Потянулись люди обратно к жилью, тихо переговариваясь меж собой о случившемся. Смолкли стоны и причитания. Завтра проводы молодого князя в Подземные покои. Завтра по живому поминки, а сейчас каждой душе покой.
Вместе со всеми понуро брела ко Гнездовью и Леда. Даже с Михеем повидаться не удалось напоследок, - в лес, наверно, вернулся медведь, свое личное горе мыкать. Теперь вовсе будет грустна Радунюшка, как-то завтра еще матушка похвалит, да и вспомнит ли посреди новых забот. А уж Огненная-то Королевиша - какова?! Царь-девица... Такая полюбит-погубит и воскресит...
Нет, больше Леда ничему здесь не удивится, всего насмотрелось впрок, всяких диковинок. Только даже раздумывать не осталось сил, до подушки бы добраться, голову приклонить и провалиться в тяжелый сон.
А вот удалось ли братьям очи сомкнуть, то лишь сестрице их ведомо, всю ночь просидели втроем потомки Горыни, не зажигая лучин, не затеплив печей. Больше всех говорила Арлета, словно саму себя успокаивала, мол не такое уж худое житье у Подземного Царя, вот и дочь – писаная красавица и по всему видать, что любить будет жарко. Горда только больно, норовиста, как необъезженная кобылица, так Радсей зато сам тих да кроток, а ласка и доброта порой верх берет и над самым жестоким сердцем. Только часто ли так бывает…
С первыми петухами загремели в кухне чугуны, зазмеились в очаге язычки пламя, жадно охватив сухие березовые поленья. Хозяйка сама будет следить за тем, как готовят овсяный кисель и кутью. Сама поставит опару на постные блины, своей дрожащей рукой разведет медовую сыту, а после велит разлить сладкую воду в жбаны и баклажки.
Так минует день, а уж новую ночь проведет Радсей в подземных покоях невесты. Ибо давно слажено обрученье... Слишком давно.
На конях-то ли выедешь,
На травах-то ли вырастешь,
На цветах-то ли выцветешь…
(из старинного поминального причета)
Леда проснулась поздно, хотя еще с вечера просила сенную девчонку разбудить ее на заре. Позабыла, чернавка или старший кто приказал не тревожить? Едва выглянула в оконце, как увидала на середине двора дубовую ладью, которую сам Радсей недавно еще украшал резьбой и расписывал позолотой. А сейчас на дно ладьи пожилые женщины бережно укладывали сухие березовые листья из веников да очески льна. Путь хоть не дальний, а лежать будет мягко.
Леда спустилась вниз и, даже не расспрашивая, из тихих разговор слуг меж собой поняла, что Радсея скоро поведут в баню.
«А мне чем заняться? Как положено себя вести мнимой невесте? То-то вся дворня недобро косится, нечего сказать – хороша… Уснула вчера у себя, а, наверно, должна была рядом с женихом провести последнюю ночь. Ну, что же Арлета не подсказала, Радунечка не шепнула словцо, что же они меня бросили-то все, будто я им чужая совсем!
Но ведь так и есть – пришлая девка, порядков не знаю, ничего здесь не умею. Надумала себе сказок! Князю понравилась на время за ради лунного колдовства. Все эти привороты-присушки, может быть, на короткий срок, особенно над князьями. Правда, какая же я глупая. Только ради Младшего меня здесь и привечали, а не будет его, что тогда ждет…»
От этих горьких раздумий слезы у Леды сами собой потекли, едва успевала утираться рукавом, зато на лицах служанок сразу одобрение появилось: «Не такая уж невестушка и бесчувственная, жалеет милого друга, повыть бы еще не мешало в голос, да, кажись, рано, проводины не начались, может и сподобится еще, уразумеет, как оно должно-то быть по добру».
