— Как вам не стыдно! Смотрите, что вы сделали?! Зачем вы заставляете человека так страдать?
Прикрывая лицо женщине, чтобы она больше ни на что не смотрела, он вывел её из палаты. Братья со скорбью помолчали. Мужчина редко дышал. Его глаза были раскрыты, но уже не видели ничего.
— Брат Савва... помнишь, я тебе рассказывал, что человек, когда утрачивает возможность реагировать, некоторое время ещё слышит и чувствует? Однажды я молился над уже, как мне показалось, умершим человеком, держа его за руку, а когда я закончил, он слегка пожал мне ладонь. Умирать страшно, и важно быть с человеком рядом до конца. Даже чуть больше, чем до конца, чтобы быть уверенным, что в последний свой миг человек не отчаялся, что не остался со своим страхом один на один.
Савва кивнул и взял человека за руку. Она была теплой, даже горячей.
— Его зовут Владимир, — прочитал на экране над больничной койкой Александр. — Володя, — низко наклонившись над кроватью, позвал он, — ты нас не знаешь, но мы не бросим тебя до конца. Прости родственников своих, им горе непосильно... Я хочу помолиться сейчас о тебе, хочу сказать тебе слова, которые, может быть, ты не знал. Не бойся. Ты идёшь к тем, кто тебя давно любят. Ты идешь в мир любви.
И он начал произносить молитву над умирающим человеком. Савва подхватывал её, запечатлевая словом «аминь».
Трое мужчин напротив вели непринужденную беседу. Как только Александр начал молиться, один из них сделал погромче псивизор, музыка стала заглушать звуки молитвы.
— Что вы делаете? — возмутился Савватий, и они оглянулись на него. — Выключите псивизор! Здесь, рядом с вами происходит великое таинство — таинство смерти! Проявите должное благоговение! У человека есть два самых важных события в жизни — его рождение и его смерть! Почему, когда человек рождается, то для всех родственников и окружающих людей это значительное событие? Почему, когда человек умирает, то проявляют безразличие?
Мужики выслушали его и отвернулись. Псивизор продолжил работать на полную мощь. Вдруг в палату влетела санитарка и с грохотом стала мыть полы вокруг, а потом собирать вещи умирающего в коробку, выгребая их из его тумбочки.
— Прекратите... — побелевшими от гнева губами проговорил Савватий. — Как вы можете? Человек ещё живой... Он всё чувствует! Проявите почтение! Ведь угасает человек, и с ним уходит целая вселенная!
Савве стало казаться, что они за стеклом, их не видят и не слышат. Уборщица спокойно закончила дело, схватила коробку и вышла из палаты.
Владимир выдохнул последний раз и больше не вдохнул.
— Держи его Савва... держи... Не оставляй ещё молитвы... Не отпускай руки его...
Ещё полчаса братья горячо молились. Наконец, Александр отпустил руку мужчины и закрыл ему глаза. Затем посмотрел на своего друга, который всё ещё шокированный бездушием людей, стоял с опущенной головой.
— Брат Савва... выполнивший волю Господа в сегодняшнем дне, выполнил её во всей своей жизни. Сегодня мы подоспели вовремя и сделали то, что от нас хотел Господь.
* * * *
Серафим в медицинском халате и шапочке стоял над постелью женщины. Она, натянув одеяло до носа, держалась за краешек цепкими немного дрожащими пальцами и карими испуганными глазами смотрела поверх него на неожиданного гостя.
— Ну и почему она у вас гулять не ходит? Все сейчас на прогулке! — строго спросил Серафим у рядом стоящей медсестры.
Сестра кокетливо заправила под шапочку выбившуюся прядь волос и сказала:
— Да она не хочет. Морока с ней. Сама уже не ходит, а вес набрала порядочный, пока лежала. Койки, видите, у нас, как в прошлом веке, без электрического привода, персонала не хватает. Вот мы и не собираемся надрываться и толкать койку по всем этим коридорам до сада. Так, открываем окно, пусть дышит.
В течение всего времени, пока сестра говорила, женщина смотрела на неё, потом сразу же перевела взгляд снова на Серафима.
— Вот как, гулять мы, значит, не хотим...
Больная испуганно потянула одеяло почти до самых глаз.
