Как ни страдали братья и сестры, но при виде Питирима все светились радостью! Казалось, они исцелились, только глядя на его светлый лик, и были готовы выписываться из больницы и бежать обратно в Вознесенку.
Питирим подходил к каждому, над каждым молился и возлагал руки. Когда же обошёл всех, его лицо покрылось печалью. Он тихо спросил Ардена, который вернулся усталым после какой-то серьёзной операции и молчаливо следовал за ним:
— Брат Арден, но тут не все. Где же брат Кир?
Арден в ответ посмотрел так, что Питирим побледнел. Увидев это, я испугался. Губы Питирима дрогнули, он жалобно попросил:
— Друг мой Арденн... не молчи!
Арден утёр обеими ладонями лицо и сдавленно сказал:
— Кира больше нет. Его не удалось спасти. Его убили на месте – ударом в голову. Когда мы его нашли, он был уже мёртв.
От этих слов меня самого как будто ударили в голову и в сердце. Я от ужаса отшатнулся и прижался лопатками к стене больничного коридора, не в силах дышать. В глазах всё поплыло: белые халаты, лампы, бледно-зелёные коридорные стены. Арден что-то ещё говорил, рассказывал, как избивали Альберта, как убивали полицейских, а я только с ужасом бормотал:
— Кира больше нет? Но он же только что подвозил нас сюда... Как это: «Кира больше нет»?
— Если нет покаяния в народе за своё историческое прошлое, то история всегда повторяется, только в более страшном и уродливом виде, — сказал Стефан. — Царства Небесного нашему светлому брату Киру и защищавшим нас полицейским: Николаю, Филиппу и Алексею. Хоть они так и не стали христианами, но сказано: «И кто напоит вас чашей воды ради имени Моего, потому что вы Христовы, – аминь, Я говорю вам, не утратит он награды своей». Эти же ребята сделали больше: они отдали за нас самое дорогое, что у них было, – свои жизни. Верю, что теперь они, как и Кир, со Христом. — Стефан двумя руками обнял нас с Настей и улыбнулся: — Теперь у нас появились воины-защитники на небесах!
Его слова меня немного утешили. Да и вообще, от Стефана исходила какая-то странная радость. Странная, потому что она была на месте, где обычно царствует горе.
Потихонечку с большим трудом я стал приходить в себя и снова включился вниманием в их разговор. Теперь говорили о каком-то тяжело раненном в голову капеллане, над спасением которого в данный момент трудились Арден и врачи, и Питирим сказал:
— Давайте от всего сердца молиться об этом несчастном капеллане Антонии. Если его не забрали, значит, думали, что он погиб. О, если бы только Господь спас ему жизнь, вырвал бы его из плена обители и дал ему братьев и сестёр для духовного утешения! Как бы мне хотелось увидеть его и пообщаться с ним!
Ну, вот... снова и снова его тянет ко всяким мерзавцам!
Но слова Ардена меня успокоили:
— Вряд ли это удастся в ближайшее время. Пуля прошла по касательной и снесла ему часть черепа, осколками костей задета височная зона. Возможно, он потеряет память, возможно, даже и речь. А, может быть, Господь его помилует, и повреждения окажутся не критичными.
Ну, слава Богу, обрадовался я, а Питирим, разумеется, расстроился:
— Можем ли мы его забрать для реабилитации в Луговое?
— Это сейчас будет очень трудно, — покачал головой Арден. — Он слаб и может не перенести транспортировку.
— Тогда можно мне посещать его в больнице? — не унимался Питирим.
— Можно, я попрошу для тебя разрешение в полиции.
— Я тоже хотел бы быть рядом, когда он откроет глаза, — поспешил вставить я, зацепившись за одну проскочившую в голове мыслишку.
— Хорошо, — согласился Арден. — Когда он придёт в себя, мы вам обязательно сообщим.
