Он извивался и корчился, в отчаянии вскинул вверх руки, скрещенные на животе, чтобы удалить то, что мешало во рту, но их снова дёрнула вниз какая-то сила и прижала к животу.
Ноги ступили на что-то мягкое. В ноздри ударил характерный запах морской соли, раздался плеск воды, отражённый стенами какого-то большого помещения. Открытые лицо и руки ощутили веяние горячего ветра.
— Почему так долго?!
Дребезжаще-старческий голос остановил тащивших Максима, и они замерли, вздёрнув его под руки повыше, чтобы выпрямился. Отчаяние, ещё неумолимей прежнего, охватило его вновь: Максим узнал этот голос. Как из глубины кошмара, в памяти всплыло то страшное сновидение человека в монашеской рясе с ледяными пальцами и дряблыми мокрыми губами, которое в день покушения на владыку Питирима явилось ему.
— Что это вы нам притащили? Почему он такой грязный, мокрый и до сих пор в транспортировочной упаковке?!
— Великий, Вы приказали: как только амрита 27 прибудет – сразу к вам. Мы не успели приготовить его...
— Он изрядно бледен. Не поцарапали ли его при транспортировке?
— Сканер не фиксирует повреждений ни внешних, ни внутренних, Господин. Он полностью здоров. Просто боится.
— Бои-и-ится... — удовлетворённо протянул какой-то другой голос, низкий и пугающий, на грани разрыва сердца, словно голос мифического чудовища.
— Сейчас же снимите с него это! — сказал третий голос, жеманный и бесполый. — Мы хотим увидеть его глазки! Почему мы до сих пор не видим его глазки?
Чьи-то руки обхватили голову Максима и сняли с лица повязку. Он моргнул, но тут же яркий свет больно резанул по глазам. Максим с тихим стоном тут же зажмурился.
— Почему он закрыл глазки? Почему он сначала открыл глазки, а теперь снова закрыл?
— Великий! Его зрачки ещё сильно расширены после парализатора, к тому же он долго пребывал в темноте. Ему больно.
— Бо-о-оль-но... — голос чудовища стал животно-сладострастным.
— Ну и что, что ему больно! Сейчас же раскройте ему глазки, мы хотим их видеть! — настаивал жеманный голос.
— Великий... это может повредить его зрению. Он может ослепнуть.
— Ну и что из этого?! Мы хотим! — в бесполом голосе торжествовали капризные нотки. — Мы хотим немедленно увидеть его чудные, бирюзовые глазки!!
— Великий... он и сам сможет их раскрыть. Его глазам нужно просто привыкнуть к свету. Прикажите активировать затемнение.
— Это невозможно уже просто!! То одно, то другое!! То одно, то другое!! — голос забился в истерике, но внезапно успокоился. — Ладно уж. Делайте, как этому привереднику угодно. Но если он и после этого не откроет глазки, тогда нам придётся сделать это насильно!
— Наси-и-ильно... — с хрипом кровожадно выдохнуло чудовище.
Сквозь закрытые веки Максим почувствовал, что стало темнее. Тогда он, трепеща ресницами, потихоньку раскрыл глаза и в узкую щёлочку век с опаской попытался разглядеть говоривших... но увидел перед собой только одного человека. Смаргивая муть перед глазами, он стал рассматривать его.
Это был очень старый человек. Такой старый, что, казалось, из всех стариков на земле он один остался таким. Он был одет в чёрный халат из тончайшей ткани, подпоясанный золотым шнурком с кистями, который облегал его грузную фигуру и был распахнут на рыхлой груди. На шее висела цепочка из переливающегося металла с каким-то медальоном.
Контур некогда правильного овала лица оплыл из-за провисших щёк и стал квадратным. Тонус губ ослаб, и сейчас они, тонкие и бледные, как дохлые дождевые черви, растянулись в улыбке арлекина. Брови сохранились, но облезли. Остатки седых волос аккуратно были уложены набок. Кожа под глазами съехала и образовывала тяжёлые мешки со многими складками. Давно лишившиеся ресниц веки морщились дряблой кожей вокруг прорезей, через которые на Максима безумно и жадно смотрели неживые тёмные без радужки глаза. Они казались кружками, вырезанными из чёрного картона и помещёнными на бумагу белков, перекатывающимися из стороны в сторону.