— ...а из-под одеяла выглядываем! — Серафим сложил руки на груди и ухмыльнулся одним уголком рта. — Нарушаем больничный режим, отказываемся содействовать медицинскому персоналу. Никак, помирать сегодня собрались?
Женщина вытаращила на него несчастные глаза и вдруг из-под одеяла тихо прошептала:
— Как... уже сегодня?
Серафим оглянулся на медсестру.
— Так. Диагноз ясен: пустота, тщета, уныние. Принесите-ка мне тёплое одеяло.
Сестра, пожав плечами, ушла и быстро возвратилась с шерстяным пледом. Серафим замотал женщину пледом поверх её же одеяла в той позе, в которой она и лежала, как паук пойманную муху и, почувствовав вес килограмм под сто, аккуратно приподнял кокон над постелью и прижал к своей груди.
— Не возражаете? — задал он странный вопрос и направился к выходу, оставив медсестру в остолбенении.
Женщина, затаив дыхание, смотрела сначала только на Серафима, а потом стала переводить взгляд на падающий снег, на затянутое пеленой облаков небо, на кроны деревьев. Серафим сделал большой круг вокруг корпуса и уселся на лавочку, посадив больную себе на колени. Женщина потупила глаза и не смела поднять их. Когда Серафим нахлобучил ей одеяло на голову, чтобы укрыть от снега, она тихо-тихо его спросила:
— А вам самому-то не холодно?
Серафиму после такой нагрузки было жарко, но он решил этого не говорить, а просто помотал головой. Тогда женщина чуток опустила с лица одеяло — в её замотанном состоянии это оказалось единственное действие, которое было доступно — и, страшно смущаясь, заговорила:
— Вам, наверное, противно вот так вот близко сидеть со мной... Вы такой сильный и хороший... Простите, что я режим не соблюдаю и что вам пришлось...
Серафим, пряча улыбку, сдвинул брови и строго сказал:
— Вот видите, к чему привела ваша безответственность. Раз гулять не идёте, два гулять не идёте, а потом люди из-за вас грыжу зарабатывают и мёрзнут без верховика в одном халате.
Женщина испуганно заморгала и дрожащим голосом заговорила:
— Простите... просто мне сказали... осталась неделя... и я...
— Кто вам такую дурь сказал? — грозно проговорил Серафим. — Шутники какие, ишь ты, я с ними разберусь!
— Шутники? — переспросила, обомлев, женщина. — Как... это была всего лишь шутка?
— За такие шутки в зубах бывают промежутки, — на полном серьёзе продолжал Серафим. — А вам, дорогая моя, ставлю непосредственную задачу: умыться и приодеться. Завтра приду – проверю. Если что не так – накажу.
— Хорошо. — Из глаз женщины покатились слёзы.
— И вот ещё что... — придерживая её одной рукой, Серафим украдкой оглянулся, достал из-за пазухи молитвослов и засунул через верхний край одеяла женщине. — Вот это читать каждый день, но так, чтобы не видел никто. Узнаю, что отобрали – накажу.
Женщина быстро кивнула, схватила молитвослов пальчиками-паучками и прижала его к груди.
Серафим подмигнул ей и, снова подхватив, пошёл по дорожке обратно в больничный корпус.
* * * *
Кир прикрыл лицо тыльной стороной ладони – настолько был нестерпим запах в этой палате. В ней лежали только двое, один из них спал, другой, тоненький жалкий старичок смотрел на него, облизывая губы.
— Поздравляю... с Рождеством! — подавляя рвотные позывы, проговорил Кир. — Вот... это вам...
Он вытащил из кармана из-под защитного медицинского комбинезона мандарин и вложил его в протянутую руку.
Старичок поднёс его к носу, понюхал и вдруг спросил:
— Что это? Что это такое?!
— Это? — сильно удивившись вопросу, проговорил Кир. — Это... мандарин...
— Мандарин! — воскликнул старичок, трепетно держа его в ладонях. — Вот, оказывается, ты какой, мандарин. — И он заплакал, нежно водя пальцем по шершавой корочке. — Никогда не думал, что когда-нибудь увижу мандарин.
Вдруг он резко впился в него зубами и стал грызть. Сок потёк по рукам и локтям.