* * *
Кира мы похоронили в тот же день, что и тех троих ребят. Полицейских должны были кремировать и захоронить со всеми воинскими почестями на военном кладбище мегаполиса, но из-за произошедшего в Вознесенке случились что-то невообразимое: наших защитников самих объявили преступниками, запретили оказывать им воинские почести, и даже не дали места на кладбище! Вот мы и хоронили их вместе с Киром на братском кладбище на окраине Вознесенки, в березняке из трёх березок на холме за ручьём. И удивительно, что на похороны прилетел сам полковник Проханов, а за ним на квадрокоптерах и магнекарах всё полицейское Управление!
Наша маленькая парковка стала напоминать оцепление во время митингов — столько на неё набилось полицейских магнекаров! Четыре квадрокоптера еле нашли, где приземлиться в Вознесенке, кому-то из них пришлось при посадке утонуть в снегу в поле за ручьём.
Несколько сотен человек окружили четыре гроба. Приехали все братья и сестры из других общин. Не было только Альберта. Говорят, он очень хотел попрощаться со своими, но потерял сознание, сделав лишь пару шагов от постели. Сослуживцы троекратным салютом из табельного оружия отдали дань памяти погибшим, а Питирим с братьями и сестрами отслужили по усопшим молебен. Я никогда не видел, чтобы столько полицейских так сильно скорбели, некоторые не сдерживали слёз.
Да я и сам никогда не знал, что такое горе. Я никогда не знал, что горе может быть таким. Я всю жизнь только и жил, бегая от проблем, уклонялся от того, что даже просто портило настроение. Пару раз я падал и разбивал коленку, было больно. А ещё однажды прищемил палец. Вот это было побольнее. Но, оказывается, ничего нет страшнее боли души. Она невыносима. Эту боль невозможно перекрыть ничем, только если не треснуться лбом о стенку. Но тогда будут болеть и лоб, и душа. Или напиться антидепрессантов, но тогда не чувствуешь вообще ничего. Боль души – страшнее страшного. Это как будто под кожей болит всё моё Я. Вся моя личность, само моё существо целиком, а не только ушибленный палец.
Смерть Кира меня потрясла. Смерть дорогого мне человека. Вот мы ехали в магнекаре с ним в полис – он ещё был, а теперь его больше нет и не будет никогда. Я был безутешен, плакал и не понимал, как остановиться. Я просто не мог поверить, что этого улыбчивого, невероятно доброго и умного парня рядом больше нет. Меня сотрясало злобой от мысли, что его убили ни за что. Не было никаких свидетелей рядом, никто не может ничего сказать, никто не видел, кто же так сильно ударил его по голове, что убил на месте.
Но это сделали они.
Боевики архиепископии.
Кир неподвижно лежал в гробу. Я смотрел в его посиневшее от удара лицо, и во мне звучала какая-то мучительная музыка. Она выматывала душу. Только прислушавшись, я узнал свою мучительницу: это был «Вокализ» Рахманинова, который я прослушал, когда ещё отбирал музыку для коров и, разумеется, отверг, потому что не хотел, чтобы бурёнки страдали так же, как страдают в этой музыке, похожей на молитву, скрипка и виолончель. Это была музыка разрывающего душу горя. И вот она настигла меня сейчас.
Она звучала внутри, и я в бессильной ярости сжимал кулаки, вспоминая мою встречу с капелланом Александром на той скале, как он с холодным взглядом ходил вокруг Питирима перед тем, как собирался его застрелить, и представлял такого же капеллана с отмороженным сердцем, или его послушника – морального выродка, который, может быть, точно так же смотрел на Кира... на нашего доброго, весёлого Кира... прежде чем его убить. А потом убил.
И я ненавидел их всех. Всю их эту гадкую, подлую, бездушную обитель.
И со мной был солидарен Владик. В одночасье по вине этих капелланов он лишился двух самых лучших друзей и скорбел о Максиме и Кире. Румянец пятнами горел на его бледном лице, ужас в пустых глазах перемешался с протестом.
Но он просто горевал и всё. Во мне же кипела ненависть.