Леда их слова услыхала, стыдно стало, вроде бы о женихе слезы льет, привыкла к славному парню, привязалась уже, а получается, что больше-то горюет сейчас за себя. Совсем как в старом причете, который она записала в деревне, собирая материал для курсовой работы:
«Как мы одни-то теперь… На кого же оставил сирых… Пропадем без тебя, родненький…»
О ту пору Арлета сама намыла брата в жарко истопленной еще поутру баньке, подала белую льняную рубаху с завязочками у ворота. Есть старая примета, что родичи мыть усопшего не должны, как и шить для него одежду, но Радсей ведь живым сойдет в царство теней, сам передаст для Владыки дары Светлого мира.
Свиделась Леда с женихом только перед прощальным обедом, когда Арлета сама приказала подойти к брату, влажные волосы его расчесать, приголубить напоследок. В горнице остались одни женщины, и потихоньку выведала Леда, что Годар с прочими мужами ушел позаботиться о последнем жилище Младшего.
И не повернется язык ту хоромину могилой назвать, потому как растворится земля и примет в свои холодные объятия золотой челн с крепко уснувшим молодым князем. С юных лет знал свою долю Радсей и встречал ее спокойно, уверенно, а может, уже уплывал мечтами на ложе рыжекудрой красавицы, как знать, что за думы были сейчас в его русой голове.
Молчал Радсей, равнодушно принимал сочувственные взгляды и вздохи Леды, не одаривал подругу улыбкой. Потухли голубые очи, словно и впрямь уже различали незримые пути, неизвестные простым людям, твердо стоящим еще на земле. Тонка грань между тьмой и светом, близки миры живых и ушедших. Радсей на распутье сейчас посреди двух дорог. Только шаг сделать осталось...
Все прощальное застолье просидела Леда рядом с женихом как заведенная кукла, прежде и представить не могла, как это будет ей тяжело. Никого в своей жизни не приходилось самой осознанно провожать, слишком мала была, когда покинули этот мир обе бабушки и единственный дед, которого еще крохой застала.
Новые чувства поднялись-восстали из самых темных закоулков души, словно заглянула Леда за край, вдруг узнав цену каждого прожитого дня, каждого солнечного утра, каждого доброго слова. Эхом отдавались в памяти чьи-то давно забытые речи:
«Гости мы здесь, непрочно все, не навсегда. Ушедших раньше тебя не забывай, может, встретят еще. Живи и помни…»
За столом ели медленно, нарочно тянули время и все молчком. Если бы не протяжные заунывные песни из соседних палат, вовсе жутко было бы, морозец по коже полз. Годар сидел супротив брата и Леды, но мимо глядел, и на него самого она не смела поднять глаз. Место хозяина дома на сей раз пустовало, словно оставленное для незримого Духа, что поможет перейти Живому за последнюю черту. Верно, для того же незримого провожатого поставлены были на столе серебряная братина с чеканным узором, стопка блинов да миска пшеничной кутьи.
Вот поднялся Годар, первым отпил из широкого сосуда медовой воды, после передал Радсею и пошла по кругу тяжелая чаша, чтобы вернуться на прежнее место почти пустой.
– Легкой дороги тебе, брат, сладкой жизни на новом месте. Нас не забудь, а уж мы тебя обещаем помнить.
Склонил голову Радсей и тихо шепнул Старшему:
– Медлишь напрасно, я готов. Доставай же царевин плат, заждалась меня Златоволосая, негоже ее дальше томить. Пусть простит меня небо, простит лес и поле, если в чем-то я виноват, также перед людьми винюсь, сам ни на кого не держу зла. Ухожу с миром. Прощайте!
Леда смотреть не смогла, отвернулась к Радуне, сжала ее ледяные ладони, привлекла к себе. Обнялись девушки и затихли. В торжественном молчании вынесли мужчины тело Радсея из терема, положили в подготовленную ладью, белым пологом накрыли поверх платка Огненной Девы. Тут и понесся плач, будто сама природа стонала о веселом, улыбчивом парне, который раньше всех сроков покидает мир Светлых Богов, опускаясь в Чертоги Тьмы, откуда, кажется, нет возврата. А если и есть… Никто не вернется прежним.
Словно слепая от слез, под руку со взрослой малознакомой женщиной шла Леда за ладьей, плывшей над землей, покачиваясь на плечах дюжих воинов. Сам Радсей ни в одном походе не был, ни разу чужой крови не проливал, однако же, у высокого носа челна одним из первых шел сам Годар, воздавая любимому брату высокие почести.