— Мандарин... — приговаривал старичок, причмокивая часто губами. — Мандарин... мандарин... мандарин...
Увиденное зрелище повергло Кира в шок. Он пожалел, что мандарин был только один, и подумал, что в следующий раз надо привезти несколько килограммов мандаринов и раздать по больнице. Вдруг тут есть ещё кто-то из несчастных таких.
И он направился в дезинфекцию помогать сестрам мыть вновь прибывших больных.
* * * *
— Дяденька...
Максим со слезами обернулся. Его позвал мальчик с большой лысой головой и истончёнными руками и ногами. На лице, казалось, были одни огромные печальные глаза. Мальчик лежал на больничной койке, в ноздри кислород подавался по трубкам, в венах – иглы капельницы.
— Я знаю вас, дяденька... Вы прилетели за мной?
Горло Максима сжал спазм, и он сказал:
— Верно. Но как ты догадался?
Мальчик приподнял лысые бровки и проговорил:
— Мне так мама сказала. Она сказала, что сегодня прилетит добрый человек и отведёт меня к ней. А вы добрый. Я об этом сразу догадался. Я сразу понял, что вы прилетели за мной.
— Постой, — не понял Максим. — Но как я отведу тебя к маме? Тебя же не отпустят со мной из больницы?
— Пойдёмте, — потянула его за рукав медсестра и вывела из палаты. — Не слушайте. Мальчик – сирота, матери никогда не видел. Вот и придумывает, чтобы себя потешить, разные небылицы.
— Диагноз? — нахмурился Максим.
— Онкология желудка последняя стадия. Он не ест и не пьет уже несколько дней. Два дня не приходил в себя, это удивительно, что он с вами вдруг заговорил. Наверное, последний всплеск жизненных сил. Так всегда бывает перед смертью.
Максим с грустью всё для себя уяснил и, настоятельно попросив сестру его больше не беспокоить, вернулся в палату.
— Как тебя зовут? — спросил мальчугана Максим.
Мальчик смотрел на него немигающими глазами.
— Мама назвала меня Пашкой.
— Павел, значит. — Максим оглянулся на дверь, сел на стул рядом и задумался. — Конечно. Я пришёл отвести тебя к маме. — Мальчик вдруг улыбнулся и попытался приподнять голову, но это было ему не под силу. — И путешествие мы начнем прямо сейчас. Ты знаешь, где живёт твоя мама?
— Да, — еле заметно кивнул мальчик. — Я видел её в красивом дворце на небесах.
— Верно, — улыбнулся Максим. — А я – рождественский ангел и тоже живу на небесах. И конечно, знаком с твоей мамой. А познакомил нас наш общий друг – Иисус. Хочешь, я расскажу тебе про него, и он станет нашим с тобой общим другом?
Мальчик смотрел на него во все глаза.
— Расскажи... А то в том дворце я, кроме мамы, никого не знаю...
И Максим начал рассказывать красивую, но грустную, глубокую, но доступную пониманию рыбаков историю рождения Иисуса, как приходили к Младенцу пастухи и волхвы, тихо напевал нежным голосом рождественские песенки, трогательные и простые – его репертуар был огромен. Потом и вовсе перестал рассказывать, а просто гладил мальчика по руке и пел, пел, пел. Ведь рождественские песни сами расскажут всё о Христовом Рождестве. А одна песенка так понравилась мальчонке, что он выучил припев и стал Максиму тихонько подпевать:
В ночном саду прозрачно и светло
Стоит наш мирный дом,
Проходит ангел, белое крыло
Мелькает за окном.
В пещере ослик кушает овес,
В яслях лежит Христос,
Осленок носом тянется к Нему,
Звезда глядит во тьму.
Мария держит Сына на руках,
Иосиф греет чай.
Вот ангел им сказал о пастухах:
"Сейчас придут, встречай!"
В пещере ослик кушает овес,
В яслях лежит Христос,
Осленок носом тянется к Нему,
Звезда глядит во тьму.
Волхвы дары свои Ему несут,
За ними важно вслед
Верблюды длинноногие идут,
Звезда им дарит свет.
