Тэрри продолжал:
— В интернете сейчас много информации про Храм Народов, про тот день. Показания очевидцев, версии журналистов и разных аналитиков. Я видел фотографии. Тела, уложенные сплошным ковром. На одном фото узнал красный кардиган Лиз… Я изучил всё. Я сам давал интервью. Только правды никто не узнает. Те, кто знают всё — мертвы. А убило их правительство само по себе или с помощью Джонса, или их убили собственные заблуждения и идеалы — я уже не знаю. ЦРУ причастно, в любом случае…
Ничего не вернуть… Это будет преследовать меня до последней ноты агонии, а может и дальше, но я рад, что сейчас всё же вижу тебя перед собой. Я совсем тебя не знаю. Бесконечными днями, вечерами, ночами я представлял какая ты, какую музыку слушаешь, какие цветы любишь, веришь ли ты в бога, ищешь любовь или разочаровалась в ней, знаешь ли свой родной язык, видишь ли в отражении самую счастливую девчушку на планете, или страдаешь затяжной депрессией…
— Что было потом?
— Когда мы добрались до цивилизации, новости уже во всю освещали произошедшее.
«Сектанты храма Народов совершили революционный акт самоубийства. По последним данным погибло около пятисот человек, в том числе более двухсот детей. Все они, следуя за своим духовным лидером, во имя своего бога, приняли яд. Случилось это после того, как конгрессмен Лео Райан, проводивший проверку по факту жалоб родственников прихожан данной секты, был убит людьми Джима Джонса. Обстоятельства трагедии выясняются. Мы видим кадры с места происшествия… На данный момент ведётся следствие и работы по опознанию погибших. Оставайтесь с нами…»
Через день погибших насчитали девятьсот одиннадцать человек. Первоначальную цифру объяснили тем, что люди лежали друг на друге, что затруднило подсчёты.
И ни слова о вертолётах и стрельбе. Понимаешь?
Голова стала тяжёлая, что не оторвать от подушки.
— Как ты оказался в СССР и что произошло с отцом?
— Я понимаю, мне нет прощения и знаю, что не достоин зваться твоим отцом, но сейчас мне тяжело слышать, как ты называешь его отцом. Они сами виноваты…
Я промолчала, лишь пожав плечами.
— Мы с твоим братом вернулись в Сан-Франциско, в пустой дом с разбитыми стёклами, обчищенный воришками. Он был как наша жизнь — опустошённый, полуразрушенный.
В то время я был близок к петле как никогда. Но как только представлял, как Джо находит меня в гараже, тут же одумывался. Может отравиться? Достать бы где яд да подмешать нам в еду.
Но всё же, впереди мелькала надежда. Главная цель — вернуть тебя, пока ты ещё малышка и сможешь забыть эти все перипетии.
Начался период обивания порогов различных контор, чтобы восстановить документы, устроить Джо в школу, снять кое-какие сбережения, связаться с посольством в СССР, найти работу, чтобы собрать на билет.
Люди, которые забрали тебя, оставили адреса и телефоны, но как я не пытался, все попытки установить связь были безрезультатными. Время шло, ты там росла, возможно осваивая новый язык, называя мамой и папой чужих людей.
А может ты всё ещё лепетала «mather, father»…
Год, два, три прошло.
Каждый год 18 ноября мы обязательно шли с Джо к океану, бросали камни, сидели молча, смотрели вдаль, делились мыслями о трагедии. Джо неизменно повторял: «Пап, они же ушли куда хотели — значит они счастливы, давай не будем грустить».
Он стал моей опорой. Его оптимизм был заразителен. Но сам он был слаб, порой днями не вставал с постели.
Я не оставлял попытки отыскать твой след, но всё было тщетно.
Джо, казалось, живёт в своём спокойном мире, не просыпаясь в поту по ночам, и, конечно, не глотая горстями таблетки, чтобы хоть как-то усмирить разум, крутящий одну и ту же пластинку. Мне помогала работа. Вернулись некоторые старые клиенты, я нашёл напарника с деньгами — Билла Флореса и в 85 году стал хозяином довольно успешной небольшой фабрики мебели «Flores & Sparks».