Казалось, что вокруг все спокойны и даже радостны. Даже полицейские после молебна воспряли, смотрели радостнее и веселее. Когда я подошел прощаться с Киром, мне показалось, что он утопает в нашей любви и в цветах, и кончики его губ застыли в ответной прощальной улыбке. Слёзы полились у меня из глаз. Я склонил голову, опершись руками в борт гробовой доски. Мне показалось, что он никуда не ушёл… да, он живой и даже смущён, что ему оказано столько внимания, и все напрасно огорчены происходящим, ведь он ушёл по своей воле. Он сам так хотел! Дурацкая, дикая мысль. Но, как будто в её подтверждение, на моё плечо легла рука Ардена, и за спиной я услышал его тихий шёпот:
— Он всегда был готов умереть за Максима, даже когда тот был ещё боевиком архиепископии. И он сделал это. Я даже считаю, что любви Кира хватило бы, чтобы умереть за каждого из них... если кого-то из них можно было бы спасти, и даже если бы нельзя. И он сделал бы это. Пусть будет благословенна его жертва. — Арден закрыл глаза и опустил голову в молитве: — Господи, спаси убийцу Кира! Вырви из плена дьявольского, даруй освобождение, как Ты даровал его братьям.
— Аминь... — тихо ответил я и добавил: — Я бы никогда не смог... никогда не смог попросить за убийцу...
— А нас этому научил своим примером Кир, — ответил Арден. — А тебя во время вашего опасного пути разве этому не научил владыка Питирим?
Я задумался. Похоже, что не научил. Конечно, я всё видел на его примере, но сам в себе таких сил не находил, хотя желание всем спасения, даже негодяям, уже зародилось в моей душе.
И была погибшим мёрзлая земля могилой, и белый, горящий золотом от солнца чистый снег был им покрывалом. Казалось, сам морозный воздух наполнен пасхальной радостью, предчувствием света и скорого воскресения, такой радостью от грядущей встречи, которую не могла украсть даже эта преждевременная разлука. Нет, мы не хоронили их. Мы праздновали с ними Пасху! И пели, пели, пели:
— Христос воскрес из мёртвых, смертью смерть поправ, и тем, кто во гробах, жизнь даровал!
Наши сердца разжигались, и куда-то делось, как растаяло в блаженстве преддверия Царства Божьего, моё горе. Я смотрел на Питирима и поражался красоте его благородного лица и невероятной силе, которая исходила от него. Нет, не подумайте, что он внешне изменился, тут другое. Просто я стал больше видеть. Как будто моё наставление в вере, погружение в духовную жизнь сорвало с глаз пелену, которая загораживала истинное положение вещей, и только теперь сквозь тело обычного парня в джинсах и горчичного цвета верховике я видел Божье могущество в нём. И я понял, что больше не могу терпеть.
Когда мы вместе с полицейскими шли с кладбища на поминальную трапезу, я быстро нашёл его в толпе и сказал:
— Владыка Питирим! Отца Александра забрали. Отец Кир погиб. И я не знаю, сколько нам всем осталось жить. Прошу тебя, окрести меня. Я хочу иметь Духа Святого, чтобы Его силой также молиться за врагов. Я хочу силой Христовой любви угашать их ненависть, а если потребуется, и умереть за них. Я очень хочу умереть христианином.
Питирим аж остановился и посмотрел на меня с такой болью и с такой радостью, что у меня защемило сердце. Я думал, что он мне снова откажет, скажет что-то, типа: «Не переживай, оглашаемые – это уже члены церкви». Или: «Не переживай, если умрёшь оглашаемым, мы похороним тебя как христианина». Или: «Не переживай, твоя катехизация ещё не закончилась, ты ещё не крепок в вере». А он вдруг сказал:
— Сегодня же. На вечерней службе.
Я остолбенел:
— Почему ты согласился?
Питирим взглянул на меня торжественно:
— Потому что ты понял главное: христианин – тот, кто является учеником Христа. Наш Учитель пришёл на Землю, чтобы пожертвовать собой за всех людей, за каждого, даже за тех, кто отвергает Его. Но ученик не выше учителя. Ты понял, что Христос избирает себе людей не для комфортной жизни, не для того, чтобы поставить их выше других, а для того, чтобы они так же, как и Он, стали добровольной жертвой даже за распинающих Его. А это значит, что твоя катехизация закончена.
