка… братец… - замер он, да рычит громко, клокочуще. А я и не замечаю, когда у меня слезы начинают литься, ярость внутри бурлит, от того и говорить громче начинаю, - Не могу я в роду Боричей остаться после такого, хоть и наврала матушка наша и переврала все, но не могу. Малушка, братец… Отказываюсь я от рода Боричей, ухожу из него… - прижимаю волчка к себе, а он замер уж, слушает, только головой вертит вроде, - Слышишь? Отказываюсь я от рода Боричей и от имени Голуба! Ухожу я из роду Боричей и тебя, братец Мал, я зову с собой!
Сижу, реву как дура, братцу шерсть вымочила, а Лесьяр уже сам ко мне прижимается, рычит иногда на кого-то, но тихонько, меня не тревожа. Люди вокруг шепчутся, перекрикиваются, спорят о чем-то…
Обернуться бы сейчас волчицей, сбежать отсель навсегда, чтобы не видеть более терем этот, жить себе вольно в лесу, не тревожась, что люди удумают или сделают…
Но нельзя…
Князь Ян
Взвыло что-то в толпе, бросился на меня волчок мелкий, в горло метя… А Голуба бросилась ему наперерез и на лету поймала, повалила в пыль, обняла крепко, волка крепко удерживая. Шарахнулись дружно люди от нас, дружинники мои всполошились, попытался кто-то оттащить меня от волчка, Веселин уже меч достал, подошел поближе, оружие занося…
- Веселин, стой. И вы меня отпустите, - вывернулся я решительно из рук их, подошел ближе, платочек упавший поднял. Рычит на меня волчок, смотрит злобно, да ему Голуба говорит что-то, успокаивает.
Прислушался я… и вздрогнул. Она волчка братцем Малом называла и Лесьяром… И от рода Боричей отказывалась…
Не понимаю… неужели она…
Нечисть лесная? Оборотница, как и брат ее?
Но тогда…
Нашел я взглядом Прекрасу и Всемилу – стояли они теперь рядышком, под стеной терема, друг в дружку вцепившись, на волчка смотря злобно. Перед ними Сивояр с старшими сыновьями замерли, мечи обнажив, да поглядывали вокруг настороженно. Младшие возле бабушки какой-то приткнулись, бледные и испуганные, но виду решительного.
Но хуже всего, что нас, и дружину мою, деревенские окружили. Будто и были, взялись откуда-то вилы, лопаты да дрыны крепкие. Лица у мужиков хмурые, детей да баб да спины задвинули, а несколько со скалками в первом ряду стоят. Дружинники за мечи схватились, но без приказу не достают. Волхв и Веселин глядят на меня непонимающе, а Добросмысл лишь на Боричей смотрит люто.
Посмотрел я на Голубу…
Одна стая на весь лес, а младшая, Вукка, волчица черная, любит от стаи отбиться, побегать… Этой зимой стала хозяйкой лесною, а Лесьяр – младший брат ее… Чем же я ее обидел?... Да к чему платочек подарен был?
Опустился я на колени возле девицы. Зарычал волчок погромче, да я на него не смотрел.
- Прости меня, девица, ничего не помню я о тебе, и о встречах наших, - говорю тихо, - А коль простить не можешь, накажи справедливо… хозяйка лесная, - шепотом договариваю.
Успокоилась, затихла, разогнулась медленно. В глаза посмотрела мне внимательно, хмуро. Глазами от слез покрасневшими, печальными да тревожными.
Голуба
Зарычал братец громче, предупреждая. Заговорил рядом князь.
Застыла я, от слов его последних. Будто пером влажным между лопаток мазнули – вымело из меня всю печаль и обиду тревогой искренней, страхом негаданным.
Ох и дура же я! Выболтать все вот так вот запросто! Сколько люду слыхивало-то?!
Разогнулась я медленно, продолжая волчка держать. Посмотрела князю в глаза.
- Много ли люда меня слыхало? – шепчу чуть слышно.
- Лишь я, - шепчет он так же, - И другим сказывать не буду.
Выдохнула я судорожно – легче мне стало. Братец рычать перестал, только смотрит подозрительно, недоверчиво, да скалится чуток.
- А веришь ли ты матушке моей, князь?
- Лишь на миг короткий верил, да на тебя посмотрел – и верить ей вовсе перестал.
Потеплело на сердце, успокоилось что-то.