Смутно видела Леда, как опустили золотую ладью в глубокую яму, как Арлета сама вниз сошла по особым ступенькам, тщательно выбитым в земле, как поправляла на спящем родиче покрывало, поудобнее укладывала близ ладоней новую дудочку и кленовые гусли. Будет чем потешить Радсею привередливую женушку в Нижнем Мире. Вдруг да разжалобить ее удастся, позволит весточку сюда передать. Бывало и такое...
После сорочин и даже на седьмой год после истинных похорон могла постучаться ночью в слюдяное оконце дома чья-то высохшая рука, мог попроситься на постой изможденный путник. Если примут его хозяева ласково, то и откроется, откуда явился, покажет одну из вещиц, что вместе с усопшим закопали, а на словах передаст и наказы родственника – жалобу или предостережение. И уж горе тому, кто не исполнит волю, ради которой Гонец приходил…
Спустился в землянку к брату и Годар, положил в изножье челна оружие: ножи, лук и стрелы, меч - все новенькое, богато украшенное, словно игрушечное. А потом разжал ладонь и расправил на груди Радсея амулет на длинной золотой цепочке – желтоглазого «дракончика»:
– Береги.
Брату ли напутствие дал или же древнему символу Змеиного рода, Леда так и не поняла, а за ее спиной уже шелестел обвинительный шепоток:
– Ишь ты, ведь ровно каменная стоит, даже не припадет на колени, ма-ало любила, знать, баловство одно! Да с нее-то с русалки всякая беда, как с утки вода, холодное сердце! Ни одного плача не знает, лешачиха окаянная. Только позорит нашего князюшку, даже проводить-то не может по чести.
А потом Леда увидела, как расцвели на бледных щеках Годара красные пятна гнева:
– Уймитесь! Не в себе девица! Еле жива стоит, слово не может молвить.
– Могу… - дрожащим голосом ответила Леда. - Я могу сейчас говорить. И скажу.
Перевела дыхание, до боли впилась ногтями в ладонь, продолжая:
– Радсей очень песни мои любил, так я спою для него. Должен услышать.
Слезы крепко застили глаза, голос срывался, но Леда уверенно подошла к самому краю землянки и приготовилась спускаться. Тяжелая рука легла не плечо:
– Тебе нельзя туда. Здесь оплакивать будешь.
– Хорошо.
Ох, не знала Леда, смогла бы допеть эту песнь до конца, если бы Змей не стоял рядом, но спиной чувствовала его живое тепло, набиралась сил и дальше вела сказ-напев.
Далеко по реке уходила ладья,
За тобою ветер мою песню нес;
Я ждала-ждала, проглядела очи я,
Но покрылся льдом да широкий плес.
Только белый снег - стал весь белый свет,
Не разлиться льду да живой водой;
Говорил мне друг, говорил сосед:
Аль забыл тебя ясный сокол твой…
Догорает лучина, сгорит дотла,
Лишь метель прядет мое веретено,
И сама уже, точно снег, бела,
Но я буду ждать тебя все равно;
В своем прежнем мире Леда всегда избегала «Зиму» Хелависы, очень уж грустная, жалостная песня - причитание, хотя прослушав ее пару раз, запомнила наизусть слова. А вот где и пригодилась, понадобилась… Видать, все бывает в этой жизни не зря.
Собрала последние силы, качнулась вперед, еще раз посмотреть на погребальную ладью и не смогла сдержать крик - расступалась земля, медленно заглатывая в себя точеную лодочку, а вместе с ней и данника, обещанного подземному господину. Вот так слово Отцов порою по безвинным детям бьет. Великую мощь слово имеет, особенно прошедшее через века, через поколения. До самой малой веточки дотянутся корни, напомнят о себе в раз… И не всегда же добром.