Он с ужасом узнал его.
Это был тот самый человек. Именно этому человеку на Максима указал владыка Арсений, когда тот после воскресной трапезы в обители возвращался в свою келью. Тот самый человек, чьё лицо он увидел в злополучное утро своего несостоявшегося самоубийства. Тот самый человек, кто приказал возвращаться в обитель и избавиться от Кира, и тогда Максим и решил покончить с собой, лишь бы только не отдавать себя ему.
Максим всей своей дрожащей душой чувствовал энергию этого существа, только лишь видом своим маскирующегося под старика и вспоминал тот дух, который через ледяной поцелуй вошёл в сердце и заморозил его. Тогда Максим потерял волю к духовному сопротивлению, и только любовь брата Кира спасла его душу, оживила его сердце... Только теперь Кира рядом нет... и никто не сможет его защитить...
Объятый смертным страхом Максим обречённо застонал и болезненно сглотнул гортанью, измученной инородным предметом.
Теперь конец... На погибель бессмертной души он здесь... Проданный, как Иосиф, братьями в рабство... в бесчестие... в муку... И не было с ним ни отца Александра, ни братьев его. Один, совершенно один. Но кто же этот человек, и где же те, чьи голоса он только что слышал?
Максим хотел повернуть голову вправо и влево, но ослабшая шея не двигалась, и только периферийным зрением он смог увидеть на своих плечах крепкие пальцы рук, держащих его.
— Открыл! Он глазки открыл! — снова заговорил глупый жеманный голос, и Максим вскинул взгляд, оцепенев от ужаса: этим голосом говорил стоящий перед ним человек. Старик подошёл поближе и с вожделением уставился на бескровное лицо Максима. — Ах, как он прелестен! Как мил и обворожителен! И как идёт ему эта девичья скромная бледность! Только всё портит эта гадкая штука! Почему вы до сих пор не вынули её?!
Тут же один из держащих запустил пальцы Максиму в отросшие волосы, запрокинул голову назад, потянул и с хлюпом вытащил из горла мучивший его длинный предмет. Им оказалась конусообразная трубка из прозрачного пластика. Максим с облегчением наконец-то закрыл онемевший рот и облизнул пересохшие губы бесчувственным языком.
Зрение его всё больше прояснялось. Он смог оглядеться, поражаясь окружающему пространству. Совсем близко, в пяти шагах от него, сверкал в полумраке сапфирово-золотой мозаикой, отполированной до зеркала, изысканный интерьер римских терм. Восходящие ввысь колонны поддерживали поглощающий свет чёрный глянцевый потолок. Он ничего не отражал, но в нём постоянно что-то двигалось, медленно вспыхивало и угасало, словно он был бездонным порталом в глубинный чуждый космос, в котором загадочным образом, неподвластным уму, происходило движение небесных сфер.
Купальня, наполненная флуоресцентной голубой водой, обвивала сапфировые и изумрудные мерцающие колонны, напоминая волшебную реку, текущую между деревьями. И она была не пуста. В ней происходило какое-то движение. Максим моргнул, смочив слезой пересохшие от горячего ветра глаза, и увидел головки прелестных девушек, которые с любопытством подплывали к краю и, с всплеском откидывая назад мокрые длинные волосы, немного приподнимались из воды, опираясь локтями о невысокий борт. Красавицы откровенно рассматривали его, слышались удивлённые вздохи и кокетливый девичий смех.
Слева от купальни плиточный пол вдруг обрывался и переходил в залитое солнцем пространство лазурного неба и белоснежного песка, напоминающий пляжи Сейшел. Там происходило волнение ветра – лёгкий бриз шевелил листьями кокосовых пальм, растущих у самой кромки воды, накатывал яркую прозрачную волну на горячий берег.