- Но ответь мне, все же, девица, не в обиде ли ты за то, что забыл я все встречи наши? – спрашивает грустно, с тревогой.
- Видать нет, не в обиде… - отвечаю грустно, - Опоила тебя моя матушка, вот уж что по ней, как и клевета хитрая.
- Вот и славно, что не в обиде…
Улыбнулся князь светло, радостно – у меня дух перехватило, сердце замерло. Подал мне руку, помог подняться с земли.
- Станешь ли ты женой моей, княгиней нашей? – спрашивает громче уже, неотрывно в глаза мне глядя.
Князь Ян
Обрадовался я, что нет у нее обиды на меня. Поднял с земли, спросил, станет ли она женой моей да княгиней?
Глаза ее сияли, да будто потускнело то сияние. Отвела она взгляд.
- Почему, Голуба?
- Прости, княже. Не могу я нынче замуж за тебя идти, - отвечает, - Как вспомнишь то, что забыл… сам решишь.
- Голуба?
- Я ждать буду… - говорит тихо, торопливо, руку мне сжимая, - Ты же найди способ вспомнить и тогда возвращайся, коль захочешь. Я дождусь тебя. А пока – уходи. Таково мое слово хозяйки.
- Голуба!
Губы тонкие сжала, отстранилась торопливо, отвернулась. Повела вокруг взглядом, да ринулась сквозь толпу, та и ее и волчка пропустила легко, да и сызнова сомкнулась.
Замер я, голову склонив. Неужто я ей лихо какое сделал? Или увидал-узнал о ней то, чего она сказывать не хотела? Что же так голова болит, еще и люди вокруг расшумелись…
- Слова хозяев леса – закон леса! – говорит громко мужик из деревенских, - Матушка Радимира, скажите слово свое. Просим!
Зашумела толпа, просьбу подтверждая. Вышла вперед женщина старая, возле которой Борзята и Гойко замерли. Поднял я взгляд на нее – верно, похожа на Голубу, крепенькая, седая почти, да взгляд строгий и печальный. Подняла она ладонь – затихли люди.
- Слушайте, люди деревенские да лесные, да люди пришлые, княжеские! Сын мой, Сивояр, жена его Прекраса да дети их – Всемила, Борен да Горазд, лихо сотворили, обман скверный. Обманули князя Яна, чтоб выдать за него Всемилу, а как он отказываться стал – опоили его зельями. Да оклеветали внучку мою и ученицу, Голубу – ведунью и хозяйку лесную. Лихо они сделали! Лихо… А потому – отрекаюсь я от них и от рода Боричей. И отныне нет места Боричам в лесу этом. Согласны, деревенския да лесныя?
- Согласны, матушка! Не место! Гнать их! – послышалось в толпе.
- Борзята, Гойко, скажите, Боричи ли вы?
Переглянулись мальцы да головами дружно замотали.
- Ратибор, сын мой, Борич ли ты?
- Нет, матушка, - ответил дядька их, - Отныне не Борич я, коль род Боричей творит такое.
- Ну что ж… - старуха улыбнулась, будто оскалилась чуток, на Боричей глядя, - Сивояр, сын мой, жена твоя, Прекраса, дети ваши – Борен, Горазд да Всемила, наказ вам от хозяев леса – немедля собираться да завтра на рассвете из лесу уезжать. Чтоб духу вашего тут не было! Вернетесь – пеняйте на себя.
Переглянулись они зло… Прекраса подбородок вздернула гордо, будто королевишна какая. Всемила слезы злые утирала. Братцы ее губы поджимали, да мечи в ножны не возвращали. Отец их с тоской глядел на Радимиру, на сыновей младших, потом нож в ножны вернул да рукой махнул, пошли мол…
- Стойте-ка! – говорю Боричам, - Сперва передо мной ответьте.
- Что? – обернулся Сивояр.
- Чем вы меня опоили да как от того излечиться?
- Верно! Ответь князю, Прекраса, - кивает Радимира. Ей поддакивают и деревенские и дружина и гости…
Оборачивается она медленно, смотрит сверху вниз, говорит ласково:
- Женись на Всемиле, тогда и отвечу.
Отвечаю тихо, нахмурившись:
- Шкуру спущу обеим.
Искривилась улыбка торжествующая, оскалом кривым стала.
- Значит ходи беспамятный!
