Дживана, слабая и бледная, оттолкнулась от брони на груди преторианца и увидела на полу окровавленные тела, вздрагивающие, хрипящие.
— Что вы наделали... — в ужасе ахнула она.
Освободившись от рук телохранителя, теряя туфли и ступая босыми ногами по тёплой крови, Дживана как помешанная, подошла к Серафиму. Она наклонилась, коснулась кончиками пальцев его дрожащего от боли лица, шепчущих какую-то молитву губ; перешла к Питириму, упала рядом с ним на колени, зажала дрожащими ладошками пульсирующую кровавым фонтаном рану в груди.
Лицо Питирима белело всё сильнее, взгляд угасал. Он провёл по своей груди, собирая в ладонь кровь, приподнял руку и тремя слабыми движениями окропил Дживану. Кровь мелкими каплями брызнула на лицо, сквозь иллюзию голографии платья обагрила её тело
— Крещается... чадо... Божье... Дживана... Во имя Отца... и Сына... и Святого Духа... Аминь... — из последних сил прохрипел Питирим, в его горле клокотала кровь.
— Аминь... — простонал Серафим и закрыл глаза.
Дживана словно оглохла. Её накрыла звенящая тишина, и в этой тишине она вдруг отчётливо произнесла:
— Аминь.
Питирим что-то шептал. Дживана, всхлипывая, наклонилась над ним и услышала последние слова, горячие, огненные слова, которые толкались в её душу:
— Найди Христа... Найди Евангелие... Иисус стоит всего!.. Всего...
На полуслове он замолчал. Сияющие глаза померкли, кровь последним толчком вылились из груди и перестала литься.
Казалось, Дживана целую вечность сидела и смотря в его глаза. Потом повернулась к охранникам и как-то совсем по-детски спросила:
— Он умер?
Ей никто не ответил. В камере царила мёртвая тишина. Дживана зажала перепачканными руками своё лицо и взвизгнула, заплакала, завыла.
— Я не хотела их убивать!!! Но... Я их убила!!! Убила!!! А-а-а!!! Спасите!!! Спасите их, спасите!!! Спасите!!!
Монахи архиепископа сурово взглянули на преторианцев, сорвали с поясов аптечки с медикаментами, подошли и склонились над телами.
---------------
ПРИМЕЧАНИЕ
58 — Novus ordo seclorum — Новый мировой порядок (лат.)
Глава 16. Кто ты?
Арсению доложили о бойне в тюрьме. Монах рассказывал странное: пленники, которые давно должны были сгинуть, откуда-то возымели силы напасть на Правительницу. Преторианцам-телохранителям пришлось их остановить. Как результат: один погиб, состояние другого критическое. В это трудно было поверить, но окровавленные руки вестника доказывали его слова.
— Кто... кто из них погиб? — Голос Арсения внезапно сел.
Ту секунду, которая прошла между вопросом и ответом, он едва мог дышать.
— Владыка, погиб заключенный Питирим.
У Арсения зашлось сердце, словно к нему прилила кровь, отхлынув от всего тела. Ему стало плохо. Почему? Разве не исполнилось то, к чему он так страстно стремился, о чём молился, мечтал? Почему же сейчас ему так плохо?
Монах всё ещё рассказывал о мерах, предпринятых братией, по спасению еретика, которые, однако, не привели к успеху, а Арсений внезапно понял, что со смертью этого человека в сердце угасло солнце, погрузив во тьму космического холода всю планетарную систему. Внутри он провалился в волчью яму. Его забрала себе глухая пустота, словно преторианцы убили не Питирима, а его самого.
До настоящего момента он и не знал, что имел такую сильную связь с этим человеком; не знал, что связан с ним навсегда; не знал, что от жизни этого человека каким-то образом зависела и его жизнь; не знал, что когда не станет того человека, то и ему не жить...
Словно для погребения, Арсений облачился в белые одежды. Сумрак комнаты угнетал, душил. Медленно, так, если бы каждое движение давалось с невыносимым трудом, Арсений распахнул портьеры, растворил все окна, впуская свет и весенний ветер.