У Леды помутилось перед глазами, свет померк в очах, вот она – рядом бездна голодная, кого после сожрет, кого нового приглядела? А за краем-то, что… Годар подхватил ее на руки, молча понес назад, в сторону дома. Главное он совершил, женщины остальное доплачут. Надобно теперь свою ладу утешить:
– Не горюй шибко, светлая моя голубушка! Зерно тоже ведь во сыру землю осенью ложится, чтобы зиму перетерпеть и подняться весной, зацвести, в новом колосе вызреть. Умирает зерно во мраке и холоде, но пускает росток. Может, в этом и для нас мудрость есть? Не умираем совсем, но становимся другими, в ином обличье живем, сами того не ведая.
– Страшно жить, зная о смерти…
– Так ведь тогда смерти нет, заюшка моя.
– Почему… заюшка? - побелевшими губами шептала, желая найти опору душе.
– Потому что дрожишь и всего боишься. Напрасно… Я же с тобой навсегда.
– А-а… потом?
– Захотим, и потом вместе будем.
– Обещаешь мне?
– Только верить надо. Тогда все исполнится.
– Хорошо…
Лиха не ведала, глаз от беды не прятала.
Быть тебе, девица нашей – сама виноватая!
Над поляною хмарь –
Там змеиный ждет царь,
За него ты просватана.
Удержи меня…
Хелависа
Через неделю после проводов Младшего неожиданно появилась в Гнездовье Тека. Вошла на княжеский двор и присела на бревнышке супротив крыльца, не решаясь ступить на порожек. Сидела недолго, чернавки востроглазые заметили, побежали сказывать хозяйке, но Леда оказалась проворнее, встретила первой.
Однако же быстро погасла ее приветливая улыбка, слишком Тека с лица изменилась - осунулась, похудела, бессоница черными кругами глаза обвела. Заподозрив плохое обращение, Леда не сдержалась:
– Сожитель твой обижает? Наверно, работой замучил и всем бесперечь корит. Вот же паразит! Ты к нам пожаловаться пришла? Ох, ему Годар и устроит…
– Нет, нет! - подстреленной горлицей встрепенулась Тека и бойко принялась заступаться за мужа. - Славный Устин, добр со мной, лучше и не желаю. Другая у нас беда, такая, что и сказать страшно. Ко всем местным знахарям обращались, к Лесной Бабушке – ведунье ходили, толку не видно. Одно средство остается, просить боязно.
Показалась на крыльце Арлета, и на ее висках изрядно прибавилось ниточек серебристых. Всю седмицу ходила грозовой тучей, даже Радуня пряталась от материных глаз, втихаря лила слезы о дядюшке, пробираясь тайком к подруге в светелку. Там вдвоем и горевали.
Годар тоже будто закрылся на семь замков, после Прощального дня едва парой слов перемолвился со своей «заюшкой». И о нем Леда грустила, едва себе в том признаваясь, робко тянулась душой, но при том боялась перед людьми показать, что скучает по старшему брату ушедшего жениха.
И так каждая собака готова облаять, все Гнездовье исподволь примечало, как покинутая невестушка себя блюдет, полны ли кувшины серебряные горючими слезами, подурнела ли от тоски по милому. Эти дни Леда старалась на люди и не выходить, в комнатке своей больше сидела, только с Радунечкой и беседы вела. А теперь что-то стряслось у Теки. Надо помочь.
– Говори! – коротко приказала Арлета, и гостья вскинула на нее умоляющие глаза.
– При всех не могу, князя бы мне увидеть, пусть он решит.
Леда голову опустила, задумалась - облачко набежало, призакрыло ясное солнышко, вороным крылом опустилась на двор черная тень. Прочь рванулась девичья душа, само бросилось вслед и тело. Ни слово не сказав, Леда опрометью выбежала со двора, пряча слезы. Странные, незнакомые чувства раздирали сердце. Боль и обида, колючая ревность, словно острые шпоры горячему скакуну заставляли куда-то нестись, не разбирая дороги.
Ноги сами привели на небольшую насыпь, покрывшую усыпальницу Радсея на высоком бугре за полями. Там и упала Леда на подросшую мураву, не сдержала рыданий. А ведь за всю неделю так не могла выплакаться, не тонкими ручейками теперь катилась с очей соленая влага, а бурным речным потоком неслась. И все понимала умом, чай не дитя малое, а не могла пересилить этой новой боли.