Бродяга Ян
От юга к северу да от запада к востоку меняются леса. Где – листвы больше, берез светлых да дубов. Где – сосны да ели стеною стоят. Люд всякий по лесам живет – и добрый и злой, и славный… и дивный, колдовской, нечистый. По всякому называются, творят все разное. Кто кругами по лесам водит, кто в болоте иль речке топит, а кто и на зуб попробовать может… Разные леса, разный народ, а нужное сыскать не могу – не слыхали про лисиц, что людьми оборачиваются да могут опоить зельем хитрым, памяти лишив о любимой…
Второй год езжу, ищу. Как от княжества отрекся, по возвращении в стольный град свой, так и отправился. Со мной лишь Веселин напросился, не могу, мол, друга одного отпустить…
Отчего лисиц ищу? Прежде чем уезжать, поговорил с Радимирой, от нее и узнал, что Прекраса, Всемила да Горазд не волками а лисами оборачиваются. Сивояр, Голуба да Лесьяр – волками, а Борен, Борзята да Гойко дара того лишены, хоть и чуют добычу не хуже волков, и слух хорош… И сказывала она, что Прекраса из дальних мест пришла, с востока, по здешнему понимала плохо, да чем-то приглянулась Сивояру, молодому тогда. Уговаривала еще Радимиру зелья делать на продажу, на дело лихое, а как та отказала, да поругала ее… упросила лисица мужа молодого из дому родного уйти, на край леса, к людям перебраться.
Мечтала Прекраса о богатстве и знатности, о поклонении красоте ее… так и сложилось, что муж ее терем отстроил, родовитым назвался. А как дети пошли… На Борена, как подрос, редко смотрела. Голубу сызмальства не любила, за то что не в нее уродилась. В Горазде да Всемиле – души не чаяла, всему обучала, все тайны сказывала, какие знала, хитрости да обману учила. Младшим сыновьям любви материнской не досталось, больше сестринская, от Голубы. Борен позже пришелся-таки по душе матушке своей, стала она и его учить… А что Сивояр? Хозяйство вел, сыновей делу ратному учил вместе с Ратибором, охоте. Голубу – и волчьему научал, пока жена не запретила, мол, к чему девке лес да охота, пусть дома сидит, по хозяйству помогает.
Так и сложилось у Боричей. Ни лада, ни любви… О судьбе их после изгнания мне неведомо – сгинули, будто не бывало, впустую лето и осень потратил, их отыскать пытаясь…
- Ян! Слышишь, дымом потянуло? Видать, село, - кричит Веселин, от дум меня отвлекая, - Уххх… сейчас баньку бы…
Трогаю каблуками бока конские, Сивку своего подбадривая. Догнал друга. Действительно – дымок. Только вот вокруг дороги – бор сплошной, сухостоя видимо-невидимо.
- Тише ты, друг веселый! Как бы люду лихому не попасть в руки, – и говорю ему мысли, да по сторонам смотрю внимательно, ведь кто еще в лесу сиживать любит, как не разбойники?
- Эк ты, Ян, подозрительный стал… - ворчит друг, - За каждым кустом волка видишь.
Нахмурился я, стушевался Веселин, язык свой резвый прикусив. Стал по сторонам смотреть с внимательностью большой.
Выехали мы скоро на край леса, на луг привольный. А там – повозки, быки, кони, шатер диковинный, заморский, да люду мало – дружина малая да возницы. Придержали мы коней, подъехали медленно, оружия не доставая. Нам же навстречу муж вышел, в одежду неброскую но дорогую одетый.
- Здравствуйте, путники, - поздоровался первым, на нас с интересом глядя.
- Здравствуй и ты, купец, и люди твои, - говорю ему, - Мы мимо едем, вас не тронем.
- А куда путь держите?
- На восток, - отвечаю кратко, не желая беседы разводить.
- И мы на восток, добрые люди! – говорит он обрадованно, - На далекий восток, за шелком, пряностями да чаем. Да что ж мы стоим посреди дороги? – всполошился он, - Стань моим гостем, княже, сделай милость!
Он кланяется, на шатер рукой показывает, а я вздыхаю легко – видать, купец прежде в мой стольный град приезжал и на пирах сиживал. Спешиваюсь, бросаю повод отроку шустрому.
- Не зови меня так, купец. Я уж два года как не князь. По имени называй. И, прости, никак не вспомню имени твоего.
