Алексей Воскресенский
Колышутся на ветру
Существует два вида стойкого наследия, которое мы можем надеяться передать своим детям: один — это корни, второй — крылья.
Ходдинг Картер
Деревья — это стихи, что пишет земля на небе. Мы валим их и превращаем в бумагу, чтоб записать на ней свою пустоту.
Халиль Джебран
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1. ПРОЛОГ. ВСЁ, ЧТО У НАС ЕСТЬ
Стройная светловолосая женщина склоняется над мужем и шепчет заговорщицким голосом:
— Тэрри, пойдём выйдем на улицу, есть новости.
Мужчина сводит брови, недовольно хмыкает. Старушка Гвен и малышка Эм уже спят, Джо улёгся недавно, как только отец пришёл с работы. К чему высовываться на улицу так поздно, что за секреты?
Мужчина встаёт из-за стола, делает быстрый глоток остывшего чая, приглаживает усы и выходит вслед за женой за дверь.
— Послушай, Лиз, если ты снова насчёт той женщины, то…
— Заткнись! Сегодня приехали русские. Я разговаривала с ними…
— Что? Ты была с Уилсоном?
— Да, Уилсон обо всём договорился, но пока они могут взять только детей. А мы разберёмся с документами и приедем за ними позже.
— Лиз, как мы можем отдать наших малышей незнакомым людям? Никому нельзя доверять! — Тэрри будто рычит сквозь зубы.
— Я тоже боюсь, но ты же слышал Ларри, тут небезопасно, да и Джим меня пугает. Но бог поможет нам, бог послал нам этих людей и их покровительство. Они такие же христиане, как мы, и я уверена: никогда не причинят зла детям. Понимаешь, это лучший выход.
— Чёрта с два! — не выдержав, прерывает Тэрри. Те коммунисты заодно с нашим правительством, то, что будет завтра — неизвестно, сегодня ты разговаривала с хорошими людьми, готовыми помочь, а завтра они исчезнут и поминай как звали. Я не верю, что люди бескорыстно могут помогать в таких делах.
— Не бескорыстно. Они говорят, что мы должны заплатить. Пятьсот американских долларов — и они гарантируют, что с нашими детьми будет всё в порядке. Они оставят адреса, мы сможем им написать, а когда тут всё прояснится — совсем скоро — прилетим, заберём… Тэрри, у нас нет выбора.
Слёзы в темноте едва заметны. Женщина с надеждой смотрит на мужа.
— А ещё это шанс для Джо. Там лучшие врачи и лекарства.
Мужчина потирает усы, склонив голову, смотрит вдаль, вглубь зелени, начинающейся за их домом. Лёгкий дождь отбивает свою чечётку по настилу крыши, по листьям джунглей, питая их, поддерживая привычную влажность, без которой невозможно было бы добиться такой яркости красок флоры и фауны.
— Это всё, что у нас есть, — чуть ли не по слогам произносит мужчина, разворачиваясь к дому.
2. ДЕТСКИЕ НАДЕЖДЫ ИЛИ КРОВАВЫЕ ПУАНТЫ
Если вбить в поисковике «жизнь — это», то вы прочтёте сотни определений, начиная от древних философов до современных блогеров, мотивационных коучей и прочих гуру. На самом деле, мне кажется, что все они пустозвоны. Всё это, как говорится, для красного словца: побравировать своей находчивостью, оригинальностью и «учёностью». Как и любовь, жизнь неопределима, если действительно её познал и прочувствовал. И никому не нужно чужое, если знаешь своё.