Вместе со всеми понуро брела ко Гнездовью и Леда. Даже с Михеем повидаться не удалось напоследок, - в лес, наверно, вернулся медведь, свое личное горе мыкать. Теперь вовсе будет грустна Радунюшка, как-то завтра еще матушка похвалит, да и вспомнит ли посреди новых забот. А уж Огненная-то Королевиша - какова?! Царь-девица... Такая полюбит-погубит и воскресит...
Нет, больше Леда ничему здесь не удивится, всего насмотрелось впрок, всяких диковинок. Только даже раздумывать не осталось сил, до подушки бы добраться, голову приклонить и провалиться в тяжелый сон.
А вот удалось ли братьям очи сомкнуть, то лишь сестрице их ведомо, всю ночь просидели втроем потомки Горыни, не зажигая лучин, не затеплив печей. Больше всех говорила Арлета, словно саму себя успокаивала, мол не такое уж худое житье у Подземного Царя, вот и дочь – писаная красавица и по всему видать, что любить будет жарко. Горда только больно, норовиста, как необъезженная кобылица, так Радсей зато сам тих да кроток, а ласка и доброта порой верх берет и над самым жестоким сердцем. Только часто ли так бывает…
С первыми петухами загремели в кухне чугуны, зазмеились в очаге язычки пламя, жадно охватив сухие березовые поленья. Хозяйка сама будет следить за тем, как готовят овсяный кисель и кутью. Сама поставит опару на постные блины, своей дрожащей рукой разведет медовую сыту, а после велит разлить сладкую воду в жбаны и баклажки.
Так минует день, а уж новую ночь проведет Радсей в подземных покоях невесты. Ибо давно слажено обрученье... Слишком давно.
Глава 14. Проводы. Путь зерна
На конях-то ли выедешь,
На травах-то ли вырастешь,
На цветах-то ли выцветешь…
(из старинного поминального причета)
Леда проснулась поздно, хотя еще с вечера просила сенную девчонку разбудить ее на заре. Позабыла, чернавка или старший кто приказал не тревожить? Едва выглянула в оконце, как увидала на середине двора дубовую ладью, которую сам Радсей недавно еще украшал резьбой и расписывал позолотой. А сейчас на дно ладьи пожилые женщины бережно укладывали сухие березовые листья из веников да очески льна. Путь хоть не дальний, а лежать будет мягко.
Леда спустилась вниз и, даже не расспрашивая, из тихих разговор слуг меж собой поняла, что Радсея скоро поведут в баню.
«А мне чем заняться? Как положено себя вести мнимой невесте? То-то вся дворня недобро косится, нечего сказать – хороша… Уснула вчера у себя, а, наверно, должна была рядом с женихом провести последнюю ночь. Ну, что же Арлета не подсказала, Радунечка не шепнула словцо, что же они меня бросили-то все, будто я им чужая совсем!
Но ведь так и есть – пришлая девка, порядков не знаю, ничего здесь не умею. Надумала себе сказок! Князю понравилась на время за ради лунного колдовства. Все эти привороты-присушки, может быть, на короткий срок, особенно над князьями. Правда, какая же я глупая. Только ради Младшего меня здесь и привечали, а не будет его, что тогда ждет…»
От этих горьких раздумий слезы у Леды сами собой потекли, едва успевала утираться рукавом, зато на лицах служанок сразу одобрение появилось: «Не такая уж невестушка и бесчувственная, жалеет милого друга, повыть бы еще не мешало в голос, да, кажись, рано, проводины не начались, может и сподобится еще, уразумеет, как оно должно-то быть по добру».
Леда их слова услыхала, стыдно стало, вроде бы о женихе слезы льет, привыкла к славному парню, привязалась уже, а получается, что больше-то горюет сейчас за себя. Совсем как в старом причете, который она записала в деревне, собирая материал для курсовой работы:
«Как мы одни-то теперь… На кого же оставил сирых… Пропадем без тебя, родненький…»
О ту пору Арлета сама намыла брата в жарко истопленной еще поутру баньке, подала белую льняную рубаху с завязочками у ворота. Есть старая примета, что родичи мыть усопшего не должны, как и шить для него одежду, но Радсей ведь живым сойдет в царство теней, сам передаст для Владыки дары Светлого мира.