- Налим я, княже, - улыбается, - Да князь – он навсегда князь, не простой человек же.
В шатре еще два купца сидели – один важный, в одеже западной. Второй – низенький, худой, кожа желтоватая, глаза узкие, одежда вроде халата. Видать, с востока далекого. Рассказали они мне за беседой застольной, куда путь держат, какой товар везут на продажу, да чего собираются там купить… И такая у них беда – сказывают, что дальше по тракту, на который дорожка лесная выходит, засел люд лихой, вот и сидят они тут третий день, думают. И меня Налим позвал затем, что сами они все уже передумали, им совет нужен…
Подумал я, выглянул – на повозки посмотреть, обошел вокруг лагеря…
Выехали мы на следующий день, затемно, как люд простой делает.
Что за крик поднялся! Кто доказательств требует, кто коварством Боричей возмущается, к суду праведному призывает, деревенские переглядываются непонятливо, хмуро. Всемила губы алые поджимает, чуть не плачет, Боричи мужи смотрят на меня гневно, яростно. Голуба побледнела, в ворот вцепилась, на матушку свою от чего-то глядя. Выскочила вперед Прекраса, руки к небу воздела, взмолилась ко мне:
- Все не так, князь наш светлый, люди добрые! – от крика вздрогнули люди, оглянулись на женщину, притихли, - Не мы тебя опоили, а Голуба, дочь моя старшая, заколдовала, от Всемилы отвратив. С малых лет завидует она красоте сестры, даже к бабке своей лесной пошла колдовству темному учиться! – вздохнул кто-то в толпе, но на девку глянули, - Видишь сам, ходит она в платье черном, рунами расшитом, живет в лесу, людям не показывается! А прежде годами за сестрой ходила, скверности делала всякие, чтобы сестру очернить, сама замуж не стала ходить, чтобы всяк отцу укор ставил, будто младшую вперед старшей выдает! Не верь ты наваждению сему, князь наш светлый, князь любимый! Не дай сгубить себя колдовству скверному! Не гляди на Голубу! Видали ее в лесу с мужами чужими, заезжими. Посмотри на Всемилу – вот она суженая твоя, нареченая милая, невеста твоя!
Растерялся я от такого напора. Призадумался даже на миг, может действительно меня околдовали? А как же слова воеводы и волхва? Как же речи друга моего? Да и… Посмотрел я на побледневшую, мрачную Голубу, которая замерла, будто и не дышала даже, в пустоту смотря. Посмотрел на Всемилу, что так и тянулась ко мне, очи дивные, влажные от слез, распахнув.
А у сердца платочек черненький остывает, леденеет, будто лист палый по осени… Достаю я его, неотрывно на Голубу глядя. Ахнул кто-то, взвыло заливисто, вздрогнула Голуба…
Голуба
Сердце будто холод пронзил – ни сказать, ни вздохнуть, так плохо, так нежданно-негаданно оказалось коварство матушки, наговор лживый. Да и кто меня мог на опушке видеть? Откуда взяла она зависть к сестре? Но что я могу возразить? Кто мне-то поверит? Ох, как сердце стынет, глупое… Как сказать, как объяснить милому? Что я не колдунья, я лекарка и…
И тут охнули в толпе от чего-то. И взвыло заливисто и…
Бросилась я вперед, на лету волчка поймав, да повалила в пыль, не дала на человека напасть. Прижала к себе покрепче, а тот крутится, вырывается, к князю рвется, скалится, рычит…
- Не надо… Не убивай его, Лесьяр, прошу тебя… - держу волка крепко, уткнувшись носом в его шерсть, говорю яростно…
- Братец, Малушка, успокойся, прошу… Лесьярушка… братец… - замер он, да рычит громко, клокочуще. А я и не замечаю, когда у меня слезы начинают литься, ярость внутри бурлит, от того и говорить громче начинаю, - Не могу я в роду Боричей остаться после такого, хоть и наврала матушка наша и переврала все, но не могу. Малушка, братец… Отказываюсь я от рода Боричей, ухожу из него… - прижимаю волчка к себе, а он замер уж, слушает, только головой вертит вроде, - Слышишь? Отказываюсь я от рода Боричей и от имени Голуба! Ухожу я из роду Боричей и тебя, братец Мал, я зову с собой!