С улицы доносились крики, поднялась какая-то суматоха. В окно он увидел, как преторианцы выносили из его тюрьмы пленников и грузили в правительственный квадрокоптер. Из главного входа вышла какая-то женщина, с головой обёрнутая в простое покрывало. Словно почувствовав на себе взгляд, женщина замедлила шаг, остановилась и обернулась, найдя глазами на втором этаже арочное окно.
От неожиданности он застыл. Это была Дживана. Но что с ней, в чём это она? Он присмотрелся и узнал скатерть с обеденного стола нижней трапезной. Дживана стянула пальцами под подбородком покрывало, словно стыдилась и укрывала от его взгляда грудь, но ткань лишь сильнее натянулась, подчёркивая пленительные формы.
У Арсения сразу с пол оборота сорвалось сердце, жилы налились огнём. Мысли стали неуправляемыми. Он проникал взглядом сквозь ткань, натянутую на бёдрах и на груди, мгновенно захлестнуло желание снова ощущать её всем телом...
Дживана зачем-то протянула к нему руку, как нищенка, просящая подаяния, или как женщина, зовущая к себе. Арсений, сглотнув, вцепился пальцами в подоконник, чтобы удержаться и не броситься к ней. С душой творилось невообразимое, безумство одолевало разум: он был уже готов схватить эту женщину прямо на глазах у её злобных преторианцев, отнести к себе в спальню и...
Вспомнились слова Иисуса, которых всегда боялся и соблюдал: «А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своём».
Никогда... никогда Арсений не смотрел на женщин с подобным вожделением, те же несколько минут близости женского тела в постели под одним покрывалом отравили ему жизнь. Ведь этого теперь даже если захочешь, не сможешь забыть. Боже, о чём он думает? Как же это отвратительно! На какую ещё грязь способно его сердце? Пистолет впору теперь приставлять не к её голове, а к груди своей.
— «Завет положил я с глазами моими, чтобы не помышлять мне о девице», — прошептал Арсений пришедшие на ум спасительные слова.
Как раненный воин через боль и омертвение уползает в укрытие, так и он из последних сил оторвал взгляд от сводящего с ума тела и посмотрел Дживане в лицо... увидел в заплаканных глазах робость, усталость, сильную горечь... и обомлел.
Или это был не её взгляд, или это была не Дживана.
Женщина, запрокинув голову, смотрела на него. Как она изменилась, как похорошела, каким приятным стало её лицо. Но что с ней произошло? Он ещё наслаждался ею, как вдруг Дживана заговорила голосом тихим и спокойным. Арсений напряг слух. От того, что он услышал, испытал настоящий шок.
— Милый... Сашенька... Да-а-а... Мы с тобой едины, едины... Мы с тобой – убийцы... Я такая же убийца, как и ты, а ты такой же убийца, как и я...
У Арсения сдавило горло, больно стукнула кровь в виски. Мысли заметались в ужасе. «Сашенька?!», «Убийца?!» Да что эта тварь говорит?! Он отпрянул, с силой захлопнув окно.
Арсений понимал, что в его судьбе случился какой-то страшный поворот. Следовало бы сосредоточиться, понять, что из этого последует конкретно. Проводив глазами взмывший над кипарисами золотой с обтекаемыми формами квадролёт, он повернулся спиной к окну и остался стоять посредине комнаты, бледный и неподвижный, а после с яростью поднял глаза на своё отражение в зеркале в простенке между окнами.
Тело Александра сослужило ему медвежью услугу. И он его возненавидел. Порочная привязанность клона к епископу-еретику, похоть молодой крови одурманили чистую, святую душу Арсения, и она предала Господа, совершила блудодействие! Опытный в писаниях, Арсений знал, что теперь будет: Бог накажет и отвернётся от него, оставит своей благодатью.
— Ты всегда был непокорен... — произнёс Арсений, с дрожью ненависти рассматривая тело клона в зеркале. — А говорил, что меня любишь... Не-е-ет, ты меня не любишь... Ты мне мстишь!! Ты всё всегда делал по-своему, и даже после полного обнуления ты умудряешься делать всё по-своему!! Скажи, «Сашенька», ты мстишь мне за друзей своих?!