Свиделась Леда с женихом только перед прощальным обедом, когда Арлета сама приказала подойти к брату, влажные волосы его расчесать, приголубить напоследок. В горнице остались одни женщины, и потихоньку выведала Леда, что Годар с прочими мужами ушел позаботиться о последнем жилище Младшего.
И не повернется язык ту хоромину могилой назвать, потому как растворится земля и примет в свои холодные объятия золотой челн с крепко уснувшим молодым князем. С юных лет знал свою долю Радсей и встречал ее спокойно, уверенно, а может, уже уплывал мечтами на ложе рыжекудрой красавицы, как знать, что за думы были сейчас в его русой голове.
Молчал Радсей, равнодушно принимал сочувственные взгляды и вздохи Леды, не одаривал подругу улыбкой. Потухли голубые очи, словно и впрямь уже различали незримые пути, неизвестные простым людям, твердо стоящим еще на земле. Тонка грань между тьмой и светом, близки миры живых и ушедших. Радсей на распутье сейчас посреди двух дорог. Только шаг сделать осталось...
Все прощальное застолье просидела Леда рядом с женихом как заведенная кукла, прежде и представить не могла, как это будет ей тяжело. Никого в своей жизни не приходилось самой осознанно провожать, слишком мала была, когда покинули этот мир обе бабушки и единственный дед, которого еще крохой застала.
Новые чувства поднялись-восстали из самых темных закоулков души, словно заглянула Леда за край, вдруг узнав цену каждого прожитого дня, каждого солнечного утра, каждого доброго слова. Эхом отдавались в памяти чьи-то давно забытые речи:
«Гости мы здесь, непрочно все, не навсегда. Ушедших раньше тебя не забывай, может, встретят еще. Живи и помни…»
За столом ели медленно, нарочно тянули время и все молчком. Если бы не протяжные заунывные песни из соседних палат, вовсе жутко было бы, морозец по коже полз. Годар сидел супротив брата и Леды, но мимо глядел, и на него самого она не смела поднять глаз. Место хозяина дома на сей раз пустовало, словно оставленное для незримого Духа, что поможет перейти Живому за последнюю черту. Верно, для того же незримого провожатого поставлены были на столе серебряная братина с чеканным узором, стопка блинов да миска пшеничной кутьи.
Вот поднялся Годар, первым отпил из широкого сосуда медовой воды, после передал Радсею и пошла по кругу тяжелая чаша, чтобы вернуться на прежнее место почти пустой.
– Легкой дороги тебе, брат, сладкой жизни на новом месте. Нас не забудь, а уж мы тебя обещаем помнить.
Склонил голову Радсей и тихо шепнул Старшему:
– Медлишь напрасно, я готов. Доставай же царевин плат, заждалась меня Златоволосая, негоже ее дальше томить. Пусть простит меня небо, простит лес и поле, если в чем-то я виноват, также перед людьми винюсь, сам ни на кого не держу зла. Ухожу с миром. Прощайте!
Леда смотреть не смогла, отвернулась к Радуне, сжала ее ледяные ладони, привлекла к себе. Обнялись девушки и затихли. В торжественном молчании вынесли мужчины тело Радсея из терема, положили в подготовленную ладью, белым пологом накрыли поверх платка Огненной Девы. Тут и понесся плач, будто сама природа стонала о веселом, улыбчивом парне, который раньше всех сроков покидает мир Светлых Богов, опускаясь в Чертоги Тьмы, откуда, кажется, нет возврата. А если и есть… Никто не вернется прежним.
Словно слепая от слез, под руку со взрослой малознакомой женщиной шла Леда за ладьей, плывшей над землей, покачиваясь на плечах дюжих воинов. Сам Радсей ни в одном походе не был, ни разу чужой крови не проливал, однако же, у высокого носа челна одним из первых шел сам Годар, воздавая любимому брату высокие почести.