— Сегодня... — прошептал я в изнеможении от счастья. — Сегодня!!
И вдруг встрепенулся и быстро спросил:
— А как же Настенька?
— Анастасия через свои дела милосердия в больнице уже обрела служение дьякониссы и созрела до крещения гораздо раньше тебя. Она просто ждала тебя, очень хотела креститься с тобой в один день.
— Она меня ждала... — снова прошептал я, вдруг осознав, что самый страшный день в моей жизни становится самым счастливым. — А Владик?
— Владику ещё нужно немного времени, чтобы пережить горе и духовно окрепнуть. А там и окрестим.
Я в порыве подошёл к нему и, получив порцию объятий, отошёл в большой радости. Я и не заметил, как «Вокализ» – эта музыка горя – в моей душе утихла, а вместо неё звучали стихиры Пасхи.
Похоже, что не только я, но и полицейские никогда не бывали на таких похоронах и смотрели на всё с изумлением. А удивляться было чему: на лицах людей, провожающих в последний путь своего брата, не находилось места скорби. Они так были уверены в том, что у Бога все живы, и брат Кир живым вошёл в вечность, что только радовались этому.
Конечно, места всем в трапезной не хватило, чтобы посадить всех разом за общие столы в зале.
— Что будем делать с полицейскими? — Хлопала растерянно глазами сестра Маргарита. Она была одной из тех, кто вызвались готовить поминальную трапезу, а сейчас, опустив от бессилия руки, стояла на пороге рядом с Питиримом и смотрела на прибывшие с кладбища толпы людей. — Что же нам и усадить их негде, чтобы всех накормить? Стоят вон на морозе, переминаются с ноги на ногу, а не уходят! Негде, поди, помянуть-то им ребят своих...
Сестра Маргарита смахнула пухлой ручкой со щеки слезинку, а Питирим склонился к ней и загадочно сказал:
— Вот ты их и накорми!
Что-то знакомое я услышал в этой фразе.
— Приготовили мы много, но из поминального у нас только пять кастрюль кутьи да три горы блинов! — Всплеснула пухлыми ручками сестра Маргарита. — А тут пять сотен человек! Не хватит на всех! Ведь блины и кутью должен попробовать каждый!
Ну, вот точно это я уже слышал! А Питирим хитро улыбнулся и спросил:
— Чай-то есть?
— Чай есть. И кисель. И компот. И не только... Есть, чем столы накрыть... Но всех вместе не посадишь.
— Братья, вытаскивайте из трапезной столы и расставляйте на улице! Накрывайте! А ты, дорогая сестра Маргарита, неси-ка сюда свои пять кастрюль кутьи и три горки блинов.
— Зачем это тебе? — спросила Маргарита. Вдруг глаза её округлилась, она ахнула: — Неужели ты собираешься... — Она не договорила и бросилась на кухню.
Из трапезной вынесли столы и расставили прямо под окнами на снегу, быстро и дружно накрыли всем приготовленным для поминальной трапезы. Хлебосольная Вознесенка всегда богата была домашними продуктами и овощами со своих огородов, теплиц и собственной фермы. Питирим вышел к толпящимся полицейским и сказал:
— Братья полицейские! Вы разделили с нами горе, разделите же с нами радость и трапезу!
Полицейские как-то совершенно послушно подошли поближе и, вперемешку с жителями Вознесенки, окружили столы плотным кольцом, а потом передали через головы и поставили перед Питиримом пять кастрюль и три горы блинов.
Совершенно счастливый Питирим, сияя глазами, помолился, поблагодарил Бога, после чего взял блин и на две половинки его разделил, на каждую половинку положил по ложечке кутьи и стал раздавать всем направо и налево. Маргарита и сёстры принялись помогать ему и разливали чай и кисель. Все присутствующие сами принялись накладывать каждый в свою тарелку блюда со столов и отходить в стороны, пропуская других. И чудо – и еды, и чая хватило на всех, причём так, что все ели и насытились.