Сижу, реву как дура, братцу шерсть вымочила, а Лесьяр уже сам ко мне прижимается, рычит иногда на кого-то, но тихонько, меня не тревожа. Люди вокруг шепчутся, перекрикиваются, спорят о чем-то…
Обернуться бы сейчас волчицей, сбежать отсель навсегда, чтобы не видеть более терем этот, жить себе вольно в лесу, не тревожась, что люди удумают или сделают…
Но нельзя…
Князь Ян
Взвыло что-то в толпе, бросился на меня волчок мелкий, в горло метя… А Голуба бросилась ему наперерез и на лету поймала, повалила в пыль, обняла крепко, волка крепко удерживая. Шарахнулись дружно люди от нас, дружинники мои всполошились, попытался кто-то оттащить меня от волчка, Веселин уже меч достал, подошел поближе, оружие занося…
- Веселин, стой. И вы меня отпустите, - вывернулся я решительно из рук их, подошел ближе, платочек упавший поднял. Рычит на меня волчок, смотрит злобно, да ему Голуба говорит что-то, успокаивает.
Прислушался я… и вздрогнул. Она волчка братцем Малом называла и Лесьяром… И от рода Боричей отказывалась…
Не понимаю… неужели она…
Нечисть лесная? Оборотница, как и брат ее?
Но тогда…
Нашел я взглядом Прекрасу и Всемилу – стояли они теперь рядышком, под стеной терема, друг в дружку вцепившись, на волчка смотря злобно. Перед ними Сивояр с старшими сыновьями замерли, мечи обнажив, да поглядывали вокруг настороженно. Младшие возле бабушки какой-то приткнулись, бледные и испуганные, но виду решительного.
Но хуже всего, что нас, и дружину мою, деревенские окружили. Будто и были, взялись откуда-то вилы, лопаты да дрыны крепкие. Лица у мужиков хмурые, детей да баб да спины задвинули, а несколько со скалками в первом ряду стоят. Дружинники за мечи схватились, но без приказу не достают. Волхв и Веселин глядят на меня непонимающе, а Добросмысл лишь на Боричей смотрит люто.
Посмотрел я на Голубу…
Одна стая на весь лес, а младшая, Вукка, волчица черная, любит от стаи отбиться, побегать… Этой зимой стала хозяйкой лесною, а Лесьяр – младший брат ее… Чем же я ее обидел?... Да к чему платочек подарен был?
Опустился я на колени возле девицы. Зарычал волчок погромче, да я на него не смотрел.
- Прости меня, девица, ничего не помню я о тебе, и о встречах наших, - говорю тихо, - А коль простить не можешь, накажи справедливо… хозяйка лесная, - шепотом договариваю.
Успокоилась, затихла, разогнулась медленно. В глаза посмотрела мне внимательно, хмуро. Глазами от слез покрасневшими, печальными да тревожными.
Голуба
Зарычал братец громче, предупреждая. Заговорил рядом князь.
Застыла я, от слов его последних. Будто пером влажным между лопаток мазнули – вымело из меня всю печаль и обиду тревогой искренней, страхом негаданным.
Ох и дура же я! Выболтать все вот так вот запросто! Сколько люду слыхивало-то?!
Разогнулась я медленно, продолжая волчка держать. Посмотрела князю в глаза.
- Много ли люда меня слыхало? – шепчу чуть слышно.
- Лишь я, - шепчет он так же, - И другим сказывать не буду.
Выдохнула я судорожно – легче мне стало. Братец рычать перестал, только смотрит подозрительно, недоверчиво, да скалится чуток.
- А веришь ли ты матушке моей, князь?
- Лишь на миг короткий верил, да на тебя посмотрел – и верить ей вовсе перестал.
Потеплело на сердце, успокоилось что-то.
- Но ответь мне, все же, девица, не в обиде ли ты за то, что забыл я все встречи наши? – спрашивает грустно, с тревогой.
- Видать нет, не в обиде… - отвечаю грустно, - Опоила тебя моя матушка, вот уж что по ней, как и клевета хитрая.
- Вот и славно, что не в обиде…
Улыбнулся князь светло, радостно – у меня дух перехватило, сердце замерло. Подал мне руку, помог подняться с земли.
- Станешь ли ты женой моей, княгиней нашей? – спрашивает громче уже, неотрывно в глаза мне глядя.
Князь Ян
Обрадовался я, что нет у нее обиды на меня. Поднял с земли, спросил, станет ли она женой моей да княгиней?