В пещере ослик кушает овес,
В яслях лежит Христос,
Осленок носом тянется к Нему,
Звезда глядит во тьму.
Во время последнего припева Максим вдруг понял, что остался один. Он взглянул на Пашку и понял, что он ушел.
К маме.
Максима обеими руками сжал его ручонку и прижал к своим губам.
* * * *
В конце дня они снова встретились в приёмном отделении и подняли глаза друг на друга, как будто каждый имел внутри страшную тайну и спрашивал глазами другого: «Имеешь ли её и ты?». Ни слова не говоря, Александр собрал всех вместе, и обнял. Так они и стояли в кругу и молчали, прижавшись головами друг к другу.
— Братья... — в полголоса сказал Александр. — Мы не смогли разделить с ними жизнь, зато разделили радость Христова Рождества и смерть.
* * * *
— Зелёную улицу этим ребятам, — сказал главврач больницы. Он вместе с медсёстрами стоял на крыльце, глядел на удаляющийся магнекар и затягивался сигаретой. — Как, откуда приходят к нам такие люди? Они живут практически независимо от того, какое тысячелетие на дворе, что принято или не принято в обществе. Они свободны от стремления к респектабельности, успеху, власти над людьми – от всего того, что так ценится в нашем мире.
Врач улыбнулся.
— Редкостные люди. И откуда они взялись в наше время и в нашей стране?
Вагнер
Мы век проводим за трудами дома
И только в праздник видим мир в очки.
Как управлять нам паствой незнакомой,
Когда мы от неё так далеки?
Фауст
Где нет нутра, там не поможешь потом.
Цена таким усильям медный грош.
Лишь проповеди искренним полётом
Наставник в вере может быть хорош,
А тот, кто мыслью беден и усидчив,
Кропает понапрасну пересказ
Заимствованных отовсюду фраз,
Всё дело выдержками ограничив.
Он, может быть, создаст авторитет
Среди детей и дурней недалеких,
Но без души и помыслов высоких
Живых путей от сердца к сердцу нет.
Иоганн Вольфганг Гёте
Фауст (пер. Бориса Пастернака)
Ложе... белая перина из лепестков цветущей вишни...
Ветви... снегопад лепестков от веяния тихого ветра...
Блики... ослепительные вспышки тороида солнца сквозь качающиеся ветви...
Дурман... сладостный опиум, тяжестью пьянящий голову...
Голос... тихий шёпот скорбного одиночества, одолевающий душу...
Антоний понемногу начинал ощущать себя, и сквозь видение перед его глазами проступала его келья.
Он стоял на коленях. Удивлённо он поднял к глазам руки и уставился на них, затем огляделся, поражаясь странной опустошенности, которая царила в нём.
Понемногу он вспомнил об отчётном испытании... когда оно было? Сегодня? Он спрашивал себя, почему он, нарушив устав обители, оказался в боевом снаряжении в келье? Он вспомнил вдруг слова любви, сказанные ему Павлом, и заверение в преданности Тита, поздравление с победой Никона...
На двенадцать часов... сто пятьдесят метров...
Цветущие вишни... Обломанная веточка, игриво заложенная за ухо старшего капеллана...
Антоний перекрестился... Что это, сон? Странные сны... Надо крепче молиться перед сном, чтобы Господь послал защиту, и дьявол не входил в тонкие материи и не глумился над его духом...
Но почему он в камуфляже?
Антоний посмотрел на часы и понял, что через полчаса у него встреча с девушкой Ольгой, и вздрогнул он непонятной боли. Он с поспешностью поднялся и направился в Арсенал, где, сняв камуфляж, облачился в свою монашескую рясу и вдруг... увидел на камуфляже лепестки цветов. Вялой от ужаса рукой он стряхнул их на пол.
Перед глазами снова возникли набухшие благоухающими цветами ветви... Где это? На двенадцать часов... сто пятьдесят метров... Надо разобраться... Надо проверить...
Антоний вернулся ко входу на Арену, нашёл указанную точку и вдруг вспомнил, как он ждал здесь капеллана Никона. Он пошёл по дорожке и вдруг увидел примятую траву – следы уводили в глубину «райского сада». Он дошёл до зарослей вишни и, отодвинув вишнёвую ветвь, вошёл внутрь благоухающего шатра...