Питирим подходил к каждому, над каждым молился и возлагал руки. Когда же обошёл всех, его лицо покрылось печалью. Он тихо спросил Ардена, который вернулся усталым после какой-то серьёзной операции и молчаливо следовал за ним:
— Брат Арден, но тут не все. Где же брат Кир?
Арден в ответ посмотрел так, что Питирим побледнел. Увидев это, я испугался. Губы Питирима дрогнули, он жалобно попросил:
— Друг мой Арденн... не молчи!
Арден утёр обеими ладонями лицо и сдавленно сказал:
— Кира больше нет. Его не удалось спасти. Его убили на месте – ударом в голову. Когда мы его нашли, он был уже мёртв.
От этих слов меня самого как будто ударили в голову и в сердце. Я от ужаса отшатнулся и прижался лопатками к стене больничного коридора, не в силах дышать. В глазах всё поплыло: белые халаты, лампы, бледно-зелёные коридорные стены. Арден что-то ещё говорил, рассказывал, как избивали Альберта, как убивали полицейских, а я только с ужасом бормотал:
— Кира больше нет? Но он же только что подвозил нас сюда... Как это: «Кира больше нет»?
— Если нет покаяния в народе за своё историческое прошлое, то история всегда повторяется, только в более страшном и уродливом виде, — сказал Стефан. — Царства Небесного нашему светлому брату Киру и защищавшим нас полицейским: Николаю, Филиппу и Алексею. Хоть они так и не стали христианами, но сказано: «И кто напоит вас чашей воды ради имени Моего, потому что вы Христовы, – аминь, Я говорю вам, не утратит он награды своей». Эти же ребята сделали больше: они отдали за нас самое дорогое, что у них было, – свои жизни. Верю, что теперь они, как и Кир, со Христом. — Стефан двумя руками обнял нас с Настей и улыбнулся: — Теперь у нас появились воины-защитники на небесах!
Его слова меня немного утешили. Да и вообще, от Стефана исходила какая-то странная радость. Странная, потому что она была на месте, где обычно царствует горе.
Потихонечку с большим трудом я стал приходить в себя и снова включился вниманием в их разговор. Теперь говорили о каком-то тяжело раненном в голову капеллане, над спасением которого в данный момент трудились Арден и врачи, и Питирим сказал:
— Давайте от всего сердца молиться об этом несчастном капеллане Антонии. Если его не забрали, значит, думали, что он погиб. О, если бы только Господь спас ему жизнь, вырвал бы его из плена обители и дал ему братьев и сестёр для духовного утешения! Как бы мне хотелось увидеть его и пообщаться с ним!
Ну, вот... снова и снова его тянет ко всяким мерзавцам!
Но слова Ардена меня успокоили:
— Вряд ли это удастся в ближайшее время. Пуля прошла по касательной и снесла ему часть черепа, осколками костей задета височная зона. Возможно, он потеряет память, возможно, даже и речь. А, может быть, Господь его помилует, и повреждения окажутся не критичными.
Ну, слава Богу, обрадовался я, а Питирим, разумеется, расстроился:
— Можем ли мы его забрать для реабилитации в Луговое?
— Это сейчас будет очень трудно, — покачал головой Арден. — Он слаб и может не перенести транспортировку.
— Тогда можно мне посещать его в больнице? — не унимался Питирим.
— Можно, я попрошу для тебя разрешение в полиции.
— Я тоже хотел бы быть рядом, когда он откроет глаза, — поспешил вставить я, зацепившись за одну проскочившую в голове мыслишку.
— Хорошо, — согласился Арден. — Когда он придёт в себя, мы вам обязательно сообщим.
* * *
Кира мы похоронили в тот же день, что и тех троих ребят. Полицейских должны были кремировать и захоронить со всеми воинскими почестями на военном кладбище мегаполиса, но из-за произошедшего в Вознесенке случились что-то невообразимое: наших защитников самих объявили преступниками, запретили оказывать им воинские почести, и даже не дали места на кладбище! Вот мы и хоронили их вместе с Киром на братском кладбище на окраине Вознесенки, в березняке из трёх березок на холме за ручьём. И удивительно, что на похороны прилетел сам полковник Проханов, а за ним на квадрокоптерах и магнекарах всё полицейское Управление!
Наша маленькая парковка стала напоминать оцепление во время митингов — столько на неё набилось полицейских магнекаров! Четыре квадрокоптера еле нашли, где приземлиться в Вознесенке, кому-то из них пришлось при посадке утонуть в снегу в поле за ручьём.
Несколько сотен человек окружили четыре гроба. Приехали все братья и сестры из других общин. Не было только Альберта. Говорят, он очень хотел попрощаться со своими, но потерял сознание, сделав лишь пару шагов от постели. Сослуживцы троекратным салютом из табельного оружия отдали дань памяти погибшим, а Питирим с братьями и сестрами отслужили по усопшим молебен. Я никогда не видел, чтобы столько полицейских так сильно скорбели, некоторые не сдерживали слёз.
Да я и сам никогда не знал, что такое горе. Я никогда не знал, что горе может быть таким. Я всю жизнь только и жил, бегая от проблем, уклонялся от того, что даже просто портило настроение. Пару раз я падал и разбивал коленку, было больно. А ещё однажды прищемил палец. Вот это было побольнее. Но, оказывается, ничего нет страшнее боли души. Она невыносима. Эту боль невозможно перекрыть ничем, только если не треснуться лбом о стенку. Но тогда будут болеть и лоб, и душа. Или напиться антидепрессантов, но тогда не чувствуешь вообще ничего. Боль души – страшнее страшного. Это как будто под кожей болит всё моё Я. Вся моя личность, само моё существо целиком, а не только ушибленный палец.
Смерть Кира меня потрясла. Смерть дорогого мне человека. Вот мы ехали в магнекаре с ним в полис – он ещё был, а теперь его больше нет и не будет никогда. Я был безутешен, плакал и не понимал, как остановиться. Я просто не мог поверить, что этого улыбчивого, невероятно доброго и умного парня рядом больше нет. Меня сотрясало злобой от мысли, что его убили ни за что. Не было никаких свидетелей рядом, никто не может ничего сказать, никто не видел, кто же так сильно ударил его по голове, что убил на месте.
Но это сделали они.
Боевики архиепископии.
Кир неподвижно лежал в гробу. Я смотрел в его посиневшее от удара лицо, и во мне звучала какая-то мучительная музыка. Она выматывала душу. Только прислушавшись, я узнал свою мучительницу: это был «Вокализ» Рахманинова, который я прослушал, когда ещё отбирал музыку для коров и, разумеется, отверг, потому что не хотел, чтобы бурёнки страдали так же, как страдают в этой музыке, похожей на молитву, скрипка и виолончель. Это была музыка разрывающего душу горя. И вот она настигла меня сейчас.
Она звучала внутри, и я в бессильной ярости сжимал кулаки, вспоминая мою встречу с капелланом Александром на той скале, как он с холодным взглядом ходил вокруг Питирима перед тем, как собирался его застрелить, и представлял такого же капеллана с отмороженным сердцем, или его послушника – морального выродка, который, может быть, точно так же смотрел на Кира... на нашего доброго, весёлого Кира... прежде чем его убить. А потом убил.
И я ненавидел их всех. Всю их эту гадкую, подлую, бездушную обитель.
И со мной был солидарен Владик. В одночасье по вине этих капелланов он лишился двух самых лучших друзей и скорбел о Максиме и Кире. Румянец пятнами горел на его бледном лице, ужас в пустых глазах перемешался с протестом.
Но он просто горевал и всё. Во мне же кипела ненависть.
Казалось, что вокруг все спокойны и даже радостны. Даже полицейские после молебна воспряли, смотрели радостнее и веселее. Когда я подошел прощаться с Киром, мне показалось, что он утопает в нашей любви и в цветах, и кончики его губ застыли в ответной прощальной улыбке. Слёзы полились у меня из глаз. Я склонил голову, опершись руками в борт гробовой доски. Мне показалось, что он никуда не ушёл… да, он живой и даже смущён, что ему оказано столько внимания, и все напрасно огорчены происходящим, ведь он ушёл по своей воле. Он сам так хотел! Дурацкая, дикая мысль. Но, как будто в её подтверждение, на моё плечо легла рука Ардена, и за спиной я услышал его тихий шёпот:
— Он всегда был готов умереть за Максима, даже когда тот был ещё боевиком архиепископии. И он сделал это. Я даже считаю, что любви Кира хватило бы, чтобы умереть за каждого из них... если кого-то из них можно было бы спасти, и даже если бы нельзя. И он сделал бы это. Пусть будет благословенна его жертва. — Арден закрыл глаза и опустил голову в молитве: — Господи, спаси убийцу Кира! Вырви из плена дьявольского, даруй освобождение, как Ты даровал его братьям.
— Аминь... — тихо ответил я и добавил: — Я бы никогда не смог... никогда не смог попросить за убийцу...
— А нас этому научил своим примером Кир, — ответил Арден. — А тебя во время вашего опасного пути разве этому не научил владыка Питирим?
Я задумался. Похоже, что не научил. Конечно, я всё видел на его примере, но сам в себе таких сил не находил, хотя желание всем спасения, даже негодяям, уже зародилось в моей душе.
И была погибшим мёрзлая земля могилой, и белый, горящий золотом от солнца чистый снег был им покрывалом. Казалось, сам морозный воздух наполнен пасхальной радостью, предчувствием света и скорого воскресения, такой радостью от грядущей встречи, которую не могла украсть даже эта преждевременная разлука. Нет, мы не хоронили их. Мы праздновали с ними Пасху! И пели, пели, пели:
— Христос воскрес из мёртвых, смертью смерть поправ, и тем, кто во гробах, жизнь даровал!
Наши сердца разжигались, и куда-то делось, как растаяло в блаженстве преддверия Царства Божьего, моё горе. Я смотрел на Питирима и поражался красоте его благородного лица и невероятной силе, которая исходила от него. Нет, не подумайте, что он внешне изменился, тут другое. Просто я стал больше видеть. Как будто моё наставление в вере, погружение в духовную жизнь сорвало с глаз пелену, которая загораживала истинное положение вещей, и только теперь сквозь тело обычного парня в джинсах и горчичного цвета верховике я видел Божье могущество в нём. И я понял, что больше не могу терпеть.
Когда мы вместе с полицейскими шли с кладбища на поминальную трапезу, я быстро нашёл его в толпе и сказал:
— Владыка Питирим! Отца Александра забрали. Отец Кир погиб. И я не знаю, сколько нам всем осталось жить. Прошу тебя, окрести меня. Я хочу иметь Духа Святого, чтобы Его силой также молиться за врагов. Я хочу силой Христовой любви угашать их ненависть, а если потребуется, и умереть за них. Я очень хочу умереть христианином.
Питирим аж остановился и посмотрел на меня с такой болью и с такой радостью, что у меня защемило сердце. Я думал, что он мне снова откажет, скажет что-то, типа: «Не переживай, оглашаемые – это уже члены церкви». Или: «Не переживай, если умрёшь оглашаемым, мы похороним тебя как христианина». Или: «Не переживай, твоя катехизация ещё не закончилась, ты ещё не крепок в вере». А он вдруг сказал:
— Сегодня же. На вечерней службе.
Я остолбенел:
— Почему ты согласился?
Питирим взглянул на меня торжественно:
— Потому что ты понял главное: христианин – тот, кто является учеником Христа. Наш Учитель пришёл на Землю, чтобы пожертвовать собой за всех людей, за каждого, даже за тех, кто отвергает Его. Но ученик не выше учителя. Ты понял, что Христос избирает себе людей не для комфортной жизни, не для того, чтобы поставить их выше других, а для того, чтобы они так же, как и Он, стали добровольной жертвой даже за распинающих Его. А это значит, что твоя катехизация закончена.
