Часть 1
Зверь самый лютый жалости не чужд.
Я чужд, так значит я не зверь.
Уильям Шекспир, Ричард III
Глава 1. Два стакана воды
— Брат Антоний… доложи, что у тебя произошло?
Антоний отрешённо отстегнул магазин и со стуком поставил винтовку рядом с ногой прикладом в пол. Ещё горячей от нагретого оружейного металла рукой, он медленно снял активные наушники для стрельбы, опустил голову и, ожидая неизбежного порицания, молчал.
Старший капеллан Никон подошёл ближе и встал рядом, сложив руки на груди. Антоний ощущал всей кожей его озадаченный взгляд.
— Три попадания и один выстрел ушёл вниз при стрельбе навскидку. Два попадания и два промаха при стрельбе сходу по неподвижным целям, четыре промаха и ноль попаданий при стрельбе сходу по движущимся целям. — Чтобы прорвать его внутреннюю самооборону, отец Никон наклонил голову вбок, пытаясь заглянуть ему в глаза. — Может быть, заказать молебен о твоём здравии? Но только о каком? Физическом, психическом или духовном?
Но Антоний в душу себе войти не позволил.
— Отец Никон… благословите закончить упражнение и удалиться, — тихо проговорил он.
Капеллан Никон помолчал, с пристрастием вглядываясь в безжизненную бледность его лица, перевёл взгляд на монитор над ростовыми мишенями с «красными» результатами стрельбы и со вздохом сказал:
— Завтра не приходи. Прими совет: тебе нужен врач или исповедь. Оружие сдай в Арсенал.
— Я принял… – вполголоса ответил Антоний и отдал честь капеллану Никону, как старшему по званию, прижав кулак к сердцу и вскинув затем руку выше головы. Он развернулся на сто восемьдесят градусов через левое плечо и вышел из тира.
В раздевалке Антоний сменил цифровой камуфляж на монашескую рясу из грубого домотканого сукна и, накинув на голову глубокий капюшон, вышел из военно-спортивного комплекса в «райский сад». Свет тороида термоядерного солнца уже не слепил: его затеняло вечернее светотонирование высокого купола обители, смещая излучение в красный спектр. «Древо жизни» посреди «рая», уже сворачивало листья цвета маренго, прекращая накапливать световую энергию и само превращалось в излучатель энергии, которая служила источником жизни для всей обители. В оранжево-красном свете ствол «Древа» и его ветви отбрасывали причудливые тени. Сегодня Антонию они показались зловещими.
Ударили пять раз в било, созывая насельников обители на трапезу. Капеллан остановился под тенью листвы раскидистого инжирного дерева и несколько мгновений смотрел, как монахи покидают свои кельи, расположенные в монастырской стене, которая ограждала пространство обители от внешнего мира, и спешат в трапезную. Увидев своих послушников, он сначала с тревогой любящего родителя размышлял об их будущем, затем вышел из тени и двинулся за ними следом.
Войдя в трапезную, он сразу бросил взгляд на место, где стоял стол послушников отца Александра и, увидев, что его убрали, а столы сдвинули, поднял глаза на икону Спасителя и перекрестился.
От пережитого стресса есть он не мог. Напрасно послушники, за многие годы, проведенные вместе, научившиеся тонко чувствовать состояние друг друга, искали его взгляда, – он не хотел на них смотреть, чтобы взглядом не выдать тьму отчаяния своего сердца. Трапеза не была воскресной, и поэтому, по уставу обители, протекала как обычно: в полном молчании. Антоний насилу влил в себя несколько ложек монастырской белковой похлёбки и, пропев вместе со всеми благодарственные молитвы, надвинул на глаза капюшон и быстро направился к выходу.
Ему хотелось побыть одному, чтобы в огне молитвы принести Господу своё горе, утолить острую боль, и он направился по гранитной дорожке в укромное место в глубине «райского сада», но среди зарослей кизила его настиг Фостирий.
— Наставник!.. — тихо окликнул его послушник.