Прикрывая лицо женщине, чтобы она больше ни на что не смотрела, он вывел её из палаты. Братья со скорбью помолчали. Мужчина редко дышал. Его глаза были раскрыты, но уже не видели ничего.
— Брат Савва... помнишь, я тебе рассказывал, что человек, когда утрачивает возможность реагировать, некоторое время ещё слышит и чувствует? Однажды я молился над уже, как мне показалось, умершим человеком, держа его за руку, а когда я закончил, он слегка пожал мне ладонь. Умирать страшно, и важно быть с человеком рядом до конца. Даже чуть больше, чем до конца, чтобы быть уверенным, что в последний свой миг человек не отчаялся, что не остался со своим страхом один на один.
Савва кивнул и взял человека за руку. Она была теплой, даже горячей.
— Его зовут Владимир, — прочитал на экране над больничной койкой Александр. — Володя, — низко наклонившись над кроватью, позвал он, — ты нас не знаешь, но мы не бросим тебя до конца. Прости родственников своих, им горе непосильно... Я хочу помолиться сейчас о тебе, хочу сказать тебе слова, которые, может быть, ты не знал. Не бойся. Ты идёшь к тем, кто тебя давно любят. Ты идешь в мир любви.
И он начал произносить молитву над умирающим человеком. Савва подхватывал её, запечатлевая словом «аминь».
Трое мужчин напротив вели непринужденную беседу. Как только Александр начал молиться, один из них сделал погромче псивизор, музыка стала заглушать звуки молитвы.
— Что вы делаете? — возмутился Савватий, и они оглянулись на него. — Выключите псивизор! Здесь, рядом с вами происходит великое таинство — таинство смерти! Проявите должное благоговение! У человека есть два самых важных события в жизни — его рождение и его смерть! Почему, когда человек рождается, то для всех родственников и окружающих людей это значительное событие? Почему, когда человек умирает, то проявляют безразличие?
Мужики выслушали его и отвернулись. Псивизор продолжил работать на полную мощь. Вдруг в палату влетела санитарка и с грохотом стала мыть полы вокруг, а потом собирать вещи умирающего в коробку, выгребая их из его тумбочки.
— Прекратите... — побелевшими от гнева губами проговорил Савватий. — Как вы можете? Человек ещё живой... Он всё чувствует! Проявите почтение! Ведь угасает человек, и с ним уходит целая вселенная!
Савве стало казаться, что они за стеклом, их не видят и не слышат. Уборщица спокойно закончила дело, схватила коробку и вышла из палаты.
Владимир выдохнул последний раз и больше не вдохнул.
— Держи его Савва... держи... Не оставляй ещё молитвы... Не отпускай руки его...
Ещё полчаса братья горячо молились. Наконец, Александр отпустил руку мужчины и закрыл ему глаза. Затем посмотрел на своего друга, который всё ещё шокированный бездушием людей, стоял с опущенной головой.
— Брат Савва... выполнивший волю Господа в сегодняшнем дне, выполнил её во всей своей жизни. Сегодня мы подоспели вовремя и сделали то, что от нас хотел Господь.
* * * *
Серафим в медицинском халате и шапочке стоял над постелью женщины. Она, натянув одеяло до носа, держалась за краешек цепкими немного дрожащими пальцами и карими испуганными глазами смотрела поверх него на неожиданного гостя.
— Ну и почему она у вас гулять не ходит? Все сейчас на прогулке! — строго спросил Серафим у рядом стоящей медсестры.
Сестра кокетливо заправила под шапочку выбившуюся прядь волос и сказала:
— Да она не хочет. Морока с ней. Сама уже не ходит, а вес набрала порядочный, пока лежала. Койки, видите, у нас, как в прошлом веке, без электрического привода, персонала не хватает. Вот мы и не собираемся надрываться и толкать койку по всем этим коридорам до сада. Так, открываем окно, пусть дышит.
В течение всего времени, пока сестра говорила, женщина смотрела на неё, потом сразу же перевела взгляд снова на Серафима.
— Вот как, гулять мы, значит, не хотим...
Больная испуганно потянула одеяло почти до самых глаз.