Джо старался участвовать в моих делах, но без особого интереса, проводя свободное время копаясь в бабушкиной библиотеке.
Пролетали месяцы, годы, пришло смирение, появилась женщина. Понимаешь? Она помогала мне с сыном.
Сейчас с его диагнозом живут практически полноценную жизнь. Конечно, всё зависит от формы и проявлений сопутствующих заболеваний. У него никогда не было судорог, хотя в последнее время учительница в школе стала жаловаться, что Джо бывает будто отключается, смотря в одну точку, не реагируя ни на что, только через минут десять от него можно услышать: «Всё в порядке, мэм, а что случилось?»
Джо пришлось перевести из нормального класса обратно в класс для детей с особенностями, а через год и вовсе на домашнее обучение. Ко всему прибавилась ещё и одышка. Доктор Митчелл объяснял, что организм Джо стареет быстрее, чем у нас. Мы пробовали новые лекарства, дорогостоящие — что не сделаешь, чтобы видеть родного ребёнка с утра с улыбкой. К сожалению, всё чаще Джо просто лежал, спал или сидел у окна в дедовом кресле.
Когда он впервые потерял сознание, я тряс его и вслух молился, пока не приехали медики.
Начался новый период лечений, обследований, мы ездили в Нью-Йорк к профессорам. Оказалось, что всё хуже, чем я предполагал. Помимо нарушений в работе мозга, у Джо обнаружили кардиомиопатию, сочетанную с пороками клапанов. Доктора предположили, что это следствие употребления каких-то препаратов.
Понимаешь, то, чем пичкали нас там, могло так сказаться на нём.
Я старался как мог. Но обмороки учащались, появились отёки на ногах, на лице выделялись одни синеватые губы. Ты когда-нибудь видела бледного чернокожего?
Он совсем перестал выходить из дома… Потом разговаривать…
Но в ночь перед смертью Джо сказал: «Передай привет Эмили, я скучаю по ней».
***
— Передай привет Эмили. Это последние его слова.
Джо умер в двадцать…
Через месяц, уладив все дела, я летел в Москву, пообещав себе найти родную дочь, пока ещё не представляя как.
***
Из оплота капитализма попал не в хвалёный социализм, а в тот же капитализм, только в зародыше. Москва 90-х представляла собой именно такого малыша, который в перспективе должен был стать жирным боссом капитала. Толпы людей, палатки, реклама, движение…
Я говорил, что в Джонстауне мы изучали русский язык? Только это меня спасало. Это и несколько тысяч долларов, разменянные на рубли. Сразу понял, что должен выглядеть здесь богато, но не броско. Прогуливаясь по Арбату старался быть, как сейчас модно говорить, аутентичным. Мимикрия. С жильём проблем особых не было, я снял квартиру с кое-какой необходимой мебелью на улице Скаковой — почти самый центр.
— Хм, мы жили на противоположной стороне Ленинградки, на Расковой. На Скаковой я как раз и занималась балетом.
— В этом, милая, вся ирония. Два года понадобилось, чтобы взять след. Та информация, что они оставили тогда в Гайане, либо уже устарела, либо изначально была ложной — по тому адресу никто не знал ни о какой Эмили Спаркс.
Я увидел вас в подземном переходе. Твоя ммм… та женщина ни капли не изменилась. Рядом с ней шла смуглая девчушка и что-то весело рассказывала. В первое мгновение вокруг вас будто появилось свечение, выделив из окружения.
Женщина заметила мой взгляд и, показалось, ускорила шаг, слегка прихватив тебя за локоть.
— Подожди, я, кажется, помню тот день. Мы шли с ней, болтали об учёбе, о чём-то спорили, тут она как-то резко изменилась в лице, и я ускорила шаг вслед за ней. Может о чём-то вспомнила, или где-то что-то забыла? Но нет, мы просто пришли домой. Весь вечер она ходила по квартире, сосредоточено наводя порядок, а ночью я слышала как они шептались с папой. Я конечно, не подала вида, но была обеспокоена.