Капеллан остановился. Фостирий? Для юноши это было немыслимо. Антоний сдвинул брови и повернулся к нему. Фостирий был молод, из призывников последнего набора. Послушником он был хорошим, хотя ему явно не хватало аскезы для сдерживания излишних порывов души, но то, что он сейчас сделал... являлось серьёзным нарушением устава обители. И Антонию, как его наставнику, придется на это реагировать.
— Послушник Фостирий, — держа гнев в наручниках, проговорил Антоний, – что заставило тебя нарушить устав и пренебречь послушанием молчания? Ты же знаешь, какое наказание теперь должен понести?
— Да, отец, — склонил голову Фостирий, – я готов быть лишённым общения во время трёх воскресных трапез, но только умоляю тебя, отец Антоний, скажи…
— Остановись, брат… — Гнев натянул цепи уз. — С каждым словом ты усугубляешь тяжесть своей вины…
— Пусть, отец мой, только скажи…
— Брат Фостирий!.. — побелел от его дерзости Антоний.
— Они погибли?..
— Замолчи! Как ты посмел?! — вскипел Антоний, и быстро оглянулся по сторонам. Убедившись, что они одни, он приблизился и, схватив его за плечи, сильно встряхнул и быстро спросил:
— Зачем?!!
Фостирий молчал и мокрыми от волнения глазами просительно вглядывался в совершенно бесстрастное лицо наставника, в это приспособление, выработанное для защиты его раненой, лишённой окраски души. Прикрываясь безразличием, как поднятым щитом, внутри себя капеллан пережил удивление. Он не знал, что Фостирию также больно, как и ему. Антоний опустил «щит», выдохнул гнев и мирно произнёс:
— С кем из них ты дружил?
— Со всеми, – сглотнув ком в горле, выдавил послушник, — но больше с братом Саввой. Наставник… где они?
Антоний трагично помолчал и со вздохом проговорил:
— Я... я и сам не знаю… это всё, что могу тебе сказать... — Антоний увидел, как послушник сцепил руки на груди и с болью опустил глаза. — Прими же, брат, теперь наказание – три дня затвора и раз в день стакан воды.
Антоний отвернулся. Его сердце перехватило жалостью. Он её не вынес, обернулся и с поспешностью воскликнул:
— Нет-нет! Два стакана воды… любимый брат Фостирий… Но больше ни слова!
Фостирий вскинул на него глаза и в порыве благодарности поклонился.
Антоний нарочито не смотрел на него, устремив взгляд в землю, его губ коснулась скорбная усмешка.
— Какого другого ответа ты искал во мне? Теперь ты видишь, что не стоила твоя дерзость всех предстоящих тебе мучений...
Когда послушник отошёл, он возвёл глаза к прозрачному куполу, словно пытался внутренним взором пронзить его и искусственное небо под ним, дотянуться до Седьмого неба к Владыке мира, и прошептал:
— Боже… я прошу Тебя только об одном: открой мне правду, чтобы я мог знать, как за них молиться: как за мёртвых, или как за живых…
И, укрепившись в сердце своём, он направился на КПП, запросил разрешение на посещение резиденции и выехал к владыке.
Глава 2. ... и кусочек хлеба
Остиарий, изнеженный женоподобный юноша в расшитом шёлком хитоне, был ниже его ростом, но Антонию казалось, что он смотрит на него сверху вниз. Сначала юноша с отвращением рассматривал лиловый шрам на левой щеке капеллана, заживление которого хоть и пытались ускорить регенератором, но безуспешно, затем лениво произнёс:
— Капеллан Антоний, преосвященнейший владыка не может принять вас. Он в затворе и посте предстоит в молитве Господу за весь мир.
Антоний понял: ему сказали «нет». Он опустил голову и с мольбой проговорил:
— Могу ли я подождать?
— Да, конечно, – ответил остиарий с грациозным кивком головы, – вы можете ожидать аудиенции в часовне, коротая время в молитве. Но, возможно, вам придётся ждать несколько часов.
Ему сказали: «не ждать». Но он не отступит. Антоний поблагодарил ответным кивком и молча пошёл к винтовой лестнице, ведущей в домовую часовню.
— Постойте…
Антоний обернулся.