Но свет солнца был словно приглушён, он грел, но не слепил.
Максим, волнуясь, переступил ботинками с ноги на ногу по мягкому изысканному ковру. В зимнем верховике ему стало мучительно жарко. Хотелось стереть со лба заливающий глаза пот, но руки его крепко удерживали браслеты, пристегнутые к поясу. Неописуемый страх перед непонятным лишал и так малых сил, и совсем уже ослабев, он измождённо произнёс:
— Кто вы?..
— Как это каждый раз мило, как мы любим этот момент! Он нас не помнит! — обрадовался жеманный голос, и губы старика изогнулись в отвратительной улыбке.
— Мило, мило, — вторил хор голосов, которые с бормотанием вырвались из чрева того же человека. Его взгляд неживых глаз плотоядно скользил по лицу Максима.
— А мы устали от этого! Каждый раз одно и то же! — возразил человек сам себе голосом новым, женским, и лицо его стало до противности слащавым. — Он скучен и говорит одно и то же, одно и то же! Никакого разнообразия! Он и дальше будет говорить и чувствовать одно и то же? Скучно... Мы хотим чего-то нового!
— Мы не должны волноваться на этот счёт: технологии не стоят на месте, — человек успокоил вырывающиеся из его чрева голоса другим голосом – старческим, дребезжащим – и лицо его приняло насмешливое выражение. — Месторождение драгоценной руды можно выработать на поверхности, но всегда есть возможность копнуть глубже. Будет, будет нам что-то новое!
— А мы не хотим нового! — обиделся жеманный голос с мгновенной чванливой метаморфозой на лице. — Мы хотим многократного, бесконечного повторения того же самого! Хотим! Хотим! Хотим!
— Готовить одно блюдо по одному и тому же рецепту? Фи, вкус будет такой же! — протестовал женский. — Давайте приготовим блюдо по другому рецепту!!
— Нет, нам нравится именно тот вкус! Мы не хотим ничего менять, мы хотим только тот вкус! Когда же начнём?! — настаивал жеманный.
— Всё-то нам вынь да положь! — усмехнулся женский. — Какие мы нетерпеливые! Разве предвкушение не лучше ли обладания?
— Предвкушение – это пытка-а-а! Сла-а-адкое страда-а-ание!— простонал жуткий низкий голос, человек хищно оскалился и закатил глаза.
— Мы и так измучены ожиданием! Давайте обойдёмся без предвкушений и страданий! Когда же начнём трапезу?! — встревожено вопрошал жеманный.
— Редко, как же редко достаётся нам качественная пища... Ты дорого, очень дорого нам обошёлся, но... «Le prix s’oublie, la qualite reste» 28! Теперь мы получим всё! Мы выпьем эту чашу до дна! — заверил всех старик обычным дребезжащий голосом и положил руку на трепещущее горло Максима чуть ниже подбородка. — О, как же долго тебя с нами не было... Ты изменился... ещё и ещё похорошел... в тебе преизобилуют жизни соки... — говорил человек, пристально вглядываясь в каждую черточку лица Максима, слегка поворачивая его голову, вцепившись пальцами в нижнюю челюсть. — А мы истощены... О, как мы истощены! Каждое мгновение мы погибали от голода, ты же, ты!!! Как ты смел отдать себя больным раком маленьким выродкам, расточать не на нас, а на них пламень своей животворящей души?! Делиться жизнью не с нами, а с биомусором бесцельно рождённых от женщин детей – патологией, чёрной чумой, от начала веков поразившей наш мир! Ты предпочёл отдать себя им, нашу же великую жизнь подверг лишениям!
Парализованный ужасом Максим дрожал и всматривался в человека. Он пытался дышать, но сердце его билось ужасно, он почти задыхался.
Что с этим человеком такое? Множественное расщепление личности? Шизофрения? Безумие какое-то невозможное, но совершенно убедительное. В бездне отчаяния его вязкое сознание вдруг вызвало в памяти разговор с отцом Александром, который произошёл ещё в обители задолго до той роковой миссии.
