Передо мной открывался волшебный, удивительный мир, созданный гением Овидия, Эзопа, Эсхила, Ариосто, Кретьена де Труа, Ронсара, Клемана Маро, Бокаччо, Шекспира и Сервантеса; я жадно глотала рыцарские романы, старинные баллады и сказки, но самым главным откровением для меня стали “Галантные дамы” Брантома. С первых строк я влюбилась в эту хронику жизни французского двора и считала ее более достоверной, чем все рассказы сестер де Вувре или графа де Монконтура. Я мечтала о Париже…
Париж! Великий город, где я родилась… великий город, где жили король и королева, где в пестром вихре удовольствий кружился мой беспечный расточительный отец, где бурлила и била ключом жизнь – этот город притягивал меня, как магнит. Порой, уронив книгу на колени, я представляла себя в Лувре, на балу, окруженной поклонниками, которых я, подобно королеве Маргарите Валуа, покоряла своим умом и красотой. Я видела себя танцующей гальярду с прекрасным и мужественным дворянином, одним из тех античных героев-полубогов, что грезятся каждой девушке, вступающей в первый возраст любви…
Увы, все это было только мечтами. Бабушка заботилась обо мне так ревностно и опекала так строго, что к пятнадцати годам я, несмотря на чтение запретных книг и кое-какие отрывочные сведения из уст наших веселых служанок, с трудом верила, что за пределами нашего старинного парка есть другой мир, где происходят дуэли, плетутся заговоры и любовные интриги. Наивное дитя, тихое, как летнее утро, податливое, как воск, и целомудренное, как Диана – только такой меня хотела видеть госпожа Клеманс де Сен-Реми до поры замужества. Такой я старалась казаться, и, может быть, я такой и осталась бы, но именно в тот год, когда мне исполнилось пятнадцать, в моей жизни появился Паскаль Ферро.
Паскаль был лесничим в Руассо-дю-Бержер; я не могла понять, почему бабушка наняла для охраны наших лесных угодий этого странного парня с темным прошлым. Едва ли ее настолько волновало, что крестьяне иногда промышляют браконьерством – оленей, косуль и кабанов в окрестностях нашего замка хватило бы с избытком на всех желающих.
Так или иначе – Паскаль был нанят, и поселился в лесу, в маленькой сторожке неподалеку от парковой стены. Дважды в неделю он являлся с докладом к Туссену, нашему управляющему, и приносил на кухню подстреленную или попавшуюся в силки дичь – в основном фазанов и зайцев. Я страшно жалела и птиц, и несчастных ушастиков, и старалась в дни прихода Паскаля держаться подальше от кухни. Служанки беззлобно потешались надо мной, а бабушка отчитывала за излишнюю чувствительность и объясняла, что охота ни в коем случае не должна претить знатной даме:
-Тебе следует научиться спокойно смотреть на трофеи и благодарить мужчину -разумеется, если он дворянин - за проявленные ловкость и доблесть! Как знать, быть может, со временем ты поедешь ко двору и будешь участвовать в королевских охотах…
Такая перспектива меня не прельщала, я по-прежнему боялась Паскаля и по мере сил избегала даже случайных встреч с ним.
Впрочем, мэтр Ферро пугал не только меня. Среди крестьян он слыл колдуном и едва ли не оборотнем - поскольку обладал способностью внезапно исчезать и появляться там, где его совсем не ждали. Он прочесывал лес из конца в конец, изучая все тайные тропы, излюбленные места браконьеров, опустошал капканы и однажды схватил за шиворот каких-то несчастных, вздумавших угостить свои семьи мясом подстреленной косули. Туссен обошелся с бедняками без излишней жестокости: ограничил наказание хорошей порцией плетей для каждого нарушителя. Крестьяне безропотно приняли кару. Каждому из них сызмальства было известно, что за вольности в своих лесах сеньоры никогда не гладили вилланов по голове… они не обиделись на Туссена, но против Паскаля Ферро затаили злобу.