Комната погружается в темноту. Я лежу напротив большого окна, лежу уже несколько часов, всматриваюсь в переливы ночного города. Пытаюсь понять, насколько он родной, насколько мой, как откликается в душе его ритм, успеваю ли я за ним или, наоборот, опережаю. Мне сегодня исполнилось тридцать пять…
В Москве сейчас день. Пробки, смог и русская тоска. Здесь, на тумбочке, рядом с кроватью, стоит моё фото. Красивая девочка — мулатка, пухлые губки, идеальная кожа, кучерявые, в мелких завитушках, волосики собраны в пучок, в больших глазах угадывается удивление, и, кажется, на фото они зеленее, чем на самом деле. Рядом фото отца с матерью, потом фото, где я маленькая в окружении нескольких десятков людей, в основном темнокожих, большие прямоугольные электронные часы и зеркало с деревянной резной рамкой. В двух пухлых конвертах — письма. Ещё тетрадь и блокнот. В них — моя история, моё невозможное определение «жизнь — это».
* * *
Мне семь лет. 1983 год. Пожалуй, с этого знаменательного года и начну. Хотя, если хотела бы с другого — не вышло бы. Почему-то память отказывается рассказать, что было в пять, например, хоть убей — себя не вспомню. Будто перерезал кто проводки, поломал выключатели в зонах памяти, ответственных за то время. Представляете, я узнала, что не у всех так, только классе в пятом, когда услышала историю одноклассницы, как мама в два года повела её прокалывать уши. Я долго не верила, что возможно помнить о таком возрасте, пока не порасспрашивала нескольких друзей в школе, которые стали вспоминать подробности, вплоть до маминой груди и опписанных пелёнок. Ну, да ладно.
Первого сентября помню своё отражение в узком высоком зеркале, заляпанном моими ладошками. Девочка с бантом, похожим на белый шар, в школьной форме, пахнущей свежестью и новизной, смотрит на себя и думает, что выглядит глуповато и смешно, мама утешает, что «все будут такие», суёт тяжёлый букет. Девочка думает, что хорошо бы снять вот это всё и побежать во двор, в привычных штанишках и кедах, поиграть с мальчишками в мяч. Вчера мама сказала, что лето закончилось. Значит часто будет лить дождь. А дождь — это сидеть у окошка и смотреть на сумрачный город в точках фонарей, размытых потоками воды. И никакого футбола и догонялок. Я всегда не любила осень, а теперь появился на один повод больше: школа.
Умные люди сейчас говорят: «агрессивная среда», «адаптация», «социализация», но для меня первый класс назывался одним словом, суть которого понимала, возможно, не до конца: ад.
Кажется, я немного отставала от сверстников. Медленно подбирала слова, сама первая ни с кем не заговаривала, порой не понимала, чего от меня хотят. В голове творилась абракадабра. Бывало приду в школу и ни слова не скажу.
Дети злые и тогда и сейчас, времена меняются, дети — никогда. Проблема, как оказалось, не только в моём молчании, а в более наглядном отличии — цвете кожи.
Хоть я и не была чёрной, а всего-то немного темнее, чем загоревшие на солнышке летом, в школе меня считали чуть ли не папуаской, самой африканской африканкой. В открытую называли негритоской, обезьяной, тормознутой и много как ещё. Честно сказать, было сложно понять, что к чему. Я оказалась в положении, когда и рад бы что-то изменить, но понимаешь, что это не черта характера, не поведение, не одежда, а что-то похожее на огромную татуировку на лбу. Белая ворона среди чёрных. Только наоборот.
Как-то раз, когда папы не было дома, решилась задать маме вопрос.
— Мам, а почему вы белые, все вокруг белые, а я как негритянка?
Мама не растерялась:
— Девочка моя, представь себе, так бывает, такова природа. Когда-то все люди на Земле были чернокожими. И сейчас иногда у белых появляются такие милые мулаточки как ты. Это может передаваться через многие поколения. А что такое? Кто-то что-то говорит в школе?
— Нет, мамуля, просто интересно.
— Ты моя любознательная. Ты же скажешь маме, если кто-то тебя обидит?
— Конечно, мамочка.
Да, конечно, мамочка. Кое-что я понимала. Видела, как другие родители иногда приходят заступиться за своё чадо. И чаду этому на пользу не шло.