«Что есть личность?» — спрашивал отец Александр сидящих вокруг него на траве «райского сада» послушников.
А они молчали, все, как один, уставившись на бабочку Morpho Peleides, припорхнувшую и севшую незаметно для Наставника на его плечо. Приняв восхищённое оцепенение своих послушников как особого рода задумчивость, Александр немного подождал, а потом окинул их лучистым добрым взглядом и сам ответил:
«На всём белом свете единственной разумной, мыслящей личностью является Бог. Человек же является личностью именно в связи со своей богосоoбразностью. После грехопадения человек утратил целостность и оказался расколот злом и поэтому остро нуждается в исцелении. Даже само слово «исцеление» происходит от слова «целый». В исцелении нуждаются не только плоть человека, но и его дух. В человеке заново созидается утраченная духовная личность. Из раздробленного, из рассеянного созидается единое. Это невозможно без действия благодати Божьей, без неё все рассыпается, личность человека распадается».
Вспомнив это, Максим теперь смотрел на человека, ужасаясь той расколотости личности, которая наблюдалась в нём, понимая, что она могла возникнуть в результате максимальной оторванности данного человека от Бога, его полной, тотальной обезбоженности. Но кто может быть настолько безбожен, только если это не тот, кто...
Мысль Максима в ужасе застыла, не в состоянии сделать главный, последний вывод. Но он силой воли подтолкнул её.
Это может быть только тот, кто полностью противоположен Христу, Его противник... ???????????... Противоречащий... Только не тот, на кого архиепископия объявила охоту. Этот – самый настоящий противоречащий, ярый противник Христа, объявивший войну всему, что имеет в себе жизнь...
Бог сотворил этот мир и питает всё творение Своей энергией. Бесы отпали от Бога и поэтому источника жизни в себе не имеют, паразитируя на энергии человека, приобщённого к божественной жизни, пока до смерти не высосут душу его.
Этот же человек одержим полчищами бесов. «Имя мне – Легион, ибо нас много» 29.
До этого Максим знал, но сейчас воочию увидел, что делает зло с одержимым им человеком, как порабощают бесы, не оставляя в нём ничего, что не было бы им подвластно, что не принадлежало бы им до конца, чем они не могли бы воспользоваться. Он увидел человека, который позволил бесам овладеть всем своим существом и стал совершенным орудием зла на земле, свершая свою жизнь в безумии, в страданиях, в злотворении.
В душе Максима вдруг возникли печаль, сострадание. Он внутри себя робко взмолился: «Господи, передо мной – трагедия Вселенной, боль Твоего любящего божественного сердца. Можно ли этого человека ещё спасти? Я не знаю этого, но всё же прошу: Боже, спаси его!».
Вдруг взгляд человека изменился, лицо стало грустным, задумчивым. Старик медленно скользнул выше рукой, провёл по щеке своего пленника и произнёс, словно размышляя:
— Почему ты так поступил? Почему?! Ты же – офицер, богослов, разумный, образованный человек! Ты же должен понимать, что нет никакого смысла посвящать себя до конца одному какому-нибудь делу! Чего ты хотел добиться, даруя себя в пищу бесперспективному для будущего человеку? Не хотел ли ты, случаем, изменить мир? — Лицо человека сморщилось в усмешке. — Нет, ты ничего не можешь изменить.
— Каждый человек есть целая вселенная, микрокосм, созданный Богом... — еле ворочая языком, возразил Максим. — Для каждого из тех больных детей я изменил всё.
Старик с раздражением его оборвал:
— О, Максимилиан Терoн! Ты стал мыслить локально, а всегда надо мыслить глобально! Своими нынешними суждениями ты сильно разочаровываешь нас. Кто тебя таким мыслям научил? Неужели тот любвеобильный странник, которого до сих пор никому не удаётся убить?
— Кто вы?.. — настойчиво повторил Максим, упрямо сверкнув глазами. — Вас назвали «Великий», как Правителя... но я видел Правителя, тогда ещё, во время показательных боёв на Арене... И это был совершенно другой человек!..