После случая с косулей его стали называть колдуном едва ли не в глаза; дурной славе способствовала и разбойничья внешность этого малого, вкупе с привычкой носить в будни и в праздники одно и то же - кожаный черный жилет, синюю блузу, парусиновые штаны с красным поясом и сапоги цвета бычьей крови. А уж когда кто-то заметил, что глаза у лесничего разного цвета, да еще один из них слегка косит – сомнений не осталось: колдун! С тех пор, если Паскалю случалось верхом проехать через деревню, женщины прятали детей, а мужчины украдкой плевали вслед «нехристю». До открытых проявлений враждебности дело все же не доходило: крестьяне боялись, что Паскаль нашлет на них порчу. Одно дело –браконьерство, когда рискуешь только собственной задницей, и совсем другое –если колдовство обрушится на брюхатую жену, или на коз в загоне, или на единственную лошаденку…
Тревожные слухи очень быстро достиг ушей Туссена, и он счел нужным поставить госпожу де Сен-Реми в известность о том, что болтают в деревне насчет «нехристя Паскаля». Добряк управляющий не сомневался, что строгая и набожная госпожа прикажет немедленно выгнать лесничего на все четыре стороны, а то и отдаст на расправу святой инквизиции… Но бабушка, проявив несвойственную ей терпимость, лишь отругала Туссена, назвала его невежественным олухом и приказала оставить лесничего в покое. Она была очень довольна, что с появлением Паскаля больше никто не рисковал без дозволения убивать косуль и кабанов, пугать голубей и ставить силки на зайцев. А на господском столе три раза в неделю появлялась свежая дичь.
Под конец своего выговора управляющему бабушка непререкаемо заявила:
- Если, Туссен, ты еще раз услышишь от какого-нибудь глупца в деревне, что наш лесничий – чародей, немедленно приведи этого досужего болтуна в замок. Достаточно как следует объяснить одному, что не следует измышлять всякий вздор, чтобы у других пропала охота болтать.
Должна признать, что легкомысленные девицы с окрестных ферм, приносившие в замок свежие яйца и свежесбитое масло, полностью разделяли мнение моей бабушки и нисколько не боялись Паскаля. Они изобретали различные предлоги, чтобы наведаться в его хижину, и просили о разных мелких услугах. Например, сбить с дерева несколько орехов, сделать трещотку, чтобы пугать птиц на огороде, или пустить их пощипать землянику в ягоднике за оградой поместья. Самые удачливые хвастались, что им удавалось “за поцелуй! выпросить у Паскаля зайчонка или перепелку к воскресному обеду...
Все это только укрепляло деревенских мужиков в убеждении, что лесничий самый что ни на есть колдун, способный привораживать женщин. И это было единственным, в чем госпожа де Сен-Реми готова была согласиться с крестьянами. Она сердилась и несколько раз выговаривала Паскалю за то, что он морочит голову любопытным дурочкам. Ей отчего-то не нравилось, что девицы повадились забредать глубоко в лес, “сбиваться с пути” и ближе к ночи заявляться в хижину лесничего, хныча и умоляя проводить их домой…
В то время я не улавливала никакой связи между глупым поведением крестьянок, жаждущими привлечь Мишеля (я знала, что значит привлечь мужчину, но истинный смысл этого заклинания был еще темен для меня), и раздражением бабушки. Для меня самой лесничий был лишь мрачным образом, персонажем из страшной сказки, почти невидимкой. Он приходил в замок рано утром, на заре, когда я еще видела десятый сон, и успевал уйти прежде, чем я просыпалась; однако за столом я часто слышала разговоры о Паскале между бабушкой и Туссеном.
Стоит отметить, что управляющий обычно обедал и ужинал с нами, как полноправный член семейства Сен-Реми. Ныне я полагаю, что разумное народолюбие и простоту в общении с людьми, не имеющими титула, Клеманс де Сен-Реми восприняла от своей прежней покровительницы – королевы Маргариты Наваррской. Бабушка часто вспоминала молодость, проведенную при дворе Маргариты Валуа; она называла ее “великой женщиной, с высокой душой и разбитым сердцем”.
В год моего пятнадцатилетия, незадолго до первого причастия, бабушке должно было исполниться пятьдесят пять лет. Но даже самый предвзятый человек не дал бы ей больше сорока двух; несмотря на почтенный возраст и пережитые в молодости несчастья, бабушка до сих пор была удивительно красива. А ведь ей довелось участвовать еще в Ажанской авантюре королевы Маргариты! После бесславного провала заговора, Клеманс - совсем еще юная фрейлина - не испугалась гнева короля и не пожелала оставить свою госпожу, как сделали многие другие ее приближенные.
Она добровольно разделила с ней заточение в замке Юссон, пока добрая королева не устроила ее брак с графом де Сен-Реми и не вернула в Париж. Это был хороший брак, давший жизнь моему отцу, однако продлилися он весьма не долго… Став вдовой, бабушка больше не пожелала выходить замуж, но целиком посвятила себя заботам о детях - сперва о сыне, а потом о внучке.
Позвольте, монсеньор, мне немного замедлить свой рассказ и подробнее поведать о своей бабушке.
Клеманс де Сен-Реми скончалась год назад (упокой, Господи, ее душу!), но стоит мне закрыть глаза – и она встает передо мной как живая. Это была высокая, статная женщина, белокожая, сероглазая, с густыми волосами, черными как вороново крыло, блестящими как шелк. До старости она сумела сохранить и поразительный цвет волос, и девическую стройность, и живые глаза, блестевшие из-под ресниц, как два алмаза. Она редко позволяла себе рассмеяться от души, но улыбка освещала и преображала ее лицо, делая его снова молодым и прекрасным. Свежий цвет ее щек и великолепная кожа приводили в бессильную ярость сестер де Вувре, тщетно пытавшихся дознаться, какие чудодейственные снадобья она получает из Флоренции и Генуи, и от своего парфюмера с Пон-Неф.
При такой счастливой внешности, Клеманс де Сен-Реми обладала и другими достоинствами: острым умом, отзывчивым сердцем, отвагой и редкостным умением справиться с любой бедой «малой кровью». Нынешняя набожность и строгость, неукоснительное следование правилам благопристойности были отчасти следствием бурной молодости, оставившей много ран на сердце, отчасти - епитимьей, принятой ради воспитания внучки. Она искренне считала, что, если вырастит меня достойной и добродетельной девицей, то с с лихвой искупит свое прежнее пренебрежение основным делом каждой католички – спасением души.
Вы спросите, монсеньор – какая связь между спасением души моей бабушки и моим детским интересом к мрачному леснику Паскалю Ферро? Терпение, скоро я расскажу и об этом.
Порой мой ум бунтовал против заточения в родном доме, а сердце толкало к непослушанию. И Господь шел мне навстречу, устраивая так, что обстоятельства складывались благоприятно для шалостей. Каждые весну бабушка на две или три недели уезжала в Луден, чтобы встретиться со своей кузиной, Луизой де Понс, настоятельницей в монастыре урсулинок. Летом же она ездила в Вувре, в гости к сестрам - отправлялась обычно в пятницу, возвращалась же в понедельник, чаще всего привозя обеих сплетниц в своей карете, чтобы они погостили уже у нас.
Пока госпожа де Сен-Реми отсутствовала, все шло кувырком – дом без хозяйки был похож на часы, из которых вынули главную пружину. Обед опаздывал, жаркое пригорало, гуси толпой выбегали в сад и опустошали клумбы с левкоями и фиалками, а у Пупи, любимой бабушкиной обезьянки, непременно случалось расстройство желудка... У всех домочадцев сразу же находились дела, требовавшие личного вмешательства графини, постоянно что-то ломалось, билось или рвалось… Словом, царила такая суматоха, что невозможно было устоять перед соблазном воспользоваться ею и сбежать. Мне доставляло удовольствие обманным путем отвлечь от себя тетушку Мартен, мою добрую кормилицу и сбежать, предоставив ей сбиваться с ног в бесполезных поисках.
Я выбиралась из парка через пролом в западной ограде (он был кое-как заделан, но я знала, что прутья легко сдвинуть, если нажать в нужном месте). Несколько пленительных часов на свободе, прогулка по лесу, венок из фиалок или ромашек, горсть земляники для меня, кусочек хлеба, посыпанного солью, для ручной косули, всегда приходившей к ручью на одно и то же место – вот и все, что я себе позволяла, но чувствовала себя при этом едва ли не воплощением коварства и двуличия…
Нагулявшись вдоволь, я возвращалась к замку (заблудиться в светлом лесу рядом с домом было невозможно), и тайком, как вороватая кошка, пробиралась в свою комнату, где меня и находила кормилица. Перед ужином я получала от нее хорошую взбучку, но, к счастью, добрейшая тетушка Мартен так боялась бабушку, что ни разу не рискнула сообщить ей о подобных выходках «мадемуазель Мари». После возвращения графини жизнь входила в привычную колею. Я снова превращалась в послушную и тихую девочку – до следующей вылазки.
Я никогда не забуду солнечное июньское утро, когда мои мысли витали в ослепительно синем небе, где во дворце из белоснежных облаков жили Бог и его ангелу. К Богу стремилась моя душа, а ноги тем временем увлекали бренное тело все дальше и дальше от дома. Я все шла и шла по тропе через лес, как будто во сне, и очнулась, лишь когда услышала величавый плеск волн и ощутила вязкий запах прелой травы и речной воды. Сама того не заметив, я добрела до берега Луары, что тянулась широкой серебряной лентой через зеленую долину с холмами и лугами. Как раз в этом месте река поворачивала и разливалась довольно широко, образуя вместе с излучиной что-то вроде озера. С левой стороны его окружал лес, через который я и прошла, а справа озеро вновь превращалось в реку. Вдали я смогла различить колокольню, черепичные крыши Рошкорбона и соломенные -деревушки Верну…
Пораженная красотой открывшегося мне вида, я некоторое время стояла, как вкопанная, а затем побрела по влажному берегу в сторону деревни. От волнения у меня перехватывало дыхание, сердце билось где-то в горле – впервые я оказалась в одиночку так далеко от замка… Нет, я не испытывала страха – мне и в голову не могло придти, что кто-то на всем белом свете, будь то человек или животное, захочет причинить мне вред. Я твердо усвоила, что добронравной христианке надлежит опасаться лишь дьявола, но от него меня надежно защищали золотой крестик на груди и кипарисовые четки на поясе… Благоразумно вкладывая в мою голову прописные истины, бабушка как-то позабыла просветить меня о настоящей опасности. Она никогда не говорила мне, что самая желанная добыча для беса – молоденькая девственница, преисполненная любви к Господу и уверенная в том, что вера защищает ее от искушения, подобно стальному щиту.
Купаясь в теплых потоках света, вдыхая полной грудью запах травы, цветов и смолы, разогретой на розовых сосновых стволах розовой сосновой смолы, я шла очень медленно. Сладкое, неизведанное томление разливалось по моим жилам. Может быть, поэтому я не сразу обернулась, услышав за своей спиной резкий голос:
- Кто ты, прекрасное дитя? Фея? Светлый дух или злобный бес, решивший поживиться моей бессмертной душой?
Голос отчетливо донесся как будто снизу или сбоку. Самого говорившего не было видно, но стоило мне повернуть голову направо и опустить взгляд, как я увидела взрослого мужчину.
Он преспокойно отдыхал на траве, как на королевском ложе, утопив голову и плечи в душистой копне сена; ноги, обтянутые парусиновыми
Париж! Великий город, где я родилась… великий город, где жили король и королева, где в пестром вихре удовольствий кружился мой беспечный расточительный отец, где бурлила и била ключом жизнь – этот город притягивал меня, как магнит. Порой, уронив книгу на колени, я представляла себя в Лувре, на балу, окруженной поклонниками, которых я, подобно королеве Маргарите Валуа, покоряла своим умом и красотой. Я видела себя танцующей гальярду с прекрасным и мужественным дворянином, одним из тех античных героев-полубогов, что грезятся каждой девушке, вступающей в первый возраст любви…
Увы, все это было только мечтами. Бабушка заботилась обо мне так ревностно и опекала так строго, что к пятнадцати годам я, несмотря на чтение запретных книг и кое-какие отрывочные сведения из уст наших веселых служанок, с трудом верила, что за пределами нашего старинного парка есть другой мир, где происходят дуэли, плетутся заговоры и любовные интриги. Наивное дитя, тихое, как летнее утро, податливое, как воск, и целомудренное, как Диана – только такой меня хотела видеть госпожа Клеманс де Сен-Реми до поры замужества. Такой я старалась казаться, и, может быть, я такой и осталась бы, но именно в тот год, когда мне исполнилось пятнадцать, в моей жизни появился Паскаль Ферро.
Паскаль был лесничим в Руассо-дю-Бержер; я не могла понять, почему бабушка наняла для охраны наших лесных угодий этого странного парня с темным прошлым. Едва ли ее настолько волновало, что крестьяне иногда промышляют браконьерством – оленей, косуль и кабанов в окрестностях нашего замка хватило бы с избытком на всех желающих.
Так или иначе – Паскаль был нанят, и поселился в лесу, в маленькой сторожке неподалеку от парковой стены. Дважды в неделю он являлся с докладом к Туссену, нашему управляющему, и приносил на кухню подстреленную или попавшуюся в силки дичь – в основном фазанов и зайцев. Я страшно жалела и птиц, и несчастных ушастиков, и старалась в дни прихода Паскаля держаться подальше от кухни. Служанки беззлобно потешались надо мной, а бабушка отчитывала за излишнюю чувствительность и объясняла, что охота ни в коем случае не должна претить знатной даме:
-Тебе следует научиться спокойно смотреть на трофеи и благодарить мужчину -разумеется, если он дворянин - за проявленные ловкость и доблесть! Как знать, быть может, со временем ты поедешь ко двору и будешь участвовать в королевских охотах…
Такая перспектива меня не прельщала, я по-прежнему боялась Паскаля и по мере сил избегала даже случайных встреч с ним.
Впрочем, мэтр Ферро пугал не только меня. Среди крестьян он слыл колдуном и едва ли не оборотнем - поскольку обладал способностью внезапно исчезать и появляться там, где его совсем не ждали. Он прочесывал лес из конца в конец, изучая все тайные тропы, излюбленные места браконьеров, опустошал капканы и однажды схватил за шиворот каких-то несчастных, вздумавших угостить свои семьи мясом подстреленной косули. Туссен обошелся с бедняками без излишней жестокости: ограничил наказание хорошей порцией плетей для каждого нарушителя. Крестьяне безропотно приняли кару. Каждому из них сызмальства было известно, что за вольности в своих лесах сеньоры никогда не гладили вилланов по голове… они не обиделись на Туссена, но против Паскаля Ферро затаили злобу.
После случая с косулей его стали называть колдуном едва ли не в глаза; дурной славе способствовала и разбойничья внешность этого малого, вкупе с привычкой носить в будни и в праздники одно и то же - кожаный черный жилет, синюю блузу, парусиновые штаны с красным поясом и сапоги цвета бычьей крови. А уж когда кто-то заметил, что глаза у лесничего разного цвета, да еще один из них слегка косит – сомнений не осталось: колдун! С тех пор, если Паскалю случалось верхом проехать через деревню, женщины прятали детей, а мужчины украдкой плевали вслед «нехристю». До открытых проявлений враждебности дело все же не доходило: крестьяне боялись, что Паскаль нашлет на них порчу. Одно дело –браконьерство, когда рискуешь только собственной задницей, и совсем другое –если колдовство обрушится на брюхатую жену, или на коз в загоне, или на единственную лошаденку…
Тревожные слухи очень быстро достиг ушей Туссена, и он счел нужным поставить госпожу де Сен-Реми в известность о том, что болтают в деревне насчет «нехристя Паскаля». Добряк управляющий не сомневался, что строгая и набожная госпожа прикажет немедленно выгнать лесничего на все четыре стороны, а то и отдаст на расправу святой инквизиции… Но бабушка, проявив несвойственную ей терпимость, лишь отругала Туссена, назвала его невежественным олухом и приказала оставить лесничего в покое. Она была очень довольна, что с появлением Паскаля больше никто не рисковал без дозволения убивать косуль и кабанов, пугать голубей и ставить силки на зайцев. А на господском столе три раза в неделю появлялась свежая дичь.
Под конец своего выговора управляющему бабушка непререкаемо заявила:
- Если, Туссен, ты еще раз услышишь от какого-нибудь глупца в деревне, что наш лесничий – чародей, немедленно приведи этого досужего болтуна в замок. Достаточно как следует объяснить одному, что не следует измышлять всякий вздор, чтобы у других пропала охота болтать.
Должна признать, что легкомысленные девицы с окрестных ферм, приносившие в замок свежие яйца и свежесбитое масло, полностью разделяли мнение моей бабушки и нисколько не боялись Паскаля. Они изобретали различные предлоги, чтобы наведаться в его хижину, и просили о разных мелких услугах. Например, сбить с дерева несколько орехов, сделать трещотку, чтобы пугать птиц на огороде, или пустить их пощипать землянику в ягоднике за оградой поместья. Самые удачливые хвастались, что им удавалось “за поцелуй! выпросить у Паскаля зайчонка или перепелку к воскресному обеду...
Все это только укрепляло деревенских мужиков в убеждении, что лесничий самый что ни на есть колдун, способный привораживать женщин. И это было единственным, в чем госпожа де Сен-Реми готова была согласиться с крестьянами. Она сердилась и несколько раз выговаривала Паскалю за то, что он морочит голову любопытным дурочкам. Ей отчего-то не нравилось, что девицы повадились забредать глубоко в лес, “сбиваться с пути” и ближе к ночи заявляться в хижину лесничего, хныча и умоляя проводить их домой…
В то время я не улавливала никакой связи между глупым поведением крестьянок, жаждущими привлечь Мишеля (я знала, что значит привлечь мужчину, но истинный смысл этого заклинания был еще темен для меня), и раздражением бабушки. Для меня самой лесничий был лишь мрачным образом, персонажем из страшной сказки, почти невидимкой. Он приходил в замок рано утром, на заре, когда я еще видела десятый сон, и успевал уйти прежде, чем я просыпалась; однако за столом я часто слышала разговоры о Паскале между бабушкой и Туссеном.
Стоит отметить, что управляющий обычно обедал и ужинал с нами, как полноправный член семейства Сен-Реми. Ныне я полагаю, что разумное народолюбие и простоту в общении с людьми, не имеющими титула, Клеманс де Сен-Реми восприняла от своей прежней покровительницы – королевы Маргариты Наваррской. Бабушка часто вспоминала молодость, проведенную при дворе Маргариты Валуа; она называла ее “великой женщиной, с высокой душой и разбитым сердцем”.
В год моего пятнадцатилетия, незадолго до первого причастия, бабушке должно было исполниться пятьдесят пять лет. Но даже самый предвзятый человек не дал бы ей больше сорока двух; несмотря на почтенный возраст и пережитые в молодости несчастья, бабушка до сих пор была удивительно красива. А ведь ей довелось участвовать еще в Ажанской авантюре королевы Маргариты! После бесславного провала заговора, Клеманс - совсем еще юная фрейлина - не испугалась гнева короля и не пожелала оставить свою госпожу, как сделали многие другие ее приближенные.
Она добровольно разделила с ней заточение в замке Юссон, пока добрая королева не устроила ее брак с графом де Сен-Реми и не вернула в Париж. Это был хороший брак, давший жизнь моему отцу, однако продлилися он весьма не долго… Став вдовой, бабушка больше не пожелала выходить замуж, но целиком посвятила себя заботам о детях - сперва о сыне, а потом о внучке.
Позвольте, монсеньор, мне немного замедлить свой рассказ и подробнее поведать о своей бабушке.
Клеманс де Сен-Реми скончалась год назад (упокой, Господи, ее душу!), но стоит мне закрыть глаза – и она встает передо мной как живая. Это была высокая, статная женщина, белокожая, сероглазая, с густыми волосами, черными как вороново крыло, блестящими как шелк. До старости она сумела сохранить и поразительный цвет волос, и девическую стройность, и живые глаза, блестевшие из-под ресниц, как два алмаза. Она редко позволяла себе рассмеяться от души, но улыбка освещала и преображала ее лицо, делая его снова молодым и прекрасным. Свежий цвет ее щек и великолепная кожа приводили в бессильную ярость сестер де Вувре, тщетно пытавшихся дознаться, какие чудодейственные снадобья она получает из Флоренции и Генуи, и от своего парфюмера с Пон-Неф.
При такой счастливой внешности, Клеманс де Сен-Реми обладала и другими достоинствами: острым умом, отзывчивым сердцем, отвагой и редкостным умением справиться с любой бедой «малой кровью». Нынешняя набожность и строгость, неукоснительное следование правилам благопристойности были отчасти следствием бурной молодости, оставившей много ран на сердце, отчасти - епитимьей, принятой ради воспитания внучки. Она искренне считала, что, если вырастит меня достойной и добродетельной девицей, то с с лихвой искупит свое прежнее пренебрежение основным делом каждой католички – спасением души.
Вы спросите, монсеньор – какая связь между спасением души моей бабушки и моим детским интересом к мрачному леснику Паскалю Ферро? Терпение, скоро я расскажу и об этом.
Порой мой ум бунтовал против заточения в родном доме, а сердце толкало к непослушанию. И Господь шел мне навстречу, устраивая так, что обстоятельства складывались благоприятно для шалостей. Каждые весну бабушка на две или три недели уезжала в Луден, чтобы встретиться со своей кузиной, Луизой де Понс, настоятельницей в монастыре урсулинок. Летом же она ездила в Вувре, в гости к сестрам - отправлялась обычно в пятницу, возвращалась же в понедельник, чаще всего привозя обеих сплетниц в своей карете, чтобы они погостили уже у нас.
Пока госпожа де Сен-Реми отсутствовала, все шло кувырком – дом без хозяйки был похож на часы, из которых вынули главную пружину. Обед опаздывал, жаркое пригорало, гуси толпой выбегали в сад и опустошали клумбы с левкоями и фиалками, а у Пупи, любимой бабушкиной обезьянки, непременно случалось расстройство желудка... У всех домочадцев сразу же находились дела, требовавшие личного вмешательства графини, постоянно что-то ломалось, билось или рвалось… Словом, царила такая суматоха, что невозможно было устоять перед соблазном воспользоваться ею и сбежать. Мне доставляло удовольствие обманным путем отвлечь от себя тетушку Мартен, мою добрую кормилицу и сбежать, предоставив ей сбиваться с ног в бесполезных поисках.
Я выбиралась из парка через пролом в западной ограде (он был кое-как заделан, но я знала, что прутья легко сдвинуть, если нажать в нужном месте). Несколько пленительных часов на свободе, прогулка по лесу, венок из фиалок или ромашек, горсть земляники для меня, кусочек хлеба, посыпанного солью, для ручной косули, всегда приходившей к ручью на одно и то же место – вот и все, что я себе позволяла, но чувствовала себя при этом едва ли не воплощением коварства и двуличия…
Нагулявшись вдоволь, я возвращалась к замку (заблудиться в светлом лесу рядом с домом было невозможно), и тайком, как вороватая кошка, пробиралась в свою комнату, где меня и находила кормилица. Перед ужином я получала от нее хорошую взбучку, но, к счастью, добрейшая тетушка Мартен так боялась бабушку, что ни разу не рискнула сообщить ей о подобных выходках «мадемуазель Мари». После возвращения графини жизнь входила в привычную колею. Я снова превращалась в послушную и тихую девочку – до следующей вылазки.
Я никогда не забуду солнечное июньское утро, когда мои мысли витали в ослепительно синем небе, где во дворце из белоснежных облаков жили Бог и его ангелу. К Богу стремилась моя душа, а ноги тем временем увлекали бренное тело все дальше и дальше от дома. Я все шла и шла по тропе через лес, как будто во сне, и очнулась, лишь когда услышала величавый плеск волн и ощутила вязкий запах прелой травы и речной воды. Сама того не заметив, я добрела до берега Луары, что тянулась широкой серебряной лентой через зеленую долину с холмами и лугами. Как раз в этом месте река поворачивала и разливалась довольно широко, образуя вместе с излучиной что-то вроде озера. С левой стороны его окружал лес, через который я и прошла, а справа озеро вновь превращалось в реку. Вдали я смогла различить колокольню, черепичные крыши Рошкорбона и соломенные -деревушки Верну…
Пораженная красотой открывшегося мне вида, я некоторое время стояла, как вкопанная, а затем побрела по влажному берегу в сторону деревни. От волнения у меня перехватывало дыхание, сердце билось где-то в горле – впервые я оказалась в одиночку так далеко от замка… Нет, я не испытывала страха – мне и в голову не могло придти, что кто-то на всем белом свете, будь то человек или животное, захочет причинить мне вред. Я твердо усвоила, что добронравной христианке надлежит опасаться лишь дьявола, но от него меня надежно защищали золотой крестик на груди и кипарисовые четки на поясе… Благоразумно вкладывая в мою голову прописные истины, бабушка как-то позабыла просветить меня о настоящей опасности. Она никогда не говорила мне, что самая желанная добыча для беса – молоденькая девственница, преисполненная любви к Господу и уверенная в том, что вера защищает ее от искушения, подобно стальному щиту.
Купаясь в теплых потоках света, вдыхая полной грудью запах травы, цветов и смолы, разогретой на розовых сосновых стволах розовой сосновой смолы, я шла очень медленно. Сладкое, неизведанное томление разливалось по моим жилам. Может быть, поэтому я не сразу обернулась, услышав за своей спиной резкий голос:
- Кто ты, прекрасное дитя? Фея? Светлый дух или злобный бес, решивший поживиться моей бессмертной душой?
Голос отчетливо донесся как будто снизу или сбоку. Самого говорившего не было видно, но стоило мне повернуть голову направо и опустить взгляд, как я увидела взрослого мужчину.
Он преспокойно отдыхал на траве, как на королевском ложе, утопив голову и плечи в душистой копне сена; ноги, обтянутые парусиновыми