— Да, мне тоже показалось, что она если и не узнала меня, то просто, увидев негра, вспомнила, что у тебя существуют настоящие родители.
В общем, я пошёл за вами. Проследил до дома. Потом на следующий день, потом опять. Видел вас с её мужем, несколько раз тебя одну.
Ошибки быть не могло. Это моя девочка. Это скулы матери, спина, ноги и взгляд.
И вот, однажды, женщина шла одна. Я преградил ей путь.
«Здравствуйте, миссис», — вежливо начал я, снимая кепку.
«Что вам нужно?» — слегка резковато бросила она.
«Вы помните меня? Я вас да. У вас моя дочь. Я понимаю, прошло бесконечно много времени, но если бы мы могли с вами где-то присесть… Мне хотелось бы рассказать вам мою историю, а после познакомиться с дочерью, с вашего позволения».
«Стойте, стойте, стойте, я не понимаю о чём речь. Вы сумасшедший! Я сейчас позову милицию».
Она быстро пошла, затем побежала. Я растерянно, стоял на месте, озираясь по сторонам и решая, что делать — броситься за ней, или подождать другого момента в уединённом месте.
Следующий раз попытался заговорить, когда встретил их двоих. Мужчина резко прервал меня, предупреждая, что если не отстану, то у меня будут проблемы.
Я не мог поверить, что такое возможно. Я всё понимал. Я не требовал отдать тебя. Хотел лишь познакомиться, поговорить, рассказать о себе, передать привет от брата, понимаешь? Но они вели себя так, что я сам стал сомневаться, не ошибся ли. Может, действительно сошёл с ума за эти два года скитаний по Москве, изучая лица, получая по лицу от скинхедов. Деньги заканчивались и я уже стал подыскивать хоть какую работёнку.
— Я вспомнила, ты как-то раз пытался заговорить со мной, но я спешила на занятия, тем более ты шептал не моё имя, и действительно был похож на психа.
— Да, я увидел тебя. Но только и мог что бормотать имя.
Следующий раз я был более настойчив. Требовал у твоих приёмных родителей увидеть тебя. И снова получал отказ и угрозы.
И вот, отчаявшись, раздумывая как быть, я засиделся в баре рядом с вашим домом. Вдруг мой взгляд упал на дверь, в которую только что вошёл крупный мужчина, в котором я сразу узнал мужа той женщины — твоего… отчима.
Он вошёл, заказал себе пива, присел за столик в углу. Через пять минут уже осушил бокал, вытерся рукавом и направился к выходу. Я пошёл за ним.
Не знаю, что двигало мною в тот момент, но я вообразил, что если пойду за ним, прослежу до квартиры — смогу вломиться к вам, чего бы это мне не стоило.
Кажется, я плохо соображал. Зашёл в подъезд за ним. В лифте, оказавшись лицом к лицу, он, конечно, узнал меня.
«Послушай, дружище, я понимаю что девчонка — твоя дочь, но ты ж ей ни черта не отец, всё что ты ей дал это корявый сперматозоид, а потом сумасшедшая секта — всё. Вырастили её мы и любим как родную, так что убирайся-ка ты восвояси, пока не остался здесь, в чужой земелюшке».
— И он достал нож. Просто достал, не делая никаких жестов.
Меня переклинило. Он, конечно не знал, в какой среде рос я, сколько раз был в потасовках, и вспорот лезвиями и побольше. И на уровне рефлексов имел навык обезоруживать противника. Лифт открылся вовремя, от моего удара он вылетел на площадку. В ответ я получил ножом в плечо. Вот смотри.
Тэрри показывает шрам.
— На секунду в голове прояснилось. Боль, Эми, нож, страх в глазах мужика. Я воспользовался замешательством, выхватил нож и через десять секунд уже бежал вниз по лестнице. Я ударил его в живот… Никогда не забуду это чувство, будто…
Наступал новый круг ада. Я сам пришёл с повинной в милицию, через несколько дней жутких кошмаров, слёз и гнева.
