– Ты Михею скажи, что шибко ждать его буду, вот, платочек передай, сама расшивала, пусть держит у сердца.
– Передам, передам, ты бы лучше с маменькой помирилась…
– А правда, что дядюшка меня обещал за Михея отдать? - в омутах карих глаз Радуни притаилась надежда.
– Не знаю, не знаю, как вести себя будешь. Подрасти бы не мешало сперва, а то жениху-то едва достаешь до плеча, больно махонька, - добродушно смеялась Леда.
– Это не я махонька, а он шибко здоров!
Шутили еще напоследок, дурачились. Только Арлета не разделяла забав, хмуро смотрела в стену, словно видела сквозь бревенчатые кольца далекую зачарованную землю.
– Знаешь хоть, что там за места и почему людям добрую деревню близ реки покинуть пришлось? А я тебе сейчас расскажу...
Давно это было. Стояло на берегу реки поселение в двенадцать дворов. Люди жили богато, водой и лесом кормились, князья далеко, дань легка, Боги ласковы. Особенно почитали в этих краях Пресветлую Живину, в Ее-то честь и посадили на пригорке за селением дерево Ясень. Здесь молились, здесь и клятвы давали на любовь и верность, сюда приносили немощных стариков за утешением. Щедро лились солнечные лучи сквозь узорную листву могучего дерева, улыбались беззубыми ртами младенцы и старцы, открывали друг другу сердца молодые.
Радовался староста Паут надежному деревенскому укладу, в ласке и строгости растил сыновей ида младшенькую дочурку. После семи-то мальчишек доченьку Зорюшку особенно любил Паут, на руках еще подносил к Ясеню, просил у Живины красоту и ум для малышки. Так оно все и случилось. Быстро Зорька росла, расцветала и более всех деток дружила с подкидышем, носившим чудное имя Вечор.
Кто принес сверток с дитем и бросил на крыльцо одинокой старухе Вахе, до сей поры неведомо. Поворчала бабка да приняла нежданный подарок сей, взялась выходить, на ножки ставить. Своего-то старичка-мужа давно схоронила, детей они за много лет так и не нажили, в няньках была у родни, а теперь вот перед самой кончиной пришлось самой в бабушки податься.
Долго Ваха имени не могла подобрать мальцу - слабенький он был, хилый. Выживет или нет - не известно. А потому, сколь любопытные соседки не спрашивали, все отмахивалась с особым обережным приговором: «Вечор придумаю, да вечор скажу…». Это нарочно, чтоб злые духи - охотники за тонкими струйками душ не проведали, не спокрали мальца. А словечко нехитрое прижилось, так и прозвали мальчика Вечором. Зря приемная мать боялась - выправился скоро, окреп.
Хоть и приглядывались подозрительные кумушки, но ни на кого из сельчан не похож был подкидыш, волосом темен оказался, нравом горд и рукой тверд. Старые люди говорят, будто мальчонка, что растет без отца да дядюшки часто бывает бит, но Вечор за себя постоять умел. А если и приходил домой с раскровавленным носом, не жаловался, не просил бабку заслонить его от обидчиков, молча боль терпел и на все причитания Вахи отвечал сквозь зубы: «Им хужее досталось. Сквитаюсь еще».
Зорюшка – добрая душа за парнишку завсегда заступалась, батюшку просила унять сорванцов, дразнивших его крапивным семенем да лешачонком. А то ведь и самого Кощуна-Кощея в отцы записать пытались.
Как минули годы и настала пора нежных речей да стыдливых взоров частенько стали Зорюшку с Вечором замечать вместе у высокого Ясеня. Призадумался тогда Паут, не возжелал в зятья брать парня без роду, без племени, как бы не был ладен лицом да на охоте ловок. А тут как нарочно, велит князь собрать молодых парней для обучения делу ратному, впереди тяжелый военный поход, каждый меч пригодится, каждая сулица понадобится, особливо в умелой руке.