Ноги ступили на что-то мягкое. В ноздри ударил характерный запах морской соли, раздался плеск воды, отражённый стенами какого-то большого помещения. Открытые лицо и руки ощутили веяние горячего ветра.
— Почему так долго?!
Дребезжаще-старческий голос остановил тащивших Максима, и они замерли, вздёрнув его под руки повыше, чтобы выпрямился. Отчаяние, ещё неумолимей прежнего, охватило его вновь: Максим узнал этот голос. Как из глубины кошмара, в памяти всплыло то страшное сновидение человека в монашеской рясе с ледяными пальцами и дряблыми мокрыми губами, которое в день покушения на владыку Питирима явилось ему.
— Что это вы нам притащили? Почему он такой грязный, мокрый и до сих пор в транспортировочной упаковке?!
— Великий, Вы приказали: как только амрита 27 прибудет – сразу к вам. Мы не успели приготовить его...
— Он изрядно бледен. Не поцарапали ли его при транспортировке?
— Сканер не фиксирует повреждений ни внешних, ни внутренних, Господин. Он полностью здоров. Просто боится.
— Бои-и-ится... — удовлетворённо протянул какой-то другой голос, низкий и пугающий, на грани разрыва сердца, словно голос мифического чудовища.
— Сейчас же снимите с него это! — сказал третий голос, жеманный и бесполый. — Мы хотим увидеть его глазки! Почему мы до сих пор не видим его глазки?
Чьи-то руки обхватили голову Максима и сняли с лица повязку. Он моргнул, но тут же яркий свет больно резанул по глазам. Максим с тихим стоном тут же зажмурился.
— Почему он закрыл глазки? Почему он сначала открыл глазки, а теперь снова закрыл?
— Великий! Его зрачки ещё сильно расширены после парализатора, к тому же он долго пребывал в темноте. Ему больно.
— Бо-о-оль-но... — голос чудовища стал животно-сладострастным.
— Ну и что, что ему больно! Сейчас же раскройте ему глазки, мы хотим их видеть! — настаивал жеманный голос.
— Великий... это может повредить его зрению. Он может ослепнуть.
— Ну и что из этого?! Мы хотим! — в бесполом голосе торжествовали капризные нотки. — Мы хотим немедленно увидеть его чудные, бирюзовые глазки!!
— Великий... он и сам сможет их раскрыть. Его глазам нужно просто привыкнуть к свету. Прикажите активировать затемнение.
— Это невозможно уже просто!! То одно, то другое!! То одно, то другое!! — голос забился в истерике, но внезапно успокоился. — Ладно уж. Делайте, как этому привереднику угодно. Но если он и после этого не откроет глазки, тогда нам придётся сделать это насильно!
— Наси-и-ильно... — с хрипом кровожадно выдохнуло чудовище.
Сквозь закрытые веки Максим почувствовал, что стало темнее. Тогда он, трепеща ресницами, потихоньку раскрыл глаза и в узкую щёлочку век с опаской попытался разглядеть говоривших... но увидел перед собой только одного человека. Смаргивая муть перед глазами, он стал рассматривать его.
Это был очень старый человек. Такой старый, что, казалось, из всех стариков на земле он один остался таким. Он был одет в чёрный халат из тончайшей ткани, подпоясанный золотым шнурком с кистями, который облегал его грузную фигуру и был распахнут на рыхлой груди. На шее висела цепочка из переливающегося металла с каким-то медальоном.
Контур некогда правильного овала лица оплыл из-за провисших щёк и стал квадратным. Тонус губ ослаб, и сейчас они, тонкие и бледные, как дохлые дождевые черви, растянулись в улыбке арлекина. Брови сохранились, но облезли. Остатки седых волос аккуратно были уложены набок. Кожа под глазами съехала и образовывала тяжёлые мешки со многими складками. Давно лишившиеся ресниц веки морщились дряблой кожей вокруг прорезей, через которые на Максима безумно и жадно смотрели неживые тёмные без радужки глаза. Они казались кружками, вырезанными из чёрного картона и помещёнными на бумагу белков, перекатывающимися из стороны в сторону.
Он с ужасом узнал его.
Это был тот самый человек. Именно этому человеку на Максима указал владыка Арсений, когда тот после воскресной трапезы в обители возвращался в свою келью. Тот самый человек, чьё лицо он увидел в злополучное утро своего несостоявшегося самоубийства. Тот самый человек, кто приказал возвращаться в обитель и избавиться от Кира, и тогда Максим и решил покончить с собой, лишь бы только не отдавать себя ему.
Максим всей своей дрожащей душой чувствовал энергию этого существа, только лишь видом своим маскирующегося под старика и вспоминал тот дух, который через ледяной поцелуй вошёл в сердце и заморозил его. Тогда Максим потерял волю к духовному сопротивлению, и только любовь брата Кира спасла его душу, оживила его сердце... Только теперь Кира рядом нет... и никто не сможет его защитить...
Объятый смертным страхом Максим обречённо застонал и болезненно сглотнул гортанью, измученной инородным предметом.
Теперь конец... На погибель бессмертной души он здесь... Проданный, как Иосиф, братьями в рабство... в бесчестие... в муку... И не было с ним ни отца Александра, ни братьев его. Один, совершенно один. Но кто же этот человек, и где же те, чьи голоса он только что слышал?
Максим хотел повернуть голову вправо и влево, но ослабшая шея не двигалась, и только периферийным зрением он смог увидеть на своих плечах крепкие пальцы рук, держащих его.
— Открыл! Он глазки открыл! — снова заговорил глупый жеманный голос, и Максим вскинул взгляд, оцепенев от ужаса: этим голосом говорил стоящий перед ним человек. Старик подошёл поближе и с вожделением уставился на бескровное лицо Максима. — Ах, как он прелестен! Как мил и обворожителен! И как идёт ему эта девичья скромная бледность! Только всё портит эта гадкая штука! Почему вы до сих пор не вынули её?!
Тут же один из держащих запустил пальцы Максиму в отросшие волосы, запрокинул голову назад, потянул и с хлюпом вытащил из горла мучивший его длинный предмет. Им оказалась конусообразная трубка из прозрачного пластика. Максим с облегчением наконец-то закрыл онемевший рот и облизнул пересохшие губы бесчувственным языком.
Зрение его всё больше прояснялось. Он смог оглядеться, поражаясь окружающему пространству. Совсем близко, в пяти шагах от него, сверкал в полумраке сапфирово-золотой мозаикой, отполированной до зеркала, изысканный интерьер римских терм. Восходящие ввысь колонны поддерживали поглощающий свет чёрный глянцевый потолок. Он ничего не отражал, но в нём постоянно что-то двигалось, медленно вспыхивало и угасало, словно он был бездонным порталом в глубинный чуждый космос, в котором загадочным образом, неподвластным уму, происходило движение небесных сфер.
Купальня, наполненная флуоресцентной голубой водой, обвивала сапфировые и изумрудные мерцающие колонны, напоминая волшебную реку, текущую между деревьями. И она была не пуста. В ней происходило какое-то движение. Максим моргнул, смочив слезой пересохшие от горячего ветра глаза, и увидел головки прелестных девушек, которые с любопытством подплывали к краю и, с всплеском откидывая назад мокрые длинные волосы, немного приподнимались из воды, опираясь локтями о невысокий борт. Красавицы откровенно рассматривали его, слышались удивлённые вздохи и кокетливый девичий смех.
Слева от купальни плиточный пол вдруг обрывался и переходил в залитое солнцем пространство лазурного неба и белоснежного песка, напоминающий пляжи Сейшел. Там происходило волнение ветра – лёгкий бриз шевелил листьями кокосовых пальм, растущих у самой кромки воды, накатывал яркую прозрачную волну на горячий берег.
Но свет солнца был словно приглушён, он грел, но не слепил.
Максим, волнуясь, переступил ботинками с ноги на ногу по мягкому изысканному ковру. В зимнем верховике ему стало мучительно жарко. Хотелось стереть со лба заливающий глаза пот, но руки его крепко удерживали браслеты, пристегнутые к поясу. Неописуемый страх перед непонятным лишал и так малых сил, и совсем уже ослабев, он измождённо произнёс:
— Кто вы?..
— Как это каждый раз мило, как мы любим этот момент! Он нас не помнит! — обрадовался жеманный голос, и губы старика изогнулись в отвратительной улыбке.
— Мило, мило, — вторил хор голосов, которые с бормотанием вырвались из чрева того же человека. Его взгляд неживых глаз плотоядно скользил по лицу Максима.
— А мы устали от этого! Каждый раз одно и то же! — возразил человек сам себе голосом новым, женским, и лицо его стало до противности слащавым. — Он скучен и говорит одно и то же, одно и то же! Никакого разнообразия! Он и дальше будет говорить и чувствовать одно и то же? Скучно... Мы хотим чего-то нового!
— Мы не должны волноваться на этот счёт: технологии не стоят на месте, — человек успокоил вырывающиеся из его чрева голоса другим голосом – старческим, дребезжащим – и лицо его приняло насмешливое выражение. — Месторождение драгоценной руды можно выработать на поверхности, но всегда есть возможность копнуть глубже. Будет, будет нам что-то новое!
— А мы не хотим нового! — обиделся жеманный голос с мгновенной чванливой метаморфозой на лице. — Мы хотим многократного, бесконечного повторения того же самого! Хотим! Хотим! Хотим!
— Готовить одно блюдо по одному и тому же рецепту? Фи, вкус будет такой же! — протестовал женский. — Давайте приготовим блюдо по другому рецепту!!
— Нет, нам нравится именно тот вкус! Мы не хотим ничего менять, мы хотим только тот вкус! Когда же начнём?! — настаивал жеманный.
— Всё-то нам вынь да положь! — усмехнулся женский. — Какие мы нетерпеливые! Разве предвкушение не лучше ли обладания?
— Предвкушение – это пытка-а-а! Сла-а-адкое страда-а-ание!— простонал жуткий низкий голос, человек хищно оскалился и закатил глаза.
— Мы и так измучены ожиданием! Давайте обойдёмся без предвкушений и страданий! Когда же начнём трапезу?! — встревожено вопрошал жеманный.
— Редко, как же редко достаётся нам качественная пища... Ты дорого, очень дорого нам обошёлся, но... «Le prix s’oublie, la qualite reste» 28! Теперь мы получим всё! Мы выпьем эту чашу до дна! — заверил всех старик обычным дребезжащий голосом и положил руку на трепещущее горло Максима чуть ниже подбородка. — О, как же долго тебя с нами не было... Ты изменился... ещё и ещё похорошел... в тебе преизобилуют жизни соки... — говорил человек, пристально вглядываясь в каждую черточку лица Максима, слегка поворачивая его голову, вцепившись пальцами в нижнюю челюсть. — А мы истощены... О, как мы истощены! Каждое мгновение мы погибали от голода, ты же, ты!!! Как ты смел отдать себя больным раком маленьким выродкам, расточать не на нас, а на них пламень своей животворящей души?! Делиться жизнью не с нами, а с биомусором бесцельно рождённых от женщин детей – патологией, чёрной чумой, от начала веков поразившей наш мир! Ты предпочёл отдать себя им, нашу же великую жизнь подверг лишениям!
Парализованный ужасом Максим дрожал и всматривался в человека. Он пытался дышать, но сердце его билось ужасно, он почти задыхался.
Что с этим человеком такое? Множественное расщепление личности? Шизофрения? Безумие какое-то невозможное, но совершенно убедительное. В бездне отчаяния его вязкое сознание вдруг вызвало в памяти разговор с отцом Александром, который произошёл ещё в обители задолго до той роковой миссии.