Глаза ее сияли, да будто потускнело то сияние. Отвела она взгляд.
- Почему, Голуба?
- Прости, княже. Не могу я нынче замуж за тебя идти, - отвечает, - Как вспомнишь то, что забыл… сам решишь.
- Голуба?
- Я ждать буду… - говорит тихо, торопливо, руку мне сжимая, - Ты же найди способ вспомнить и тогда возвращайся, коль захочешь. Я дождусь тебя. А пока – уходи. Таково мое слово хозяйки.
- Голуба!
Губы тонкие сжала, отстранилась торопливо, отвернулась. Повела вокруг взглядом, да ринулась сквозь толпу, та и ее и волчка пропустила легко, да и сызнова сомкнулась.
Замер я, голову склонив. Неужто я ей лихо какое сделал? Или увидал-узнал о ней то, чего она сказывать не хотела? Что же так голова болит, еще и люди вокруг расшумелись…
- Слова хозяев леса – закон леса! – говорит громко мужик из деревенских, - Матушка Радимира, скажите слово свое. Просим!
Зашумела толпа, просьбу подтверждая. Вышла вперед женщина старая, возле которой Борзята и Гойко замерли. Поднял я взгляд на нее – верно, похожа на Голубу, крепенькая, седая почти, да взгляд строгий и печальный. Подняла она ладонь – затихли люди.
- Слушайте, люди деревенские да лесные, да люди пришлые, княжеские! Сын мой, Сивояр, жена его Прекраса да дети их – Всемила, Борен да Горазд, лихо сотворили, обман скверный. Обманули князя Яна, чтоб выдать за него Всемилу, а как он отказываться стал – опоили его зельями. Да оклеветали внучку мою и ученицу, Голубу – ведунью и хозяйку лесную. Лихо они сделали! Лихо… А потому – отрекаюсь я от них и от рода Боричей. И отныне нет места Боричам в лесу этом. Согласны, деревенския да лесныя?
- Согласны, матушка! Не место! Гнать их! – послышалось в толпе.
- Борзята, Гойко, скажите, Боричи ли вы?
Переглянулись мальцы да головами дружно замотали.
- Ратибор, сын мой, Борич ли ты?
- Нет, матушка, - ответил дядька их, - Отныне не Борич я, коль род Боричей творит такое.
- Ну что ж… - старуха улыбнулась, будто оскалилась чуток, на Боричей глядя, - Сивояр, сын мой, жена твоя, Прекраса, дети ваши – Борен, Горазд да Всемила, наказ вам от хозяев леса – немедля собираться да завтра на рассвете из лесу уезжать. Чтоб духу вашего тут не было! Вернетесь – пеняйте на себя.
Переглянулись они зло… Прекраса подбородок вздернула гордо, будто королевишна какая. Всемила слезы злые утирала. Братцы ее губы поджимали, да мечи в ножны не возвращали. Отец их с тоской глядел на Радимиру, на сыновей младших, потом нож в ножны вернул да рукой махнул, пошли мол…
- Стойте-ка! – говорю Боричам, - Сперва передо мной ответьте.
- Что? – обернулся Сивояр.
- Чем вы меня опоили да как от того излечиться?
- Верно! Ответь князю, Прекраса, - кивает Радимира. Ей поддакивают и деревенские и дружина и гости…
Оборачивается она медленно, смотрит сверху вниз, говорит ласково:
- Женись на Всемиле, тогда и отвечу.
Отвечаю тихо, нахмурившись:
- Шкуру спущу обеим.
Искривилась улыбка торжествующая, оскалом кривым стала.
- Значит ходи беспамятный!
Прода от 15.01.19
Бродяга Ян
От юга к северу да от запада к востоку меняются леса. Где – листвы больше, берез светлых да дубов. Где – сосны да ели стеною стоят. Люд всякий по лесам живет – и добрый и злой, и славный… и дивный, колдовской, нечистый. По всякому называются, творят все разное. Кто кругами по лесам водит, кто в болоте иль речке топит, а кто и на зуб попробовать может… Разные леса, разный народ, а нужное сыскать не могу – не слыхали про лисиц, что людьми оборачиваются да могут опоить зельем хитрым, памяти лишив о любимой…
Второй год езжу, ищу. Как от княжества отрекся, по возвращении в стольный град свой, так и отправился. Со мной лишь Веселин напросился, не могу, мол, друга одного отпустить…
Отчего лисиц ищу? Прежде чем уезжать, поговорил с Радимирой, от нее и узнал, что Прекраса, Всемила да Горазд не волками а лисами оборачиваются. Сивояр, Голуба да Лесьяр – волками, а Борен, Борзята да Гойко дара того лишены, хоть и чуют добычу не хуже волков, и слух хорош… И сказывала она, что Прекраса из дальних мест пришла, с востока, по здешнему понимала плохо, да чем-то приглянулась Сивояру, молодому тогда. Уговаривала еще Радимиру зелья делать на продажу, на дело лихое, а как та отказала, да поругала ее… упросила лисица мужа молодого из дому родного уйти, на край леса, к людям перебраться.