Потом суд, приговор — пятнадцать лет, без права досрочного освобождения.
Мордовия, исправительная колония №22. Слышала о такой?
— Нет.
— Пролетарии всех стран, объединяйтесь.
Здесь я снова вспомнил Маркса. Колония для иностранных заключённых. Вьетнамцы, африканцы, французы — все жили под одной крышей, одними интересами и мечтами. На то время я мог назвать русский своим вторым языком. Возможно, это сделало мою жизнь чуть лучше, чем у тех, кто его не знал, потому что учить русский заставляли различными неприятными методами…
На территории колонии стояла церквушка из дерева. Ну, не совсем церквушка. Она одновременно была и костёлом для католиков и храмом для православных христиан и некоторые мусульмане не чурались туда зайти. Африканцы устроили свой уголок, увешанный разными бусами — амулетами, фигурками и черепками, а напротив изображения Иисуса стояла статуя Будды. Местному священнику там помогал один китаец, звали его Чжао Фэн. Никто не знал, за что он сидит и какой у него срок, но все говорили, что помнят его от самого начала своих сроков. В свободное время я приходил в эту церковь. Поначалу просто усаживался на лавку в дальнем углу, наблюдал, что творится вокруг. Чжао не проводил каких-то служений, не выступал с речами, он просто выходил к прихожанам, кланялся, а потом мог присесть к кому-нибудь рядом, мог положить руку на плечо и сказать пару слов. А мог просто зажечь свечи и благовония, поправить икону, усесться в позе лотоса и не шевелиться, пока не закончится служба. Днём обычно туда ходили те, кто хочет тишины, а вечером те, кто распевал песни, восхваляя своего бога.
Вот такой вот коммунизм, Эми. Ни в какого бога я уже тогда не верил, окончательно и бесповоротно. Просто сидел в тишине отведённые полчаса. Думал, почему я здесь, когда всё пошло наперекосяк?
«Ты учить русский?» — Чжао подсел ко мне в один день, в конце утренней службы
«Поверхностно. Разговорный».
«Бывает что о ровную поверхность можно сломаться шея, так, Тэрри?» — китаец улыбается, я в ответ.
«Вы я вижу тоже практикуетесь?» — спрашиваю я.
«Это охрана. Все русский. Я иногда узнать и просить научить слова».
«Видно вы на особом счету, если охрана учит вас русским словам?»
«Чжао знает сердце и добро, их глаза не врут. Они это чувствует и доверять… Русский девушка. Она ждёт меня. Русский девушка самая красота».
«Так это всё ради любви, вас ждёт русская девушка?»
«Хоть любовь не делит языки, но я хочу сделать её, как сказать…»
«Сюрприз?»
«Да, точно сказан».
«Хотите, я могу учить вас? Бесплатно».
«Бесплатно жизнь не даёт, я верну тебе твоё, энергия должен круг, кружить».
«Я понял вас, Чжао».
И мы стали общаться с этим маленьким китайцем. Он был прост и в то же время знал очень тонко психологию человека, и вскоре, параллельно прогрессируя в языке, мы перешли с ним на личные темы. Поведал ему свою историю. И знаешь, что он сказал?
Помню как сейчас. Мы вышли во двор. Угнетающий серый двор, колючая проволока, плакаты, призывающие бросить пить, курить и воровать. Конец лета, порывистый ветер залетал, подметая площадку рядом с церковью.
«Тэрри-сан, я, ты, твоя потерянная семья, дочь, надзиратель Казанцев, Рокфеллер, Ельцин — мы все — лишь трава, колышущаяся на ветру. Наши семена — это наша свобода, которая плодит новые ростки. Небо над нами, вселенная, галактика — наша тюрьма. Мы обречены на вечность, на солнце, воду и ветер, треплющий нас мгновение между свежей молодостью зелени и пожухлостью старости».
«Я вижу вы преуспеваете в русском, товарищ Чжао? Трава, колышущаяся на ветру. Звучит поэтично. Только от этого не легче».