С легким сердцем отослал Паут неугодного жениха вместе с шестью понурыми молодцами, а про себя подумал: «Не вернется. Некому за него Богов молить, некому слезы лить ночами. Первый ляжет в бою». Ошибся немного поседевший Староста. После того, как в положенный срок упокоилась Ваха, осталась на земле еще одна добрая душа, тосковавшая по Вечору. Горячими поцелуями Зоренька провожала любимого, обещая дождаться и верной быть:
– Ты – суженый мой. Не достанусь другому. Пусть слышит лес и река, пусть Ясень клятву мою сохранит и передаст Светлой Живине. Обещай лишь ко мне вернуться.
– Обещаю и вернусь. Привезу богатые дары, и уж тогда, верно, батюшка твой согласится тебя за меня отдать. Только дождись!
На том и порешили. Три года прошло, но в деревню прибыл всего-то один из семерых, и тот был изранен и слаб. Он поведал сельчанам, что все прочие деревенские парни погибли в кровавой сече, а храбрый Вечор бился в первых рядах и тело его, должно быть, так было ворогами изрублено, что и после его не нашли, не похоронили как должно.
Стоном стонали высокие сосны окрест, завывал в трубах печных буйный ветер, горько оплакало поселение своих сыновей и потихоньку вернулось к обыденной жизни. Как ни убивалась младая Зорюшка, сколько не лила слез горючих, но отец был неумолим, сосватал дочь за пригожего парня, назначил и свадебку. А за месяц ровно как стать Зорьке замужней женой и уехать в другое селение, вернулся Вечор. Только он ли сам… Не сразу и признали человека.
По темноте калитку открыл, затеплил огонек в старой избушке на отшибе, где прежде с Вахой они проживали, и сам в доме стал за хозяина. Долго в ту ночь рвались с цепей озлобленные собаки, захлебывались остервенелым лаем, а пугливые овцы жалобно блеяли в загонах, дрожмя дрожали, жавшись друг к другу. Знать, не к добру.
Как узнала Зоренька про Вечора, кинулась раненой птицей к любимому, только в дом он ее не пустил, и сам к ней во двор не вышел, так и стоял в полутемной избе на пороге, обжигая хлесткими словами:
– Ко мне больше не ходи! Клятвы наши забудь, думай, что я для тебя там остался. Таково мое слово!
Сошел румянец с девичьих щек, мука светлые очи подернула, подрубленным деревцем застонала душа.
– Отец меня замуж неволит! Избавь, твоей быть хочу!
Даже не глянул, обжигая новым ответом.
– Нечего мне тебя предложить, беден пришел, что имел - потерял, теперь и не сыщешь.
– И ничего более мне не скажешь? Другому в руки покорно отдашь… Вижу, потерял много, да и соврали люди. Не ты пришел! Мой Вечор точнехонько там остался. В воду бы бросилась, да не для того меня родители растили-холили, чтобы я опечалила их старость. Исполню волю отца, пойду, куда за руку поведут, пусть и не своим желаньем. Деревом стану сухим, камнем лежать буду, а выполню свою женскую долю, продолжу себя, как родичи завещали.
Бросилась прочь, а парень было рванулся следом, да ровно ослепил его солнечный свет, упал Вечор с крыльца на колени, застонал тяжко и ползком забрался назад в избу. Там и пробыл до самой ночи, не поднимаясь с рассохшихся скрипучих половиц. А в глухую полночь ушел в леса, долго бродил, смерти искал среди топких болот и зыбучих песков, диким зверям подставлял голое тело, но звери бежали прочь от него. Потому как смерть его не брала.
Среди бесцельных своих метаний выбрался Вечор на ровную поляну, а там домишко стоит на высоких пнях, красным окошком светится. Сидит на порожке Старая Карга, из пасти один зуб торчит. Грязная тряпица вместо платка на седой всклокоченной голове, но глаза зоркие да пронырливые, как у молодой совы.