Смутно видела Леда, как опустили золотую ладью в глубокую яму, как Арлета сама вниз сошла по особым ступенькам, тщательно выбитым в земле, как поправляла на спящем родиче покрывало, поудобнее укладывала близ ладоней новую дудочку и кленовые гусли. Будет чем потешить Радсею привередливую женушку в Нижнем Мире. Вдруг да разжалобить ее удастся, позволит весточку сюда передать. Бывало и такое...
После сорочин и даже на седьмой год после истинных похорон могла постучаться ночью в слюдяное оконце дома чья-то высохшая рука, мог попроситься на постой изможденный путник. Если примут его хозяева ласково, то и откроется, откуда явился, покажет одну из вещиц, что вместе с усопшим закопали, а на словах передаст и наказы родственника – жалобу или предостережение. И уж горе тому, кто не исполнит волю, ради которой Гонец приходил…
Спустился в землянку к брату и Годар, положил в изножье челна оружие: ножи, лук и стрелы, меч - все новенькое, богато украшенное, словно игрушечное. А потом разжал ладонь и расправил на груди Радсея амулет на длинной золотой цепочке – желтоглазого «дракончика»:
– Береги.
Брату ли напутствие дал или же древнему символу Змеиного рода, Леда так и не поняла, а за ее спиной уже шелестел обвинительный шепоток:
– Ишь ты, ведь ровно каменная стоит, даже не припадет на колени, ма-ало любила, знать, баловство одно! Да с нее-то с русалки всякая беда, как с утки вода, холодное сердце! Ни одного плача не знает, лешачиха окаянная. Только позорит нашего князюшку, даже проводить-то не может по чести.
А потом Леда увидела, как расцвели на бледных щеках Годара красные пятна гнева:
– Уймитесь! Не в себе девица! Еле жива стоит, слово не может молвить.
– Могу… - дрожащим голосом ответила Леда. - Я могу сейчас говорить. И скажу.
Перевела дыхание, до боли впилась ногтями в ладонь, продолжая:
– Радсей очень песни мои любил, так я спою для него. Должен услышать.
Слезы крепко застили глаза, голос срывался, но Леда уверенно подошла к самому краю землянки и приготовилась спускаться. Тяжелая рука легла не плечо:
– Тебе нельзя туда. Здесь оплакивать будешь.
– Хорошо.
Ох, не знала Леда, смогла бы допеть эту песнь до конца, если бы Змей не стоял рядом, но спиной чувствовала его живое тепло, набиралась сил и дальше вела сказ-напев.
Далеко по реке уходила ладья,
За тобою ветер мою песню нес;
Я ждала-ждала, проглядела очи я,
Но покрылся льдом да широкий плес.
Только белый снег - стал весь белый свет,
Не разлиться льду да живой водой;
Говорил мне друг, говорил сосед:
Аль забыл тебя ясный сокол твой…
Догорает лучина, сгорит дотла,
Лишь метель прядет мое веретено,
И сама уже, точно снег, бела,
Но я буду ждать тебя все равно;
В своем прежнем мире Леда всегда избегала «Зиму» Хелависы, очень уж грустная, жалостная песня - причитание, хотя прослушав ее пару раз, запомнила наизусть слова. А вот где и пригодилась, понадобилась… Видать, все бывает в этой жизни не зря.
Собрала последние силы, качнулась вперед, еще раз посмотреть на погребальную ладью и не смогла сдержать крик - расступалась земля, медленно заглатывая в себя точеную лодочку, а вместе с ней и данника, обещанного подземному господину. Вот так слово Отцов порою по безвинным детям бьет. Великую мощь слово имеет, особенно прошедшее через века, через поколения. До самой малой веточки дотянутся корни, напомнят о себе в раз… И не всегда же добром.