Через некоторое время случайно подслушала, как папа рассказывает маме, возможно громче чем нужно, о том, как он завоёвывал уважение в школе. Как смело вызвал главного задиру «один на один», получил в глаз, но потом ни разу не услышал в свой адрес плохого слова от него и его шайки. Мама в ужасе «шикала», пытаясь говорить, что это всё скверно и недостойно. Но папа уже сказал, что хотел. А я услышала.
У нас же главным заводилой был Семён Потапов. Однажды утром пришла и села, как обычно, на своё место. Первая парта возле двери. И вот, он заходит и с порога кидает мне банан с возгласом: «Макака, это тебе!». Попал в плечо. Он явно не ожидал, что я в ответ швырну учебник. Прямо в глаз. Он вскрикнул, а я, подбежав, что было сил вмазала пощёчину и пнула ногой по голени. Класс хохотал и визжал. Сёма скорчил гримасу, и мне показалось, я увидела слезу в его округлившихся глазах. Тут прозвенел звонок и в класс вошла учительница.
После урока Семён не подошёл, и после всех уроков не подошёл. И на следующий день, и на следующей неделе. Ну вы поняли. Зато подходили другие. Спрашивали, сделала ли я математику и где купила такие босоножки.
Так, неожиданно, дела у меня наладились. Появились подруги, ребята просили списать, а учителя больше не боялись вызвать к доске. А Семён с тех пор делал вид, что меня не существует. Меня это устраивало.
* * *
Во втором классе уже не была изгоем. Речь улучшилась вслед за отношениями, а к цвету кожи все, наверное, привыкли. Я спешила в школу пообщаться перед уроками, побегать по длинным коридорам в салки, попрыгать в резиночку. Помню: в спорте выделялась среди девчонок, да и некоторых парней — быстрее всех бегала и выше всех прыгала. Ощущала в себе много сил и одновременно воздушную лёгкость. Возможно, этот набор качеств и привёл меня в танцы.
Во втором классе внезапно открыла для себя новый мир. Мама как женщина светская, образованная и современная, раз в неделю ходила в Большой театр на балет.
В то время балет в СССР был сродни религии, но религии для интеллигенции. Новости и заголовки газет то и дело вещали про успех советского балета. А я знала лишь то, что в балете танцуют красивые девочки в белоснежных платьях. Они похожи на фей и кукол.
— Марина, ты уже достаточно взрослая. Сегодня я возьму тебя в театр, но пообещай вести себя достойно, — говорит мама, примеривая блестящее ожерелье, похожее на люстру.
Я не совсем понимала, что значит достойно, и идти мне туда совсем не хотелось, но ответила:
— Конечно, мамочка.
Любовь или страх? Уважение или конформизм? Делать то, что говорит мама, в нашей семье — главное негласное правило. И даже если я хотела сказать «нет» — передумывала и говорила: «Конечно, мамочка».
И вот, нарядившись в лучшее платье, ощущая себя не в своей тарелке, захожу в Большой театр. В тот первый раз меня неожиданно переполнили волнующие ощущения. Это было не то, что идти с папой в кино. Это было, как я тогда определила, величественнее. Все эти серьёзные люди, вся атмосфера. Начиная от вида самого здания, узорной лепнины, огромных люстр, фресок, лестниц с ковровыми дорожками, заканчивая креслами и полом — всё настраивало на восприятие настоящего искусства.
Возможно, захваченная этими ощущениями великого, я изменила свой скептический настрой. А когда началось действие — и вовсе замерла, уставившись на сцену. Позже словила себя на том, что невольно двигаю ногами и тяну шею вслед за парящими по сцене балеринами. По телу пробегали мурашки, и внизу живота захватывало, будто качаешься на качелях. Я смотрела на маму, она лишь кивала головой мне, мол, вот видишь, я же знала, что тебе понравится.
Мне понравилось. Настолько, что в детском мозге поселилась идея, что я тоже смогу так танцевать. В тот первый день ничего не сказала маме, потому что мне казалось, что смешно хотеть невозможного. Но после нескольких дней самопроверок, когда я прыгала и кружилась по своей комнате, решилась.
— Мама, я хочу быть балериной.