– Вижу, милок, давно маешься, доли своей не зная.
– Почто честно помереть не могу, почто вся кровь у меня из ран вытекла, а я пустой хожу, как гнилая колода. Ответь, бабка мне, кто я есть таков!
– Ты Кащеев сын, да вот отцу твоему дети не надобны. Зря по свету мыкаются, горемычные, упокоя им нет.
– Помоги же мне, бабка… - взмолился Вечор, падая на колени.
– Подсобила бы, кабы умела, не в моих это силах. Одно лишь тебя от вечной печали избавит, если какая-то молодая девица пожалеет всей душой, прольет над собой слезы жалостливые, сама расчешет твои длинные волосы, сама закроет твои глаза да руки тебе на груди сложит. Скажешь тогда: «Прими меня Земля-Мать, я иду к тебе сам по воле своей и прощения прошу за Отцовы грехи». Все тогда обретешь мир и покой.
Сколько не бродил Вечор по оврагам да буеракам, среди ключей гремучих, среди зверей прыскучих, оборвался, поизносился весь, а ноги сами назад привели, к родному селению, близ которого на бугре Ясень рос. Солнце только что село, а в деревне гуляла веселая свадьба. Уже и знахаря местного денежкой одарили, поднесли чарку дорогого вина.
Едва уселись молодые на украшенный лентами возок, как захрапели кони, забили копытами пыль, а с места сойти не могут. Стоит посреди дороги бродяга с почерневшим лицом, с тощим телом, что сквозь прорехи в одежде виднеется, но горят очи алыми огнями, шепчут бескровные губы страшные слова:
– Моя Зоренька! Отдайте добром.
Мужики схватились за колья, бабы завизжали, за широкие спины мужей попрятались. Вышел вперед подвыпивший местный Кудесник, ткнул пальцем в бродягу и пробормотал заплетающимся языком:
– Сгинь, нечисть проклятая! Прочь изыди, топляк, не здесь твое место, а в холодной реке иль в сырой земле.
Жутким хохотом отозвался Пришлый, в ладони хлопнул и понеслись свадебные кони, сбили старика-знахаря с ног, да расшибли насмерть, а жених вылетел из возка на сторону. Одной рукой ухватился Вечор за поводья лошадиные, вытолкнул возницу и сам повез перепуганную Зореньку к ясеневому бугру. Только на пути попался под колесо ухаб, подпрыгнула телега, выпала невеста и ударилась оземь.
Вечор взял в холодные ладони ее окровавленное лицо, потом приложил ухо к груди, сердце билось едва-едва и скоро затихло, только и успел разобрать последний Зорюшкин вздох:
– Еще буду ждать. Приходи скорей…
Разорвались небеса кровавым дождем, то лила слезы сама Живина о своих земным детях, о своем малом народе. Великое горе стряслось под ветвями Священного Ясеня, где похоронил Вечор свою несбывшуюся невесту. А по велению Богини в ту же ночь протекли сквозь корни Дерева два родника: с мутной Мертвой водой – темный плач о Вечоре, с водой прозрачной Живой – о Зорюшке горемычной чистые слезы. И стали ручьи те иметь силу великую, да только самому-то Кащееву сыну помочь не могли.
Вечор так и не смог места родные покинуть, неприкаянно бродил в темное время по округе, а с первыми петухами прятался в брошенной сторожке на погосте. Люди стали деревню покидать, никто не хотел жить по соседству с ходячим навьем. Седой, сгорбившийся от утраты, Паут на общем людском сходе решил уйти в иные места, а дома сжечь.
Сложили крестьяне нажитое добро в сундуки да кадушки, нагрузили телеги, кинули в солому чадящие смоляные факела, но огонь не разгорался, словно тушила его невидимая рука. Побоялись люди еще больше разгневать неведомых Богов и ушли, не тронув домишек.
А только недолго стояла деревенька та без жильцов. Будто проведав, что здесь обитает покинутая всеми мирами душа, потянулись к пустым очагам такие же заблудшие создания. В первую же ночь выплыла из реки дева, утопшая в колодце поселения, что располагалось дальше на север. Выбралась на сухой берег, долго искала путь невидящими очами и вышла наконец к избам.
После села за пустой стол, песню жалобную затянула:
Где ты, месяц золотой?
Ходит месяц над водой.
В воду быструю глянул,
В темных водах потонул…
И текла-текла с русых расплетенных кос речная вода, целый подпол набрался к утру, туда и нырнула Водяница до новой ночи.
На другую ночь Старый Скряга явился, выбрался из глубокой ямы, куда закопали его жадные торгаши, не поделившие с ним выручку после базарного дня. Все амбары, все лари в деревне затемно облазил, каждое зернышко собрал и замотал себе в куль про запас. Уполз в сарай, забился в солому от света, дожидаться темной поры, новую поживу искать.
Притекли в Заброшенную деревеньку и гости лесные, любопытные: Леший с Лисункой и малыми лешачатками, парочка смешливых Кикимор, наведался Дикий Кур и Ведьмак с головой собачьей. Побродили, понюхались, не прижились на месте людей, снова стаяли в лес до зори. Однако порой навещали от скуки...
А несчастный Вечор так и остался обитать в сторожке у кладбища. Выбрала нежить его над собой Старшим. Прозвали Хозяином Погоста, смотрителем за проклятым местом, поручили разбирать свары приблудных топляков да залетных ведьм. Много нечисти в особые дни собиралось в заброшенной деревеньке, устраивали разные гульбища и кумовство колдовское. Стал на пригорке Ясень засыхать, полетела средь лета желтая листва, вновь становясь зеленой, если падала вдруг в ручей с Живою водицей…
Давно замолчала Арлета, мягко поглаживали ее пальцы голову Леды, лежавшей у нее на коленях.
– Не усыпили тебя еще мои сказки?
– Грустно-то как... Ой, жалко их всех. И Зорюшку и Вечора. Разве он виноват, что таким уродился. Родителей ведь не выбирают.
– И то верно, милая. Идем-ка спать, завтра вам дорога дальняя, почитай два денька шагать по лесу до той потаенной деревушки. И что вас там ждет? Сказывают, что бывали охотники набрать заветной водицы, да никто не вернулся назад с добычею, все там полегли, а может, и до сих пор бродят, пополнив свиту Хозяина Погоста. На что надеется Годар, не пойму. Еще и тебя с собой тащит, не могу, говорит, оставить, еще потеряется. Вот чудной. Любит он тебя без ума. А для мужика это сильно плохо.
– Так и я же…
– Ну, чего замолчала? Сама ты не знаешь, милая, так сердце слушай тогда, а не ум.
– Сердце, душа, ум… а тело? Тело совсем уж в расчет не брать?
Арлета словно засмущалась чего-то, прикрыла глаза, а губы улыбались сначала блаженно, а потом горестно:
– Плоти тоже должно любо быть, иначе-то как… Ох, сильно желание телесное, порой затмевает и душу и ум. Да только лишь сердце одно правду знает, ему верить надобно без боязни. И уметь ждать.
– Во всем ты права. Я вот только не дождалась по молодости, словно в омут кинуться поспешила, думала, что люблю, а теперь что же… Не девка и не жена, стыдно мне быть должно по вашим понятиям, как еще меня будущий муж примет, ругать не начнет, как полагаешь? - прошептала Леда, поднимаясь с половичка и расправляя расшитый подол сарафана.
Арлета смотрела внимательно, потом повела полными плечами, уютнее кутаясь в черную шаль:
– Ну, раз такое дело, начну тебе узорчатую рубашку шить для первой ночи.
– Это еще зачем? Что за рубашка такая?
Арлета засмеялась лукаво, будто радуясь тому, как девушка растерялась:
– После узнаешь, рано пока тебе.
То была последняя ночь в Гнездовье, а на утро Леда, как нарочно, долго не могла пробудиться. Уж больно сладкие снились сны: яблоневые сады с певчими птахами на ветках и высокая красивая женщина в нарядной шапочке, расшитой мелким жемчугом. Женщина протягивала ладони, а в них плескалась нагретая солнцем вода:
– Пей, сколько пожелаешь, ничего мне для вас не жаль, милые вы мои!
– Мне самой-то не надо, мне бы людям помочь.
Разошлись ладони в стороны, на землю вода пролилась, и на том самом месте вырос цветок со множеством белоснежных лепестков, усеянных словно алмазными каплями.
– Это одолень-трава. В дорогу возьми, пригодится. Слова-то все помнишь? Бабушка тебя обучала в детстве...
И тут коснулись плеча знакомые горячие руки, раздался над ухом шепот Годара:
– Вставай, коли с нами идти надумала. Арлета тебя добудиться не может, испугалась уже, за мной позвала. Что же с тобой приключилось, ладушка? Ай под утро только тебя сон сморил? После страшных-то сказок, верно, всю ночь дрожала, нос боялась из-под одеяла высунуть.
– Передам, передам, ты бы лучше с маменькой помирилась…
– А правда, что дядюшка меня обещал за Михея отдать? - в омутах карих глаз Радуни притаилась надежда.
– Не знаю, не знаю, как вести себя будешь. Подрасти бы не мешало сперва, а то жениху-то едва достаешь до плеча, больно махонька, - добродушно смеялась Леда.
– Это не я махонька, а он шибко здоров!
Шутили еще напоследок, дурачились. Только Арлета не разделяла забав, хмуро смотрела в стену, словно видела сквозь бревенчатые кольца далекую зачарованную землю.
– Знаешь хоть, что там за места и почему людям добрую деревню близ реки покинуть пришлось? А я тебе сейчас расскажу...
Давно это было. Стояло на берегу реки поселение в двенадцать дворов. Люди жили богато, водой и лесом кормились, князья далеко, дань легка, Боги ласковы. Особенно почитали в этих краях Пресветлую Живину, в Ее-то честь и посадили на пригорке за селением дерево Ясень. Здесь молились, здесь и клятвы давали на любовь и верность, сюда приносили немощных стариков за утешением. Щедро лились солнечные лучи сквозь узорную листву могучего дерева, улыбались беззубыми ртами младенцы и старцы, открывали друг другу сердца молодые.
Радовался староста Паут надежному деревенскому укладу, в ласке и строгости растил сыновей ида младшенькую дочурку. После семи-то мальчишек доченьку Зорюшку особенно любил Паут, на руках еще подносил к Ясеню, просил у Живины красоту и ум для малышки. Так оно все и случилось. Быстро Зорька росла, расцветала и более всех деток дружила с подкидышем, носившим чудное имя Вечор.
Кто принес сверток с дитем и бросил на крыльцо одинокой старухе Вахе, до сей поры неведомо. Поворчала бабка да приняла нежданный подарок сей, взялась выходить, на ножки ставить. Своего-то старичка-мужа давно схоронила, детей они за много лет так и не нажили, в няньках была у родни, а теперь вот перед самой кончиной пришлось самой в бабушки податься.
Долго Ваха имени не могла подобрать мальцу - слабенький он был, хилый. Выживет или нет - не известно. А потому, сколь любопытные соседки не спрашивали, все отмахивалась с особым обережным приговором: «Вечор придумаю, да вечор скажу…». Это нарочно, чтоб злые духи - охотники за тонкими струйками душ не проведали, не спокрали мальца. А словечко нехитрое прижилось, так и прозвали мальчика Вечором. Зря приемная мать боялась - выправился скоро, окреп.