— ...а из-под одеяла выглядываем! — Серафим сложил руки на груди и ухмыльнулся одним уголком рта. — Нарушаем больничный режим, отказываемся содействовать медицинскому персоналу. Никак, помирать сегодня собрались?
Женщина вытаращила на него несчастные глаза и вдруг из-под одеяла тихо прошептала:
— Как... уже сегодня?
Серафим оглянулся на медсестру.
— Так. Диагноз ясен: пустота, тщета, уныние. Принесите-ка мне тёплое одеяло.
Сестра, пожав плечами, ушла и быстро возвратилась с шерстяным пледом. Серафим замотал женщину пледом поверх её же одеяла в той позе, в которой она и лежала, как паук пойманную муху и, почувствовав вес килограмм под сто, аккуратно приподнял кокон над постелью и прижал к своей груди.
— Не возражаете? — задал он странный вопрос и направился к выходу, оставив медсестру в остолбенении.
Женщина, затаив дыхание, смотрела сначала только на Серафима, а потом стала переводить взгляд на падающий снег, на затянутое пеленой облаков небо, на кроны деревьев. Серафим сделал большой круг вокруг корпуса и уселся на лавочку, посадив больную себе на колени. Женщина потупила глаза и не смела поднять их. Когда Серафим нахлобучил ей одеяло на голову, чтобы укрыть от снега, она тихо-тихо его спросила:
— А вам самому-то не холодно?
Серафиму после такой нагрузки было жарко, но он решил этого не говорить, а просто помотал головой. Тогда женщина чуток опустила с лица одеяло — в её замотанном состоянии это оказалось единственное действие, которое было доступно — и, страшно смущаясь, заговорила:
— Вам, наверное, противно вот так вот близко сидеть со мной... Вы такой сильный и хороший... Простите, что я режим не соблюдаю и что вам пришлось...
Серафим, пряча улыбку, сдвинул брови и строго сказал:
— Вот видите, к чему привела ваша безответственность. Раз гулять не идёте, два гулять не идёте, а потом люди из-за вас грыжу зарабатывают и мёрзнут без верховика в одном халате.
Женщина испуганно заморгала и дрожащим голосом заговорила:
— Простите... просто мне сказали... осталась неделя... и я...
— Кто вам такую дурь сказал? — грозно проговорил Серафим. — Шутники какие, ишь ты, я с ними разберусь!
— Шутники? — переспросила, обомлев, женщина. — Как... это была всего лишь шутка?
— За такие шутки в зубах бывают промежутки, — на полном серьёзе продолжал Серафим. — А вам, дорогая моя, ставлю непосредственную задачу: умыться и приодеться. Завтра приду – проверю. Если что не так – накажу.
— Хорошо. — Из глаз женщины покатились слёзы.
— И вот ещё что... — придерживая её одной рукой, Серафим украдкой оглянулся, достал из-за пазухи молитвослов и засунул через верхний край одеяла женщине. — Вот это читать каждый день, но так, чтобы не видел никто. Узнаю, что отобрали – накажу.
Женщина быстро кивнула, схватила молитвослов пальчиками-паучками и прижала его к груди.
Серафим подмигнул ей и, снова подхватив, пошёл по дорожке обратно в больничный корпус.
* * * *
Кир прикрыл лицо тыльной стороной ладони – настолько был нестерпим запах в этой палате. В ней лежали только двое, один из них спал, другой, тоненький жалкий старичок смотрел на него, облизывая губы.
— Поздравляю... с Рождеством! — подавляя рвотные позывы, проговорил Кир. — Вот... это вам...
Он вытащил из кармана из-под защитного медицинского комбинезона мандарин и вложил его в протянутую руку.
Старичок поднёс его к носу, понюхал и вдруг спросил:
— Что это? Что это такое?!
— Это? — сильно удивившись вопросу, проговорил Кир. — Это... мандарин...
— Мандарин! — воскликнул старичок, трепетно держа его в ладонях. — Вот, оказывается, ты какой, мандарин. — И он заплакал, нежно водя пальцем по шершавой корочке. — Никогда не думал, что когда-нибудь увижу мандарин.
Вдруг он резко впился в него зубами и стал грызть. Сок потёк по рукам и локтям.