— Замечательно, девочка моя, это замечательно — как-то загадочно отвечает она.
— Я же смогу быть как они?
— Это не так просто, Мари. Только бог знает.
— Когда ты меня отведёшь учиться?
— Нужно подождать до третьего класса, тогда будет набор. А пока, ты сама должна заниматься.
— Хорошо, мамочка.
До третьего класса оставалось прожить весну и лето. Мы чаще стали ходить в театр. Дома я пыталась повторить то, что видела на сцене. И уже как-то неловко себя ощущала, играя с мальчиками в футбол.
* * *
Когда настал этот день, утро началось с расстройства стула. Заверив маму, что всё в порядке, я на ватных ногах пошла в хореографическое училище.
В день просмотра там собирались несколько десятков девочек и мальчиков моего возраста. К комиссии нас запускали по пять человек. Три женщины и мужчина рассматривали кандидаток со всех сторон, оценивали пропорции, ширину плеч, талию, ноги, после просили выполнить некоторые элементы, в которых я путалась и, извиняясь, переделывала. Нас вертели, задирали ноги, тянули за стопы, выкручивали суставы. И наконец оглашали вердикт.
— У тебя определённо есть задатки, девочка, — говорит мне стройная дама с рыжими волосами. — Ты раньше занималась чем-нибудь?
— Нет, только в футбол с мальчиками играла.
— Хм, не слишком подходящее занятие для девушки, не находишь?
Она наклонялась ко мне при каждом слове всё ниже. Кажется, капля её слюны попала мне в глаз.
— Не знаю, мне нравится.
— С этого дня забываешь про футбол и мальчиков, если хочешь стать балериной, а не… Ладно, ты подходишь. Приходи завтра. И не опаздывай.
Редкая улыбка посетила мамино лицо, она обняла меня.
— Теперь лишь терпение и труд. Обещай мне стать лучшей.
— Хорошо, мамочка.
Не знаю, что лучше и как правильно. Многие родители давят на своих детей: «Ты должен. Я возлагаю на тебя надежды. Обещай мне быть лучшей». И дети боятся потерять любовь родителя, отказавшись или не достигнув вершин. Груз, возложенный неверным словом, не сломает только самых стойких. В таком возрасте ты делаешь всё, лишь бы мама не смотрела на тебя огорчённо.
* * *
Теперь в комнате у меня висел большой плакат великой Анны Павловой, застывшей в grand battement. Мама рассказывала: Анна верила, что лебеди приносят удачу и разговаривала с ними. Мне не казалось это чудачеством. Один раз и сама ходила на пруд, чтобы рассказать лебедям о своих трудностях. Каждое утро я смотрела на плакат как на икону. Её совершенство будто снимало боль в теле после вчерашней тренировки. Каждое сухожилие, каждая мышца, каждый сустав ощущался как жгучий камень, как перетянутая струна. Первые недели проклинала себя, маму и эту затею.
Однако, на занятиях была собрана и внимательна. С каждым разом обретала всё больший контроль над телом и научилась получать от этого удовольствие.
Быстро схватывала названия элементов экзерсиса, хоть и не понимала, зачем они названы французскими словами. Все эти «plie, rond de jamb, releve, tombee, degaje» — всё это было странно, но являлось неотъемлемой частью искусства балета. Лишних вопросов не задавала, на разговоры с девчонками не отвлекалась.
Ангелина Иосифовна — та рыжая женщина, что запрещала футбол, стала для меня второй величиной после Анны Павловой. Именно она преподавала у нас. С прямотой и строгостью подходила к своим обязанностям, будто выполняя важнейшую государственную миссию. Думаю, так она и считала. А порой, её замечания были больше похожи на изречения какого-нибудь философа.
«Каждая ошибка становится привычкой. Привычки формируют характер. Вы сможете танцевать, только избавившись от плохих привычек». Или вот ещё: «От вас требуется равновесие в любых условиях. Даже стоя над пропастью, вы должны суметь исполнить attitude». «Вы должны уважать то, что делаете, танец не терпит обмана».