— Вы по какому вопросу?
— По вопросу группы капеллана Александра.
— Хорошо. Я доложу владыке о вас. Ожидайте.
В полумраке маленькой домовой часовни Антоний преклонил колени и неподвижно стоял, устремив свой взор на Распятие. Добившись аудиенции, он только что одержал маленькую победу, но совершил её не для себя, а во Имя Его. Что-то или кто-то играл с ним в злую игру. Вот уже более четырёх месяцев его преследовали воспоминания о последних днях пребывания в обители отца Александра и его послушников, наполняя сердце сильной тревогой и каким-то тягостным предчувствием. Антоний всегда благодарил Создателя за дар интуиции, которая не раз спасала ему жизнь, и к которой он научился, наконец, прислушиваться. Из обители часто пропадали насельники, иногда надолго, иногда навсегда. И не было никакой необходимости справляться о них: всё вскоре становилось известным. Но тут было совсем другое. Исчезновение отца Александра накануне его епископской хиротонии [1]
Закрыть
, молчание иерархов, сохранение в течение длительного времени за ним и его послушниками мест в трапезной, и вдруг сегодняшнее их удаление… Сердце щемило как перед надвигающимся ураганом, вызванным сбоем орбитального климатического оборудования, но он не знал, что происходит, и откуда идёт напасть.Священство, рукоположение (от др.-греч. ???? — «рука» + др.-греч. ????? — «придавать силу»)
Ему вдруг вспомнилось лицо Александра во время их последней совместной трапезы и то благоговение, с которым тот подал ему свой кусочек хлеба. Тогда Антоний сильно смутился и удивлённо спросил:
«Брат Александр… это зачем?»
Он вспомнил, как тогда Александр с какой-то странной тоской в глазах ему ответил:
«Но ведь у тебя закончился хлеб, но не закончилась похлёбка».
А ему тогда показалось, что он его упрекнул. Антоний сильно покраснел и, запинаясь, ответил:
«Просто я… съел уже весь свой хлеб, да и только... Я так всегда ем: сначала хлеб, потом похлёбку…»
На что брат Александр мягко ему улыбнулся и сказал:
«Я заметил, брат Антоний, что к концу трапезы тебе всегда не хватает хлеба. Наверное, ты очень любишь его? Возьми мой кусочек, прошу тебя. Мне хватит».
И он со стыдом вспомнил, что на это ответил:
«Брат Александр! Каждый ест столько, сколько полагается по уставу. Не стоит неуместной жалостью нарушать правила братской жизни и оскорблять достоинство ближнего своего».
Скорее всего, раненный его словами, Александр опустил голову и тихо произнёс:
«Я это делаю не из жалости, а из любви…»
От того, как это было сказано, Антоний почувствовал озноб и быстро поднял свой «щит»:
«Брат Александр, благодарю. Но я не нуждаюсь в таких проявлениях любви».
Услышав его ответ, Александр еле заметно улыбнулся и чуть слышно проговорил:
«Отрицают любовь как раз те, кто больше всех в ней и нуждаются».
Спазм сжал горло… как тогда… да, как тогда… Антоний порывисто вздохнул и прошептал:
— О, Спаситель! Только позволь мне узнать, что с ним случилось? Больше ничего не прошу у Тебя…
Его позвали. Антоний быстро поднялся с колен, наложил на себя крест и вышел из часовни.
— Ну, сын мой, с чем пришёл?
Владыка Арсений властным жестом указал ему на стул у рабочего массивного стола, сам же, откинув подол мантии, сел в любимое кресло.
Антоний часто бывал в этом кабинете и к обстановке привык, но сейчас поразился произошедшей перемене. Ещё не так давно в этой комнате было всегда светло. Днём свет падал из высоких окон, освещая мозаики на полу и отливая жидким золотом в ножках высоких, стоящих на полу подсвечников, выхватывая на стенах ряд картин в тонких рамах, изображающих сцены из жизни апостолов, и высокие шкафы с древними манускриптами из бумаги и пергамента. Сейчас же чёрно-багровые шторы были плотно задёрнуты, единственным источником света служила зелёная лампа, в свете которой лицо епископа выглядело безжизненным, как маска. Антоний заметил, что он сильно постарел и вместо былого яркого проповедника, способного словом разжечь в сердцах огонь и повести за собой тысячи, перед ним сидел лишённый жизненных сил уставший пожилой человек.