— Мандарин... — приговаривал старичок, причмокивая часто губами. — Мандарин... мандарин... мандарин...
Увиденное зрелище повергло Кира в шок. Он пожалел, что мандарин был только один, и подумал, что в следующий раз надо привезти несколько килограммов мандаринов и раздать по больнице. Вдруг тут есть ещё кто-то из несчастных таких.
И он направился в дезинфекцию помогать сестрам мыть вновь прибывших больных.
* * * *
— Дяденька...
Максим со слезами обернулся. Его позвал мальчик с большой лысой головой и истончёнными руками и ногами. На лице, казалось, были одни огромные печальные глаза. Мальчик лежал на больничной койке, в ноздри кислород подавался по трубкам, в венах – иглы капельницы.
— Я знаю вас, дяденька... Вы прилетели за мной?
Горло Максима сжал спазм, и он сказал:
— Верно. Но как ты догадался?
Мальчик приподнял лысые бровки и проговорил:
— Мне так мама сказала. Она сказала, что сегодня прилетит добрый человек и отведёт меня к ней. А вы добрый. Я об этом сразу догадался. Я сразу понял, что вы прилетели за мной.
— Постой, — не понял Максим. — Но как я отведу тебя к маме? Тебя же не отпустят со мной из больницы?
— Пойдёмте, — потянула его за рукав медсестра и вывела из палаты. — Не слушайте. Мальчик – сирота, матери никогда не видел. Вот и придумывает, чтобы себя потешить, разные небылицы.
— Диагноз? — нахмурился Максим.
— Онкология желудка последняя стадия. Он не ест и не пьет уже несколько дней. Два дня не приходил в себя, это удивительно, что он с вами вдруг заговорил. Наверное, последний всплеск жизненных сил. Так всегда бывает перед смертью.
Максим с грустью всё для себя уяснил и, настоятельно попросив сестру его больше не беспокоить, вернулся в палату.
— Как тебя зовут? — спросил мальчугана Максим.
Мальчик смотрел на него немигающими глазами.
— Мама назвала меня Пашкой.
— Павел, значит. — Максим оглянулся на дверь, сел на стул рядом и задумался. — Конечно. Я пришёл отвести тебя к маме. — Мальчик вдруг улыбнулся и попытался приподнять голову, но это было ему не под силу. — И путешествие мы начнем прямо сейчас. Ты знаешь, где живёт твоя мама?
— Да, — еле заметно кивнул мальчик. — Я видел её в красивом дворце на небесах.
— Верно, — улыбнулся Максим. — А я – рождественский ангел и тоже живу на небесах. И конечно, знаком с твоей мамой. А познакомил нас наш общий друг – Иисус. Хочешь, я расскажу тебе про него, и он станет нашим с тобой общим другом?
Мальчик смотрел на него во все глаза.
— Расскажи... А то в том дворце я, кроме мамы, никого не знаю...
И Максим начал рассказывать красивую, но грустную, глубокую, но доступную пониманию рыбаков историю рождения Иисуса, как приходили к Младенцу пастухи и волхвы, тихо напевал нежным голосом рождественские песенки, трогательные и простые – его репертуар был огромен. Потом и вовсе перестал рассказывать, а просто гладил мальчика по руке и пел, пел, пел. Ведь рождественские песни сами расскажут всё о Христовом Рождестве. А одна песенка так понравилась мальчонке, что он выучил припев и стал Максиму тихонько подпевать:
В ночном саду прозрачно и светло
Стоит наш мирный дом,
Проходит ангел, белое крыло
Мелькает за окном.
В пещере ослик кушает овес,
В яслях лежит Христос,
Осленок носом тянется к Нему,
Звезда глядит во тьму.
Мария держит Сына на руках,
Иосиф греет чай.
Вот ангел им сказал о пастухах:
"Сейчас придут, встречай!"
В пещере ослик кушает овес,
В яслях лежит Христос,
Осленок носом тянется к Нему,
Звезда глядит во тьму.
Волхвы дары свои Ему несут,
За ними важно вслед
Верблюды длинноногие идут,
Звезда им дарит свет.
В пещере ослик кушает овес,
В яслях лежит Христос,
Осленок носом тянется к Нему,
Звезда глядит во тьму.