Вдруг отражение словно отделилось, отмежевалось от трюмо. Александр по ту сторону амальгамы, взглянул на него в ответ. Пронзительные серые глаза больше не причиняли боли, а вызывали лишь злобу. Внезапно ласковый голос чётко прозвучал внутри:
«Ты знаешь ответы на все вопросы, которые задала тебе Дживана. Любимый отец, зачем ты меня убил? Зачем ты убил всех, кого я любил?»
Арсений вздрогнул, слишком уже ослабели нервы, отпрянул от зеркала, выставив перед собой руки. Александр в зеркале простёр к нему руки. Арсений вскрикнул и отгородился от него, сжав виски руками. Александр в зеркале обнял его голову руками.
Лицо Арсения свело судорогой. Он не мог выразить ни словом, ни восклицаниями своего волнения. В сердце нахлынула острая, мучительная боль. Чередой вспышек перед глазами возникали странные образы не из его жизни – лица, улыбки, глаза преданных им на смерть людей.
Боже... сколько лиц! Арсений никого их них не знал. Но их знал ОН. Александр.
Бред... Сумасшествие... Не своя, чужая память прорвалась с боем из бездны и смешалась с его памятью, висящей на краю этой бездны. Его разум вскипел, не способный осмыслить все события, свидетелем которых он не был, вмещая чужую жизнь, которой не жил, чужую боль, которой не болел, чужую любовь, которой не любил...
Арсений схватившись за голову рычал, стонал, метался, ничего не видя перед собой, натыкался на стены. Вдруг всплыл и влился в душу совершенно неожиданный, поражающий естество мистический опыт: вместе с рукой Александра Арсений протянул свою руку Сияющему Человеку; вместе с Александром он был спасен из глотки земли; вместе с Александром вошёл во мрак божественного света.
Не было большего счастья, чем наслаждение тех мгновений. Арсений вдруг подумал, что это и есть Божья благодать, и понял, что раньше никогда подлинной благодати не имел, а раз не имел, то ничего и не терял.
Судорожное дыхание успокаивалось, он глубоко дышал и озирался с удивлением. Оказывается, он стоял на вершине холма. Босые ноги ласкала шелковая трава, над головой струилась небесная лазурь. Вокруг простиралась зелёная долина с петляющей рекой, в легкой ряби которой отражались медленно плывущие в синеве неба облака. Умиротворяющую картину дополняло стадо овец – белые мазки кисти на зелёном холмистом полотне травы, среди огненных брызг маков.
Как же здесь было хорошо! Арсений так устал от сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что счастлив был хоть на минуточку вдохнуть полной грудью эту разливающуюся в воздухе свободу.
Рядом, справа и немножко позади... стоял Освещающий мир... Вот он какой, тот самый «ангел невиданной красоты»! Арсений вспомнил рассказ Александра и спросил, потрясённо разглядывая сквозь сияние человеческую фигуру:
— Господи... это Ты?
— Да... — тихо ответил Человек. — Это Я...
Но ответ смутил Арсения: сердце сжала зависть, обида, горечь; на лице проступила печаль.
— Господи, я переживаю сейчас то, что переживал Александр?
— И то, и не то... — красивым глубоким голосом ответил Человек.
Сияние Его возгоралось, стало больно глазам. И Арсений сорвался:
— Господи, почему же Ты скрывал такую благодать от меня? Почему Ты призрел на Александра, а не на меня? Ведь это я более всех потрудился для Тебя! Это я, а не он отдал свою жизнь Тебе и церкви Твоей! Александр – лишь слабая моя копия, созданная, чтобы исполнять мои приказы, направленные целиком и полностью на служение Тебе! Это я, я есть орудие Твоего гнева! Это я очищал землю Твою святую от порождений ехидны, а его лишь направлял как меч проливать кровь Твоих врагов! Он же как слуга нерадивый не исполнил приказов моих, не уразумел установлений Твоих, предал церковь Твою святую и сношался с врагами рода человеческого! Господи, за что? За что ты его, а не меня, удостоил созерцания славы Твоей?