У Леды помутилось перед глазами, свет померк в очах, вот она – рядом бездна голодная, кого после сожрет, кого нового приглядела? А за краем-то, что… Годар подхватил ее на руки, молча понес назад, в сторону дома. Главное он совершил, женщины остальное доплачут. Надобно теперь свою ладу утешить:
– Не горюй шибко, светлая моя голубушка! Зерно тоже ведь во сыру землю осенью ложится, чтобы зиму перетерпеть и подняться весной, зацвести, в новом колосе вызреть. Умирает зерно во мраке и холоде, но пускает росток. Может, в этом и для нас мудрость есть? Не умираем совсем, но становимся другими, в ином обличье живем, сами того не ведая.
– Страшно жить, зная о смерти…
– Так ведь тогда смерти нет, заюшка моя.
– Почему… заюшка? - побелевшими губами шептала, желая найти опору душе.
– Потому что дрожишь и всего боишься. Напрасно… Я же с тобой навсегда.
– А-а… потом?
– Захотим, и потом вместе будем.
– Обещаешь мне?
– Только верить надо. Тогда все исполнится.
– Хорошо…
Глава 15. Змеева невеста
Лиха не ведала, глаз от беды не прятала.
Быть тебе, девица нашей – сама виноватая!
Над поляною хмарь –
Там змеиный ждет царь,
За него ты просватана.
Удержи меня…
Хелависа
Через неделю после проводов Младшего неожиданно появилась в Гнездовье Тека. Вошла на княжеский двор и присела на бревнышке супротив крыльца, не решаясь ступить на порожек. Сидела недолго, чернавки востроглазые заметили, побежали сказывать хозяйке, но Леда оказалась проворнее, встретила первой.
Однако же быстро погасла ее приветливая улыбка, слишком Тека с лица изменилась - осунулась, похудела, бессоница черными кругами глаза обвела. Заподозрив плохое обращение, Леда не сдержалась:
– Сожитель твой обижает? Наверно, работой замучил и всем бесперечь корит. Вот же паразит! Ты к нам пожаловаться пришла? Ох, ему Годар и устроит…
– Нет, нет! - подстреленной горлицей встрепенулась Тека и бойко принялась заступаться за мужа. - Славный Устин, добр со мной, лучше и не желаю. Другая у нас беда, такая, что и сказать страшно. Ко всем местным знахарям обращались, к Лесной Бабушке – ведунье ходили, толку не видно. Одно средство остается, просить боязно.
Показалась на крыльце Арлета, и на ее висках изрядно прибавилось ниточек серебристых. Всю седмицу ходила грозовой тучей, даже Радуня пряталась от материных глаз, втихаря лила слезы о дядюшке, пробираясь тайком к подруге в светелку. Там вдвоем и горевали.
Годар тоже будто закрылся на семь замков, после Прощального дня едва парой слов перемолвился со своей «заюшкой». И о нем Леда грустила, едва себе в том признаваясь, робко тянулась душой, но при том боялась перед людьми показать, что скучает по старшему брату ушедшего жениха.
И так каждая собака готова облаять, все Гнездовье исподволь примечало, как покинутая невестушка себя блюдет, полны ли кувшины серебряные горючими слезами, подурнела ли от тоски по милому. Эти дни Леда старалась на люди и не выходить, в комнатке своей больше сидела, только с Радунечкой и беседы вела. А теперь что-то стряслось у Теки. Надо помочь.
– Говори! – коротко приказала Арлета, и гостья вскинула на нее умоляющие глаза.
– При всех не могу, князя бы мне увидеть, пусть он решит.
Леда голову опустила, задумалась - облачко набежало, призакрыло ясное солнышко, вороным крылом опустилась на двор черная тень. Прочь рванулась девичья душа, само бросилось вслед и тело. Ни слово не сказав, Леда опрометью выбежала со двора, пряча слезы. Странные, незнакомые чувства раздирали сердце. Боль и обида, колючая ревность, словно острые шпоры горячему скакуну заставляли куда-то нестись, не разбирая дороги.
Ноги сами привели на небольшую насыпь, покрывшую усыпальницу Радсея на высоком бугре за полями. Там и упала Леда на подросшую мураву, не сдержала рыданий. А ведь за всю неделю так не могла выплакаться, не тонкими ручейками теперь катилась с очей соленая влага, а бурным речным потоком неслась. И все понимала умом, чай не дитя малое, а не могла пересилить этой новой боли.