Во время последнего припева Максим вдруг понял, что остался один. Он взглянул на Пашку и понял, что он ушел.
К маме.
Максима обеими руками сжал его ручонку и прижал к своим губам.
* * * *
В конце дня они снова встретились в приёмном отделении и подняли глаза друг на друга, как будто каждый имел внутри страшную тайну и спрашивал глазами другого: «Имеешь ли её и ты?». Ни слова не говоря, Александр собрал всех вместе, и обнял. Так они и стояли в кругу и молчали, прижавшись головами друг к другу.
— Братья... — в полголоса сказал Александр. — Мы не смогли разделить с ними жизнь, зато разделили радость Христова Рождества и смерть.
* * * *
— Зелёную улицу этим ребятам, — сказал главврач больницы. Он вместе с медсёстрами стоял на крыльце, глядел на удаляющийся магнекар и затягивался сигаретой. — Как, откуда приходят к нам такие люди? Они живут практически независимо от того, какое тысячелетие на дворе, что принято или не принято в обществе. Они свободны от стремления к респектабельности, успеху, власти над людьми – от всего того, что так ценится в нашем мире.
Врач улыбнулся.
— Редкостные люди. И откуда они взялись в наше время и в нашей стране?
ЧАСТЬ 2
Вагнер
Мы век проводим за трудами дома
И только в праздник видим мир в очки.
Как управлять нам паствой незнакомой,
Когда мы от неё так далеки?
Фауст
Где нет нутра, там не поможешь потом.
Цена таким усильям медный грош.
Лишь проповеди искренним полётом
Наставник в вере может быть хорош,
А тот, кто мыслью беден и усидчив,
Кропает понапрасну пересказ
Заимствованных отовсюду фраз,
Всё дело выдержками ограничив.
Он, может быть, создаст авторитет
Среди детей и дурней недалеких,
Но без души и помыслов высоких
Живых путей от сердца к сердцу нет.
Иоганн Вольфганг Гёте
Фауст (пер. Бориса Пастернака)
Глава 1. Кошмар Фостирия
Ложе... белая перина из лепестков цветущей вишни...
Ветви... снегопад лепестков от веяния тихого ветра...
Блики... ослепительные вспышки тороида солнца сквозь качающиеся ветви...
Дурман... сладостный опиум, тяжестью пьянящий голову...
Голос... тихий шёпот скорбного одиночества, одолевающий душу...
Антоний понемногу начинал ощущать себя, и сквозь видение перед его глазами проступала его келья.
Он стоял на коленях. Удивлённо он поднял к глазам руки и уставился на них, затем огляделся, поражаясь странной опустошенности, которая царила в нём.
Понемногу он вспомнил об отчётном испытании... когда оно было? Сегодня? Он спрашивал себя, почему он, нарушив устав обители, оказался в боевом снаряжении в келье? Он вспомнил вдруг слова любви, сказанные ему Павлом, и заверение в преданности Тита, поздравление с победой Никона...
На двенадцать часов... сто пятьдесят метров...
Цветущие вишни... Обломанная веточка, игриво заложенная за ухо старшего капеллана...
Антоний перекрестился... Что это, сон? Странные сны... Надо крепче молиться перед сном, чтобы Господь послал защиту, и дьявол не входил в тонкие материи и не глумился над его духом...
Но почему он в камуфляже?
Антоний посмотрел на часы и понял, что через полчаса у него встреча с девушкой Ольгой, и вздрогнул он непонятной боли. Он с поспешностью поднялся и направился в Арсенал, где, сняв камуфляж, облачился в свою монашескую рясу и вдруг... увидел на камуфляже лепестки цветов. Вялой от ужаса рукой он стряхнул их на пол.
Перед глазами снова возникли набухшие благоухающими цветами ветви... Где это? На двенадцать часов... сто пятьдесят метров... Надо разобраться... Надо проверить...
Антоний вернулся ко входу на Арену, нашёл указанную точку и вдруг вспомнил, как он ждал здесь капеллана Никона. Он пошёл по дорожке и вдруг увидел примятую траву – следы уводили в глубину «райского сада». Он дошёл до зарослей вишни и, отодвинув вишнёвую ветвь, вошёл внутрь благоухающего шатра...