Антонию на миг показалось, что тот смотрит на него с испугом, но в следующий момент лицо владыки уже утратило всякое выражение, и он спросил:
— Сын мой Антоний, о чём ты пришел меня спрашивать?
Антоний собрался с силами и проговорил:
— Преосвященнейший владыка… меня беспокоит отсутствие сведений о судьбе группы отца Александра. Где они? Что с ними? Если они мертвы – почему их имён нет на Стене Славы? Если они живы, почему устранено их место в трапезной, как будто они мертвы? Если же они совершили грех и отлучены от церкви... почему мы не молимся об их скорейшем и полном покаянии и возвращении после должного уврачевания в духовную семью обители?
Лицо владыки Арсения почернело и исказилось гневом. Антоний невольно отшатнулся. У него всё задрожало внутри. Владыка рывком встал, вышел из-за стола и, заложив руки за спину, стал прохаживаться по кабинету. Антоний, испуганный такой странной его реакцией, тоже встал, так как по уставу не положено сидеть в присутствии стоящего иерарха. Он молчал и ждал какого-нибудь объяснения.
Наконец, владыка заговорил, и голос его был спокойным и вкрадчивым:
— О, сын мой Антоний, наверное, ты любишь отца Александра так же, как и я… Да-да… так же, как и я... Ты ведь знаешь, что я относился к нему, как к родному сыну. Конечно, он – настоящий герой незримых войн! Духовная брань всегда была его сильной стороной…
— Владыка… – тихо перебил его Антоний. — Почему Вы говорите о нём… в прошедшем времени? Он… мёртв?
Владыка остановился и пристально посмотрел на него. Его лицо сделалось печальным.
— Антоний, сын мой… теперь я точно вижу: ты любишь его… Скажи… насколько вы были близки?
Антоний сильно смутился вопросом владыки. Зачем потребовалось такое уточнение? Если его заподозрили в эмпатии к капеллану Александру, перешедшей в неуставные отношения, – на это надо твёрдо ответить.
— Мы мало общались, владыка. Только в рамках выполнений боевых заданий. Не могу сказать, что мы были близки.
— Но ты единственный из всей братии приехал ко мне о нём спросить. Почему?
Антоний поднял лицо и с трепетом проговорил:
— Преосвященный владыка! В нашей святой обители было два солнца: одно – искусственное, другое – солнце души отца Александра. Одно освещало райские сады, давая жизнь обильному цветению, другое согревало наши сердца, принося в них плод любви. Если его солнце угасло… то наши сердца погрузятся во мрак…
Антоний опустился на колени.
— Я, высокопреосвященнейший владыка, молю не о надежде, но только о поводе для надежды. Или лишите меня всякой надежды, чтобы я мог оплакать брата и, как это подобает, воспеть песнь славы герою, воздать все почести умершему и вознести все молитвы об его упокоении со святыми…
Владыка подошёл и встал, немного приподняв подбородок и выпятив нижнюю губу, глядя на него сверху вниз. Иерарх несколько мгновений смотрел на его чуть покрасневшее от волнения лицо и произнёс:
— Сын мой, любезный отец Антоний! О, если бы я знал… Если бы я сам знал!
Антоний не смог совладать с отчаянием, и оно отобразилось на его лице, наверное, так же, как и отчаяние на лице Фостирия. Епископ увидел это и добавил:
— Но мы сейчас делаем всё, чтобы получить сведения о группе Александра, и, если хочешь, как только что-то будет известно, я тебя лично извещу!
— Благодарю Вас, благословенный отец… — с горькой радостью проговорил Антоний. – Я не могу спросить Вас о сути их задания, но подскажите… они на Земле или на Марсе?
— Они на Земле, сын мой, – нехотя ответил владыка.
— Слава Богу, но в нашей стране или вне страны?