Мечтала Прекраса о богатстве и знатности, о поклонении красоте ее… так и сложилось, что муж ее терем отстроил, родовитым назвался. А как дети пошли… На Борена, как подрос, редко смотрела. Голубу сызмальства не любила, за то что не в нее уродилась. В Горазде да Всемиле – души не чаяла, всему обучала, все тайны сказывала, какие знала, хитрости да обману учила. Младшим сыновьям любви материнской не досталось, больше сестринская, от Голубы. Борен позже пришелся-таки по душе матушке своей, стала она и его учить… А что Сивояр? Хозяйство вел, сыновей делу ратному учил вместе с Ратибором, охоте. Голубу – и волчьему научал, пока жена не запретила, мол, к чему девке лес да охота, пусть дома сидит, по хозяйству помогает.
Так и сложилось у Боричей. Ни лада, ни любви… О судьбе их после изгнания мне неведомо – сгинули, будто не бывало, впустую лето и осень потратил, их отыскать пытаясь…
- Ян! Слышишь, дымом потянуло? Видать, село, - кричит Веселин, от дум меня отвлекая, - Уххх… сейчас баньку бы…
Трогаю каблуками бока конские, Сивку своего подбадривая. Догнал друга. Действительно – дымок. Только вот вокруг дороги – бор сплошной, сухостоя видимо-невидимо.
- Тише ты, друг веселый! Как бы люду лихому не попасть в руки, – и говорю ему мысли, да по сторонам смотрю внимательно, ведь кто еще в лесу сиживать любит, как не разбойники?
- Эк ты, Ян, подозрительный стал… - ворчит друг, - За каждым кустом волка видишь.
Нахмурился я, стушевался Веселин, язык свой резвый прикусив. Стал по сторонам смотреть с внимательностью большой.
Выехали мы скоро на край леса, на луг привольный. А там – повозки, быки, кони, шатер диковинный, заморский, да люду мало – дружина малая да возницы. Придержали мы коней, подъехали медленно, оружия не доставая. Нам же навстречу муж вышел, в одежду неброскую но дорогую одетый.
- Здравствуйте, путники, - поздоровался первым, на нас с интересом глядя.
- Здравствуй и ты, купец, и люди твои, - говорю ему, - Мы мимо едем, вас не тронем.
- А куда путь держите?
- На восток, - отвечаю кратко, не желая беседы разводить.
- И мы на восток, добрые люди! – говорит он обрадованно, - На далекий восток, за шелком, пряностями да чаем. Да что ж мы стоим посреди дороги? – всполошился он, - Стань моим гостем, княже, сделай милость!
Он кланяется, на шатер рукой показывает, а я вздыхаю легко – видать, купец прежде в мой стольный град приезжал и на пирах сиживал. Спешиваюсь, бросаю повод отроку шустрому.
- Не зови меня так, купец. Я уж два года как не князь. По имени называй. И, прости, никак не вспомню имени твоего.
- Налим я, княже, - улыбается, - Да князь – он навсегда князь, не простой человек же.
В шатре еще два купца сидели – один важный, в одеже западной. Второй – низенький, худой, кожа желтоватая, глаза узкие, одежда вроде халата. Видать, с востока далекого. Рассказали они мне за беседой застольной, куда путь держат, какой товар везут на продажу, да чего собираются там купить… И такая у них беда – сказывают, что дальше по тракту, на который дорожка лесная выходит, засел люд лихой, вот и сидят они тут третий день, думают. И меня Налим позвал затем, что сами они все уже передумали, им совет нужен…
Подумал я, выглянул – на повозки посмотреть, обошел вокруг лагеря…
Выехали мы на следующий день, затемно, как люд простой делает.