Человек слушал его и молчал. Сияние потеряло насыщенность, тускнело, и от этого обида ещё сильней разъедала сердце Арсения. Сглотнув поднявшийся к горлу ком, Арсений ожесточённо прошептал:
— Господи, Ты каждый день разговаривал со мной через самого архистратига Михаила! Почему же сейчас Ты молчишь? Почему за всю мою жизнь ни разу не показал Лица Своего, не допустил в мир Своей благодати? Я как послушный раб исполнял все повеления Твои, и ничего не просил! Единственной наградой для меня был совет Твой! Разве хоть раз я пошёл наперекор Тебя? Разве хоть раз предал? Я – Твой, воззри на меня! Почему же Ты наказал меня молчанием Своим? Умоляю, скажи, чем я Тебя прогневил?! От Тебя я готов услышать любое обличение, только, мой Господь, не молчи...
Человек вдруг заговорил, и Его слова прозвучали словно гром с Неба.
— Отойди от меня, делающий беззаконие... Я никогда не знал тебя...
Внезапно наступил вечер. Человек таял, становился прозрачным, зыбким. Свет уходил, небо темнело. Арсения объял ужас.
— Нет-нет, Господи! Подожди, не покидай меня теперь! Прошу тебя, ответь! Скажи, что я сделал не так?
В чистом воздухе далеко разносились звуки, порыв ветра откуда-то с холмов принёс стон.
Арсений сжался внутри и всмотрелся вдаль, туда, где паслись стада, удивляясь странной остроте зрения. Овечки уже заметили его. Они поднимали из травы измазанные чем-то красным морды и со всех сторон устремлялись к нему. Они шли, блея и стеная; шли спотыкаясь, припадая на покрытые ранами ножки, тёрлись друг о друга ободранными до крови боками. Некоторые падали без сил и замирали, их тела прямо на глазах зарастали травой и процветали маками.
По всей долине было очень много бугорков с маками...
Арсений вдруг понял, откуда они. Ноги ослабли и подкосились. Перед лицом Сияющего Человека он опустился на землю и неподвижно ждал приближения овец на коленях. Они подходили, обступали его, а он, повинуясь какому-то новому для него чувству – нестерпимой жалости на разрыв аорты – каждую встречал, прижимая к себе ослабевшими от стресса руками, каждой ладонями оттирал залитые кровью морды.
Он откуда-то знал, что где-то среди них должна быть его любимая овечка. Она не пришла с отарой. Он поискал её глазами и нашёл. Худая, измождённая, она лежала у подножия холма, но была так слаба, что уже не могла идти. Она рвалась к нему, силилась встать, опираясь на дрожащие от слабости передние ножки, но падала. Трава и маки уже проросли сквозь ее задние ножки и забрали половину тела. Все, что теперь она могла – это лишь немного приподнимать голову, чтобы держаться за него хотя бы глазами, и готова была отдать за это последние жизненные силы.
Арсений осознал, как она ему нужна. Если её поглотит земля, он потеряет дружбу, верность которой не сыскать на всей земле, он потеряет подлинную любовь.
— Подождите меня, — пробормотал Арсений и, оставив стадо благополучно дошедших до него овец, бросился к ней.
Что есть силы он бежал по зеленой долине, покрытой бугорками, поросшими маками, не понимая, откуда в этом раю взялись страдания и смерть. Он подбежал к овечке, бросился к ней, очистил от земли и корней, поднял на руки и прижал к вздымающейся от бега груди. Овечка дотянулась, ткнулась в его щеку сухим бледным носом и обмякла, зрачки её затянулись пеленой.
— Только не это, Господи... я не дам этому произойти... — прошептал Арсений и бросился обратно к объятой Сиянием горе. Он поскальзывался на мокрой от росы траве, падал на колени и вставал, поднимался сильным толчками ног и напряжением мышц кора. Когда взобрался наверх, положил овечку к ногам Человека и вскричал:
