Ла Мотт пытался беседовать с ней за ужином и во время прогулок в саду. Она не отказывалась отвечать на его вопросы, но так умело выбирала слова, что яркий луч ни разу не упал на ее мрачное прошлое. Она ни о чем не просила, но то, что предлагалось, принимала с искренней благодарностью. Она никогда не начинала разговор первой, и за два дня едва ли обменялась с Филиппом сотней фраз.
Ла Мотт был обескуражен скудностью тех сведений, что удалось раздобыть. Мари де Брасси, в девичестве де Сен-Реми, два года назад была выдана замуж за маркиза Бриана де Брасси. Супруг оказался нелюдимым и суровым человеком, глубоко погруженным то в военно-политические дела, то в научные занятия. Он постоянно разъезжал между Парижем, Брюсселем, Ла-Рошелью и Тулузой, но никогда не брал с собой жену. Он утверждал, что в то время, когда повсюду зреют гугенотские мятежи, полыхают междоусобицы и свирепствует чума, молодой добродетельной даме следует находиться только в одном месте - за стенами поместья. Это звучало разумно, однако маркиз, когда бывал дома, настолько пренебрегал женой, что она чувствовала себя скорее узницей, чем хозяйкой. За два года он так и не сделал ее матерью… но несколько месяцев назад привез в замок мальчика-сироту, и поручил заботам супруги.
Мари с радостью взяла ребенка под опеку и посвятила ему все свое время; в тяжкой и скучной жизни появился проблеск солнца. Увы, счастье было недолгим…
Вскоре произошло ужасное событие, вынудившее Мари бежать и рискнуть всем ради мальчика, которого успела полюбить, как собственного сына, хотя на самом деле его родителями были обнищавшие дальние родственники маркиза из Тулузы. О том, что случилось перед побегом, госпожа де Брасси не рассказывала, и граф де Ла Мотт мог лишь строить догадки. Страх, охватывающий молодую женщину, едва на город опускались долгие осенние сумерки, стремление спрятаться подальше, закрыться на замок вместе с ребенком, красноречивее любых слов рассказывали, какой была ее жизнь в последние месяцы… и она явно опасалась преследования.
Все изменилось неожиданно на третью ночь, проведенную Мари де Брасси в Люсоне.
Ла Мотт вернулся от кардинала поздним вечером, когда все обитатели дома должны были спать в своих постелях сном праведников. Коридоры и лестницы в самом деле встретили его темнотой и тишиной. Филипп мимоходом заглянул в столовую. Ужин давно закончился, но его верный слуга Гоше позаботился собрать для своего господина закуску; подремывая у стола, он стерег белый хлеб и ломти окорока как преданный пес. Ла Мотт был не голоден и, щедро пожертвовав съестное в пользу Гоше, отправился в свою комнату.
Поднявшись на второй этаж, он задержался возле спальни госпожи де Брасси. Из-под двери пробивалась узкая полоска света. Мари не спала. Филипп прислушался и уловил тихие шаги. Ничего удивительного не было в бессоннице молодой женщины, но что-то встревожило графа. Он постучал в дверь и позвал:
-Мадам! Что с вами?
Ответом ему был негромкий стон.
-Мадам, вы плохо себя чувствуете? Вам нужен лекарь? Отоприте, прошу вас!
Стон повторился - но ни одного слова не долетело до слуха мужчины…
Ла Мотт постучал и позвал снова, и на сей раз не добился никакого ответа. Чутье подсказывало ему, что медлить нельзя. Ломиться среди ночи в комнату знатной дамы было верхом неприличия, но сейчас было не до приличий. Ришелье поручил Ла Мотту заботу о безопасности Мари - значит, заранее выписал индульгенцию на все сопутствующие грехи…
Ломать дверь, запертую на засов, даже с помощью топора и нескольких подручных, было бы чересчур долгим и тяжким занятием. Путь через окно казался быстрее и проще; этим путем Филипп и воспользовался, пройдя по карнизу от окна своей комнаты до окна Мари. Благо, второй этаж в доме был невысоким, наружную стену густо обвивал плющ, а руки и ноги, привычные к подобным упражнениям, легко находили опоры.
Едва оказавшись в комнате, Ла Мотт понял, что его тревога была не напрасной - и хорошо еще, если он не опоздал…
Мари, согнувшись пополам и обхватив руками колени, лежала на полу; она не стонала и не кричала, лишь часто, прерывисто дышала, как подстреленная лань. Рядом с нею распростерлось тело мальчика - он был мертв. Судя по синеватому оттенку опухших губ и выступившей на них пене, причиной его смерти стал яд, и тот же яд сейчас терзал внутренности госпожи де Брасси.
Через несколько минут весь дом уже был на ногах: зажегся свет, захлопали двери, забегали встревоженные люди. Наверх, в комнату Мари, понесли полотенца, воду, нюхательные соли и все, что могло помочь от болезни - к счастью, ничем не напоминающей чуму.
Временно поручив молодую женщину заботам своего слуги и местных женщин, более-менее сведущих в уходе за больными, Ла Мотт спешно отправился в епископский дворец. Он намеревался разбудить и привести к постели больной Фабьена де Линя, личного врача самого кардинала. Быть может, следовало будить самого Ришелье, чтобы он на правах священника принял исповедь госпожи де Брасси - но Филипп отказывался принять подобный исход. “Эта женщина не должна умереть!”
Фабьен де Линь явился; он осмотрел лежавшую в беспамятстве больную и дал свое заключение:
- Эта дама была отравлена неизвестным мне ядом; но ежели она переживет эту ночь, то сможет прожить еще долгие годы. Давно уж я не встречал такой здоровой и сильной женщины.
- Так проявите свое искусство, господин де Линь, - хмуро ответил шевалье де Ла Мотт. – Помогите ей пережить эту ночь.
Человек в красной сутане стоял возле большого мозаичного стола, где была расстелена карта Европы и беспорядочно навалены разнообразные бумаги. Он казался целиком поглощенным важными политическими размышлениями и делами государства, но живо обернулся, едва тихо стукнула боковая дверь.
Молодая женщина, робко вошедшая в кабинет, приподняла края широкой черной юбки, сделала глубокий реверанс и склонила голову, прося пастырского благословения. Мужчина привычным священническим жестом благословил ее, и, взяв за руки, заставил выпрямиться.
- Рад видеть вас в добром здравии, сударыня. Еще более отрадно, что вашим первым желанием после выздоровления стало желание воздать благодарность Господу. И я, как смиренный слуга его, готов принять вашу исповедь, чтобы вы сегодня же могли получить утешение и вкусили от Тела Христова.
- О, ваше высокопреосвященство, - не поднимая глаз, тихо ответила дама, - Мой бедный ум до сих пор отказывается верить, что своим чудесным спасением и избавлением от погибели я обязана самому кардиналу Франции. Позвольте же мне от всей души поблагодарить вас и спросить – смогу ли я когда-нибудь заплатить вам священный долг моей безмерной признательности?
Кардинал Ришелье покачал головой, и, хотя в глазах его мелькнула горделивая искра земного тщеславия, ответил наставительно, как и подобает духовному пастырю:
- Не подобает вам, сударыня, приписывать людям способность творить чудеса – на это способен один лишь Господь. И долг признательности у вас по отношению к Богу, явившему в который раз свою бесконечную благость и милосердие. Но и у меня есть свой долг перед святой церковью, и я должен спросить вас, и строго спросить: что побудило женщину вашего происхождения оставить свой дом, своего законного супруга и бежать, поставив под угрозу и доброе имя, и честь семьи, и самую свою жизнь?
- Ваше высокопреосвященство, - прошептала Мари де Сен-Реми. – Я потом и осмелилась просить вас исповедовать меня. И когда вы узнаете мою историю, я уверена, не станете осуждать несчастную… Лишь неисчислимые беды и страх стать соучастницей святотатства заставили меня бежать прочь от того, кто по роковой случайности назвался моим супругом. После того, как я потеряла ребенка - моего несчастного приемного сына -мне некуда больше идти, и не на что рассчитывать. В Брасси, к мужу, я не вернусь даже под страхом отлучения от церкви. Умоляю вас, монсеньер, о покровительстве и заступничестве! Помогите мне подать прошение в Рим, станьте моим ходатаем перед Его святейшеством Папой, чтобы мой злосчастный брак был не расторгнут - но отменен, признан недействительным и святотатственным… Помогите мне получить свободу!
Она упала на колени и, взяв белую худую руку Ришелье, поцеловала ее благоговейно, точно руку святого. Кардинал не отнял своей руки, но воспользовался благочестивым порывом молодой женщины, чтобы снова бережно поднять ее с колен.
- Не плачьте, сударыня, - проговорил он уже мягче. – Не казните себя так жестоко. Я приму вашу исповедь. Господь милостив, Он простит ваши грехи и излечит скорби, я же обещаю вам свое покровительство, в чем бы вы не согрешили и чтобы не натворили в вашей прежней жизни.
С этими словами Ришелье указал на двери молельни, полускрытые за бархатным лиловым занавесом в углу кабинета:
- Идемте со мной, дитя мое. Сколько бы ни продлилась ваша исповедь, я выслушаю ее до конца.
Мари, склонив голову, послушно последовала за кардиналом. Дверь молельни захлопнулась за ними.
-Позвольте мне, ваше высокопреосвященство, начать издалека. Если вы не узнаете мою историю с самого первого дня, то, боюсь, мне сложно будет убедить вас, что события последних месяцев не являются плодом больного воображения… и не свидетельствуют о моей одержимости врагом рода человеческого…
Такими словами Мари де Сен-Реми начала свою исповедь, и Ришелье, ожидавший чего-то подобного, величаво кивнул:
-Говорите, дочь моя. Расскажите мне все, что лежит на сердце, поведайте о каждом поступке, что тяготит душу, и не думайте о времени или усталости. Я обещаю, что выслушаю вас до конца, и ни разу не перебью, хотя бы ваш рассказ продлился до самого рассвета.
-Благодарю вас, монсеньор… - смиренно ответила Мари, склонила голову, сложила руки, как на молитве, и повела свой рассказ, стараясь не упустить ни одной важной детали:
-Я родилась осенью 1610 года в Париже, в доме моего отца в квартале Марэ, недалеко от церкви Сен-Поль. Граф де Сен-Реми, с нетерпением ожидавший появления наследника, был весьма разочарован, узнав от повитухи, что Бог послал ему девочку. Но в тот злополучный год в Париже Франсуа Равальяк убил доброго короля Генриха IV, а ненавидимая французами Мария Медичи стала регентшей. Виноградники в Анжу и Шампани побило градом, в Амбуазе случился пожар, почти уничтоживший этот город, а на юге свирепствовала чума. Три торговых шхуны, принадлежавших купцу Эфраиму Эстьену - тайному компаньону отца - подверглись нападению пиратов у берегов Алжира и затонули, не принеся ожидаемой прибыли. Так что мой отец счел рождение дочери вместо долгожданного сына лишь закономерным продолжением несчастий, обрушившихся на королевство, и принял сию кару небес смиренно, как и подобало доброму католику.
Через неделю после рождения, серым дождливым утром, меня крестили в церкви Сен-Поль и нарекли двойным именем: Марией – в честь небесной покровительницы, и Клеманс – по имени моей бабушки. Спустя еще несколько дней меня, в сопровождении кормилицы, отправили в Турень, в родовое поместье, расположенное в точности между Рошкорбоном и Вувре. Там, под неусыпным надзором г-жи Клеманс де Сен-Реми, я должна была спокойно и беззаботно прожить до четырнадцати лет. Затем мне надлежало на три года отправиться в пансион при аббатстве Мармутье и получить образование, приличествующее знатной девице. Родня планировала выдать меня замуж в семнадцать или восемнадцать лет; если же у меня не появится склонности к мирской семейной жизни, то никто не воспрепятствует мне стать Христовой невестой – во Франции, хвала Господу, полно монастырей.
Вот так моя будущая судьба определились без моего согласия и участия, пока я, ни о чем не подозревая, мирно спала в своих кружевных пеленках или сосала пышную грудь кормилицы. Отослав подальше лишних членов семьи, граф де Сен-Реми выиграл вдвойне – он наконец освободил себя от общества своей матери, весьма стеснительного в Париже, и заодно избавился от необходимости беспокоиться о моей персоне. Мне было три года, когда мои родители впервые навестили меня в Турени. После краткого визита, продлившегося всего неделю, отец появился в Руассо-дю-Бержер лишь через восемь лет. Тогда я узнала, что моя мать умерла.
Со вздохом самоотречения отказавшись и от надежды вернуться в Париж, и от соблазнов светской жизни, госпожа Клеманс рьяно взялась за благородное дело воспитания единственной внучки. Я ни на минуту не оставалась без присмотра и все время была занята чем-то полезным. Справедливо полагая праздность матерью всех пороков, бабушка строго следила за моим распорядком дня. Я должна была в одно и то же время ложиться в постель вечером и вставать с нее по утрам; мне следовало без опозданий являться к столу, как только звонил колокольчик, и съедать пищи ровно столько, сколько бабушка считала нужным положить на мою тарелку. Надо ли упоминать, что все посты соблюдались чрезвычайно строго! С тех пор, как я научилась говорить, чаще всех других слов я произносила молитвы. Когда же я не молилась, мне дозволялись только краткие речи, приличествующие послушной и скромной девочке; при этом я, как правило, лишь отвечала на вопросы бабушки или повторяла за ней, но не высказывала собственного мнения.
Между посещением церкви, занятиями грамматикой и обязательным вечерним чтением вслух назидательных книг, мне дозволялось вышивать, ухаживать за цветами в саду, немного музицировать и помогать кухарке в приготовлении сладких блюд. Когда же я подросла, мне позволили научиться ездить верхом (на маленькой и послушной беарнской лошадке), а в качестве награды за послушание - выезжать вместе с бабушкой на прогулки или в гости.
По воскресеньям и по большим праздникам мы сами принимали гостей. У нас бывал епископ Рошкорбона, очень воспитанный и утонченный человек с прекрасными манерами; приезжал и наш ближайший сосед, граф де Монконтур, суровый седовласый старик, путешественник и ярый враг протестантизма, участвовавший во всех войнах с гугенотами за последние тридцать лет. Бабушка восхищалась его умом и удивительным даром рассказчика – самое заурядное событие, произошедшее с ним или с кем-то из его знакомых, он умел превратить в приключенческую повесть, галантный анекдот или поучительную басню. Посещали наши обеды и сестры де Вувре – скучные и унылые особы; выражение лиц этих старых дев всегда было таким кислым, точно вместо вина они пили уксус. Сестры, однако, каждую зиму проводили в Париже, и Клеманс де Сен-Реми чрезвычайно ценила их как источник свежих столичных сплетен. И я бы очень сильно удивилась в то время, узнав, КАКИЕ сплетни главным образом интересовали мою набожную и благородную бабушку. Но об этом - позже.
К счастью, вплоть до дня моего обручения с маркизом де Брасси, бабушка считала, что я слишком мала, чтобы принимать участие в светской беседе. Сразу после обеда меня отсылали в сад или в мою комнату, где я должна была оставаться до самого вечера. Это были самые счастливые часы в моей бедной событиями, тоскливой, но безбедной жизни. Я вытаскивала из тайника книги, утащенные из библиотеки, взбиралась на широкий подоконник, и, спрятавшись за складками оконной портьеры, уносилась в мечты.
Ла Мотт был обескуражен скудностью тех сведений, что удалось раздобыть. Мари де Брасси, в девичестве де Сен-Реми, два года назад была выдана замуж за маркиза Бриана де Брасси. Супруг оказался нелюдимым и суровым человеком, глубоко погруженным то в военно-политические дела, то в научные занятия. Он постоянно разъезжал между Парижем, Брюсселем, Ла-Рошелью и Тулузой, но никогда не брал с собой жену. Он утверждал, что в то время, когда повсюду зреют гугенотские мятежи, полыхают междоусобицы и свирепствует чума, молодой добродетельной даме следует находиться только в одном месте - за стенами поместья. Это звучало разумно, однако маркиз, когда бывал дома, настолько пренебрегал женой, что она чувствовала себя скорее узницей, чем хозяйкой. За два года он так и не сделал ее матерью… но несколько месяцев назад привез в замок мальчика-сироту, и поручил заботам супруги.
Мари с радостью взяла ребенка под опеку и посвятила ему все свое время; в тяжкой и скучной жизни появился проблеск солнца. Увы, счастье было недолгим…
Вскоре произошло ужасное событие, вынудившее Мари бежать и рискнуть всем ради мальчика, которого успела полюбить, как собственного сына, хотя на самом деле его родителями были обнищавшие дальние родственники маркиза из Тулузы. О том, что случилось перед побегом, госпожа де Брасси не рассказывала, и граф де Ла Мотт мог лишь строить догадки. Страх, охватывающий молодую женщину, едва на город опускались долгие осенние сумерки, стремление спрятаться подальше, закрыться на замок вместе с ребенком, красноречивее любых слов рассказывали, какой была ее жизнь в последние месяцы… и она явно опасалась преследования.
Все изменилось неожиданно на третью ночь, проведенную Мари де Брасси в Люсоне.
Ла Мотт вернулся от кардинала поздним вечером, когда все обитатели дома должны были спать в своих постелях сном праведников. Коридоры и лестницы в самом деле встретили его темнотой и тишиной. Филипп мимоходом заглянул в столовую. Ужин давно закончился, но его верный слуга Гоше позаботился собрать для своего господина закуску; подремывая у стола, он стерег белый хлеб и ломти окорока как преданный пес. Ла Мотт был не голоден и, щедро пожертвовав съестное в пользу Гоше, отправился в свою комнату.
Поднявшись на второй этаж, он задержался возле спальни госпожи де Брасси. Из-под двери пробивалась узкая полоска света. Мари не спала. Филипп прислушался и уловил тихие шаги. Ничего удивительного не было в бессоннице молодой женщины, но что-то встревожило графа. Он постучал в дверь и позвал:
-Мадам! Что с вами?
Ответом ему был негромкий стон.
-Мадам, вы плохо себя чувствуете? Вам нужен лекарь? Отоприте, прошу вас!
Стон повторился - но ни одного слова не долетело до слуха мужчины…
Ла Мотт постучал и позвал снова, и на сей раз не добился никакого ответа. Чутье подсказывало ему, что медлить нельзя. Ломиться среди ночи в комнату знатной дамы было верхом неприличия, но сейчас было не до приличий. Ришелье поручил Ла Мотту заботу о безопасности Мари - значит, заранее выписал индульгенцию на все сопутствующие грехи…
Ломать дверь, запертую на засов, даже с помощью топора и нескольких подручных, было бы чересчур долгим и тяжким занятием. Путь через окно казался быстрее и проще; этим путем Филипп и воспользовался, пройдя по карнизу от окна своей комнаты до окна Мари. Благо, второй этаж в доме был невысоким, наружную стену густо обвивал плющ, а руки и ноги, привычные к подобным упражнениям, легко находили опоры.
Едва оказавшись в комнате, Ла Мотт понял, что его тревога была не напрасной - и хорошо еще, если он не опоздал…
Мари, согнувшись пополам и обхватив руками колени, лежала на полу; она не стонала и не кричала, лишь часто, прерывисто дышала, как подстреленная лань. Рядом с нею распростерлось тело мальчика - он был мертв. Судя по синеватому оттенку опухших губ и выступившей на них пене, причиной его смерти стал яд, и тот же яд сейчас терзал внутренности госпожи де Брасси.
Через несколько минут весь дом уже был на ногах: зажегся свет, захлопали двери, забегали встревоженные люди. Наверх, в комнату Мари, понесли полотенца, воду, нюхательные соли и все, что могло помочь от болезни - к счастью, ничем не напоминающей чуму.
Временно поручив молодую женщину заботам своего слуги и местных женщин, более-менее сведущих в уходе за больными, Ла Мотт спешно отправился в епископский дворец. Он намеревался разбудить и привести к постели больной Фабьена де Линя, личного врача самого кардинала. Быть может, следовало будить самого Ришелье, чтобы он на правах священника принял исповедь госпожи де Брасси - но Филипп отказывался принять подобный исход. “Эта женщина не должна умереть!”
Фабьен де Линь явился; он осмотрел лежавшую в беспамятстве больную и дал свое заключение:
- Эта дама была отравлена неизвестным мне ядом; но ежели она переживет эту ночь, то сможет прожить еще долгие годы. Давно уж я не встречал такой здоровой и сильной женщины.
- Так проявите свое искусство, господин де Линь, - хмуро ответил шевалье де Ла Мотт. – Помогите ей пережить эту ночь.
ГЛАВА 3.Исповедь
Человек в красной сутане стоял возле большого мозаичного стола, где была расстелена карта Европы и беспорядочно навалены разнообразные бумаги. Он казался целиком поглощенным важными политическими размышлениями и делами государства, но живо обернулся, едва тихо стукнула боковая дверь.
Молодая женщина, робко вошедшая в кабинет, приподняла края широкой черной юбки, сделала глубокий реверанс и склонила голову, прося пастырского благословения. Мужчина привычным священническим жестом благословил ее, и, взяв за руки, заставил выпрямиться.
- Рад видеть вас в добром здравии, сударыня. Еще более отрадно, что вашим первым желанием после выздоровления стало желание воздать благодарность Господу. И я, как смиренный слуга его, готов принять вашу исповедь, чтобы вы сегодня же могли получить утешение и вкусили от Тела Христова.
- О, ваше высокопреосвященство, - не поднимая глаз, тихо ответила дама, - Мой бедный ум до сих пор отказывается верить, что своим чудесным спасением и избавлением от погибели я обязана самому кардиналу Франции. Позвольте же мне от всей души поблагодарить вас и спросить – смогу ли я когда-нибудь заплатить вам священный долг моей безмерной признательности?
Кардинал Ришелье покачал головой, и, хотя в глазах его мелькнула горделивая искра земного тщеславия, ответил наставительно, как и подобает духовному пастырю:
- Не подобает вам, сударыня, приписывать людям способность творить чудеса – на это способен один лишь Господь. И долг признательности у вас по отношению к Богу, явившему в который раз свою бесконечную благость и милосердие. Но и у меня есть свой долг перед святой церковью, и я должен спросить вас, и строго спросить: что побудило женщину вашего происхождения оставить свой дом, своего законного супруга и бежать, поставив под угрозу и доброе имя, и честь семьи, и самую свою жизнь?
- Ваше высокопреосвященство, - прошептала Мари де Сен-Реми. – Я потом и осмелилась просить вас исповедовать меня. И когда вы узнаете мою историю, я уверена, не станете осуждать несчастную… Лишь неисчислимые беды и страх стать соучастницей святотатства заставили меня бежать прочь от того, кто по роковой случайности назвался моим супругом. После того, как я потеряла ребенка - моего несчастного приемного сына -мне некуда больше идти, и не на что рассчитывать. В Брасси, к мужу, я не вернусь даже под страхом отлучения от церкви. Умоляю вас, монсеньер, о покровительстве и заступничестве! Помогите мне подать прошение в Рим, станьте моим ходатаем перед Его святейшеством Папой, чтобы мой злосчастный брак был не расторгнут - но отменен, признан недействительным и святотатственным… Помогите мне получить свободу!
Она упала на колени и, взяв белую худую руку Ришелье, поцеловала ее благоговейно, точно руку святого. Кардинал не отнял своей руки, но воспользовался благочестивым порывом молодой женщины, чтобы снова бережно поднять ее с колен.
- Не плачьте, сударыня, - проговорил он уже мягче. – Не казните себя так жестоко. Я приму вашу исповедь. Господь милостив, Он простит ваши грехи и излечит скорби, я же обещаю вам свое покровительство, в чем бы вы не согрешили и чтобы не натворили в вашей прежней жизни.
С этими словами Ришелье указал на двери молельни, полускрытые за бархатным лиловым занавесом в углу кабинета:
- Идемте со мной, дитя мое. Сколько бы ни продлилась ваша исповедь, я выслушаю ее до конца.
Мари, склонив голову, послушно последовала за кардиналом. Дверь молельни захлопнулась за ними.
ЧАСТЬ 2. История Мари де Сен-Реми
ГЛАВА 1. Детство в Турени
-Позвольте мне, ваше высокопреосвященство, начать издалека. Если вы не узнаете мою историю с самого первого дня, то, боюсь, мне сложно будет убедить вас, что события последних месяцев не являются плодом больного воображения… и не свидетельствуют о моей одержимости врагом рода человеческого…
Такими словами Мари де Сен-Реми начала свою исповедь, и Ришелье, ожидавший чего-то подобного, величаво кивнул:
-Говорите, дочь моя. Расскажите мне все, что лежит на сердце, поведайте о каждом поступке, что тяготит душу, и не думайте о времени или усталости. Я обещаю, что выслушаю вас до конца, и ни разу не перебью, хотя бы ваш рассказ продлился до самого рассвета.
-Благодарю вас, монсеньор… - смиренно ответила Мари, склонила голову, сложила руки, как на молитве, и повела свой рассказ, стараясь не упустить ни одной важной детали:
-Я родилась осенью 1610 года в Париже, в доме моего отца в квартале Марэ, недалеко от церкви Сен-Поль. Граф де Сен-Реми, с нетерпением ожидавший появления наследника, был весьма разочарован, узнав от повитухи, что Бог послал ему девочку. Но в тот злополучный год в Париже Франсуа Равальяк убил доброго короля Генриха IV, а ненавидимая французами Мария Медичи стала регентшей. Виноградники в Анжу и Шампани побило градом, в Амбуазе случился пожар, почти уничтоживший этот город, а на юге свирепствовала чума. Три торговых шхуны, принадлежавших купцу Эфраиму Эстьену - тайному компаньону отца - подверглись нападению пиратов у берегов Алжира и затонули, не принеся ожидаемой прибыли. Так что мой отец счел рождение дочери вместо долгожданного сына лишь закономерным продолжением несчастий, обрушившихся на королевство, и принял сию кару небес смиренно, как и подобало доброму католику.
Через неделю после рождения, серым дождливым утром, меня крестили в церкви Сен-Поль и нарекли двойным именем: Марией – в честь небесной покровительницы, и Клеманс – по имени моей бабушки. Спустя еще несколько дней меня, в сопровождении кормилицы, отправили в Турень, в родовое поместье, расположенное в точности между Рошкорбоном и Вувре. Там, под неусыпным надзором г-жи Клеманс де Сен-Реми, я должна была спокойно и беззаботно прожить до четырнадцати лет. Затем мне надлежало на три года отправиться в пансион при аббатстве Мармутье и получить образование, приличествующее знатной девице. Родня планировала выдать меня замуж в семнадцать или восемнадцать лет; если же у меня не появится склонности к мирской семейной жизни, то никто не воспрепятствует мне стать Христовой невестой – во Франции, хвала Господу, полно монастырей.
Вот так моя будущая судьба определились без моего согласия и участия, пока я, ни о чем не подозревая, мирно спала в своих кружевных пеленках или сосала пышную грудь кормилицы. Отослав подальше лишних членов семьи, граф де Сен-Реми выиграл вдвойне – он наконец освободил себя от общества своей матери, весьма стеснительного в Париже, и заодно избавился от необходимости беспокоиться о моей персоне. Мне было три года, когда мои родители впервые навестили меня в Турени. После краткого визита, продлившегося всего неделю, отец появился в Руассо-дю-Бержер лишь через восемь лет. Тогда я узнала, что моя мать умерла.
Со вздохом самоотречения отказавшись и от надежды вернуться в Париж, и от соблазнов светской жизни, госпожа Клеманс рьяно взялась за благородное дело воспитания единственной внучки. Я ни на минуту не оставалась без присмотра и все время была занята чем-то полезным. Справедливо полагая праздность матерью всех пороков, бабушка строго следила за моим распорядком дня. Я должна была в одно и то же время ложиться в постель вечером и вставать с нее по утрам; мне следовало без опозданий являться к столу, как только звонил колокольчик, и съедать пищи ровно столько, сколько бабушка считала нужным положить на мою тарелку. Надо ли упоминать, что все посты соблюдались чрезвычайно строго! С тех пор, как я научилась говорить, чаще всех других слов я произносила молитвы. Когда же я не молилась, мне дозволялись только краткие речи, приличествующие послушной и скромной девочке; при этом я, как правило, лишь отвечала на вопросы бабушки или повторяла за ней, но не высказывала собственного мнения.
Между посещением церкви, занятиями грамматикой и обязательным вечерним чтением вслух назидательных книг, мне дозволялось вышивать, ухаживать за цветами в саду, немного музицировать и помогать кухарке в приготовлении сладких блюд. Когда же я подросла, мне позволили научиться ездить верхом (на маленькой и послушной беарнской лошадке), а в качестве награды за послушание - выезжать вместе с бабушкой на прогулки или в гости.
По воскресеньям и по большим праздникам мы сами принимали гостей. У нас бывал епископ Рошкорбона, очень воспитанный и утонченный человек с прекрасными манерами; приезжал и наш ближайший сосед, граф де Монконтур, суровый седовласый старик, путешественник и ярый враг протестантизма, участвовавший во всех войнах с гугенотами за последние тридцать лет. Бабушка восхищалась его умом и удивительным даром рассказчика – самое заурядное событие, произошедшее с ним или с кем-то из его знакомых, он умел превратить в приключенческую повесть, галантный анекдот или поучительную басню. Посещали наши обеды и сестры де Вувре – скучные и унылые особы; выражение лиц этих старых дев всегда было таким кислым, точно вместо вина они пили уксус. Сестры, однако, каждую зиму проводили в Париже, и Клеманс де Сен-Реми чрезвычайно ценила их как источник свежих столичных сплетен. И я бы очень сильно удивилась в то время, узнав, КАКИЕ сплетни главным образом интересовали мою набожную и благородную бабушку. Но об этом - позже.
К счастью, вплоть до дня моего обручения с маркизом де Брасси, бабушка считала, что я слишком мала, чтобы принимать участие в светской беседе. Сразу после обеда меня отсылали в сад или в мою комнату, где я должна была оставаться до самого вечера. Это были самые счастливые часы в моей бедной событиями, тоскливой, но безбедной жизни. Я вытаскивала из тайника книги, утащенные из библиотеки, взбиралась на широкий подоконник, и, спрятавшись за складками оконной портьеры, уносилась в мечты.