«Что есть личность?» — спрашивал отец Александр сидящих вокруг него на траве «райского сада» послушников.
А они молчали, все, как один, уставившись на бабочку Morpho Peleides, припорхнувшую и севшую незаметно для Наставника на его плечо. Приняв восхищённое оцепенение своих послушников как особого рода задумчивость, Александр немного подождал, а потом окинул их лучистым добрым взглядом и сам ответил:
«На всём белом свете единственной разумной, мыслящей личностью является Бог. Человек же является личностью именно в связи со своей богосоoбразностью. После грехопадения человек утратил целостность и оказался расколот злом и поэтому остро нуждается в исцелении. Даже само слово «исцеление» происходит от слова «целый». В исцелении нуждаются не только плоть человека, но и его дух. В человеке заново созидается утраченная духовная личность. Из раздробленного, из рассеянного созидается единое. Это невозможно без действия благодати Божьей, без неё все рассыпается, личность человека распадается».
Вспомнив это, Максим теперь смотрел на человека, ужасаясь той расколотости личности, которая наблюдалась в нём, понимая, что она могла возникнуть в результате максимальной оторванности данного человека от Бога, его полной, тотальной обезбоженности. Но кто может быть настолько безбожен, только если это не тот, кто...
Мысль Максима в ужасе застыла, не в состоянии сделать главный, последний вывод. Но он силой воли подтолкнул её.
Это может быть только тот, кто полностью противоположен Христу, Его противник... ???????????... Противоречащий... Только не тот, на кого архиепископия объявила охоту. Этот – самый настоящий противоречащий, ярый противник Христа, объявивший войну всему, что имеет в себе жизнь...
Бог сотворил этот мир и питает всё творение Своей энергией. Бесы отпали от Бога и поэтому источника жизни в себе не имеют, паразитируя на энергии человека, приобщённого к божественной жизни, пока до смерти не высосут душу его.
Этот же человек одержим полчищами бесов. «Имя мне – Легион, ибо нас много» 29.
До этого Максим знал, но сейчас воочию увидел, что делает зло с одержимым им человеком, как порабощают бесы, не оставляя в нём ничего, что не было бы им подвластно, что не принадлежало бы им до конца, чем они не могли бы воспользоваться. Он увидел человека, который позволил бесам овладеть всем своим существом и стал совершенным орудием зла на земле, свершая свою жизнь в безумии, в страданиях, в злотворении.
В душе Максима вдруг возникли печаль, сострадание. Он внутри себя робко взмолился: «Господи, передо мной – трагедия Вселенной, боль Твоего любящего божественного сердца. Можно ли этого человека ещё спасти? Я не знаю этого, но всё же прошу: Боже, спаси его!».
Вдруг взгляд человека изменился, лицо стало грустным, задумчивым. Старик медленно скользнул выше рукой, провёл по щеке своего пленника и произнёс, словно размышляя:
— Почему ты так поступил? Почему?! Ты же – офицер, богослов, разумный, образованный человек! Ты же должен понимать, что нет никакого смысла посвящать себя до конца одному какому-нибудь делу! Чего ты хотел добиться, даруя себя в пищу бесперспективному для будущего человеку? Не хотел ли ты, случаем, изменить мир? — Лицо человека сморщилось в усмешке. — Нет, ты ничего не можешь изменить.
— Каждый человек есть целая вселенная, микрокосм, созданный Богом... — еле ворочая языком, возразил Максим. — Для каждого из тех больных детей я изменил всё.
Старик с раздражением его оборвал:
— О, Максимилиан Терoн! Ты стал мыслить локально, а всегда надо мыслить глобально! Своими нынешними суждениями ты сильно разочаровываешь нас. Кто тебя таким мыслям научил? Неужели тот любвеобильный странник, которого до сих пор никому не удаётся убить?
— Кто вы?.. — настойчиво повторил Максим, упрямо сверкнув глазами. — Вас назвали «Великий», как Правителя... но я видел Правителя, тогда ещё, во время показательных боёв на Арене... И это был совершенно другой человек!..