— Сегодня... — прошептал я в изнеможении от счастья. — Сегодня!!
И вдруг встрепенулся и быстро спросил:
— А как же Настенька?
— Анастасия через свои дела милосердия в больнице уже обрела служение дьякониссы и созрела до крещения гораздо раньше тебя. Она просто ждала тебя, очень хотела креститься с тобой в один день.
— Она меня ждала... — снова прошептал я, вдруг осознав, что самый страшный день в моей жизни становится самым счастливым. — А Владик?
— Владику ещё нужно немного времени, чтобы пережить горе и духовно окрепнуть. А там и окрестим.
Я в порыве подошёл к нему и, получив порцию объятий, отошёл в большой радости. Я и не заметил, как «Вокализ» – эта музыка горя – в моей душе утихла, а вместо неё звучали стихиры Пасхи.
Похоже, что не только я, но и полицейские никогда не бывали на таких похоронах и смотрели на всё с изумлением. А удивляться было чему: на лицах людей, провожающих в последний путь своего брата, не находилось места скорби. Они так были уверены в том, что у Бога все живы, и брат Кир живым вошёл в вечность, что только радовались этому.
Конечно, места всем в трапезной не хватило, чтобы посадить всех разом за общие столы в зале.
— Что будем делать с полицейскими? — Хлопала растерянно глазами сестра Маргарита. Она была одной из тех, кто вызвались готовить поминальную трапезу, а сейчас, опустив от бессилия руки, стояла на пороге рядом с Питиримом и смотрела на прибывшие с кладбища толпы людей. — Что же нам и усадить их негде, чтобы всех накормить? Стоят вон на морозе, переминаются с ноги на ногу, а не уходят! Негде, поди, помянуть-то им ребят своих...
Сестра Маргарита смахнула пухлой ручкой со щеки слезинку, а Питирим склонился к ней и загадочно сказал:
— Вот ты их и накорми!
Что-то знакомое я услышал в этой фразе.
— Приготовили мы много, но из поминального у нас только пять кастрюль кутьи да три горы блинов! — Всплеснула пухлыми ручками сестра Маргарита. — А тут пять сотен человек! Не хватит на всех! Ведь блины и кутью должен попробовать каждый!
Ну, вот точно это я уже слышал! А Питирим хитро улыбнулся и спросил:
— Чай-то есть?
— Чай есть. И кисель. И компот. И не только... Есть, чем столы накрыть... Но всех вместе не посадишь.
— Братья, вытаскивайте из трапезной столы и расставляйте на улице! Накрывайте! А ты, дорогая сестра Маргарита, неси-ка сюда свои пять кастрюль кутьи и три горки блинов.
— Зачем это тебе? — спросила Маргарита. Вдруг глаза её округлилась, она ахнула: — Неужели ты собираешься... — Она не договорила и бросилась на кухню.
Из трапезной вынесли столы и расставили прямо под окнами на снегу, быстро и дружно накрыли всем приготовленным для поминальной трапезы. Хлебосольная Вознесенка всегда богата была домашними продуктами и овощами со своих огородов, теплиц и собственной фермы. Питирим вышел к толпящимся полицейским и сказал:
— Братья полицейские! Вы разделили с нами горе, разделите же с нами радость и трапезу!
Полицейские как-то совершенно послушно подошли поближе и, вперемешку с жителями Вознесенки, окружили столы плотным кольцом, а потом передали через головы и поставили перед Питиримом пять кастрюль и три горы блинов.
Совершенно счастливый Питирим, сияя глазами, помолился, поблагодарил Бога, после чего взял блин и на две половинки его разделил, на каждую половинку положил по ложечке кутьи и стал раздавать всем направо и налево. Маргарита и сёстры принялись помогать ему и разливали чай и кисель. Все присутствующие сами принялись накладывать каждый в свою тарелку блюда со столов и отходить в стороны, пропуская других. И чудо – и еды, и чая хватило на всех, причём так, что все ели и насытились.