Хоть и приглядывались подозрительные кумушки, но ни на кого из сельчан не похож был подкидыш, волосом темен оказался, нравом горд и рукой тверд. Старые люди говорят, будто мальчонка, что растет без отца да дядюшки часто бывает бит, но Вечор за себя постоять умел. А если и приходил домой с раскровавленным носом, не жаловался, не просил бабку заслонить его от обидчиков, молча боль терпел и на все причитания Вахи отвечал сквозь зубы: «Им хужее досталось. Сквитаюсь еще».
Зорюшка – добрая душа за парнишку завсегда заступалась, батюшку просила унять сорванцов, дразнивших его крапивным семенем да лешачонком. А то ведь и самого Кощуна-Кощея в отцы записать пытались.
Как минули годы и настала пора нежных речей да стыдливых взоров частенько стали Зорюшку с Вечором замечать вместе у высокого Ясеня. Призадумался тогда Паут, не возжелал в зятья брать парня без роду, без племени, как бы не был ладен лицом да на охоте ловок. А тут как нарочно, велит князь собрать молодых парней для обучения делу ратному, впереди тяжелый военный поход, каждый меч пригодится, каждая сулица понадобится, особливо в умелой руке.
С легким сердцем отослал Паут неугодного жениха вместе с шестью понурыми молодцами, а про себя подумал: «Не вернется. Некому за него Богов молить, некому слезы лить ночами. Первый ляжет в бою». Ошибся немного поседевший Староста. После того, как в положенный срок упокоилась Ваха, осталась на земле еще одна добрая душа, тосковавшая по Вечору. Горячими поцелуями Зоренька провожала любимого, обещая дождаться и верной быть:
– Ты – суженый мой. Не достанусь другому. Пусть слышит лес и река, пусть Ясень клятву мою сохранит и передаст Светлой Живине. Обещай лишь ко мне вернуться.
– Обещаю и вернусь. Привезу богатые дары, и уж тогда, верно, батюшка твой согласится тебя за меня отдать. Только дождись!
На том и порешили. Три года прошло, но в деревню прибыл всего-то один из семерых, и тот был изранен и слаб. Он поведал сельчанам, что все прочие деревенские парни погибли в кровавой сече, а храбрый Вечор бился в первых рядах и тело его, должно быть, так было ворогами изрублено, что и после его не нашли, не похоронили как должно.
Стоном стонали высокие сосны окрест, завывал в трубах печных буйный ветер, горько оплакало поселение своих сыновей и потихоньку вернулось к обыденной жизни. Как ни убивалась младая Зорюшка, сколько не лила слез горючих, но отец был неумолим, сосватал дочь за пригожего парня, назначил и свадебку. А за месяц ровно как стать Зорьке замужней женой и уехать в другое селение, вернулся Вечор. Только он ли сам… Не сразу и признали человека.
По темноте калитку открыл, затеплил огонек в старой избушке на отшибе, где прежде с Вахой они проживали, и сам в доме стал за хозяина. Долго в ту ночь рвались с цепей озлобленные собаки, захлебывались остервенелым лаем, а пугливые овцы жалобно блеяли в загонах, дрожмя дрожали, жавшись друг к другу. Знать, не к добру.
Как узнала Зоренька про Вечора, кинулась раненой птицей к любимому, только в дом он ее не пустил, и сам к ней во двор не вышел, так и стоял в полутемной избе на пороге, обжигая хлесткими словами:
– Ко мне больше не ходи! Клятвы наши забудь, думай, что я для тебя там остался. Таково мое слово!
Сошел румянец с девичьих щек, мука светлые очи подернула, подрубленным деревцем застонала душа.
– Отец меня замуж неволит! Избавь, твоей быть хочу!
Даже не глянул, обжигая новым ответом.
– Нечего мне тебя предложить, беден пришел, что имел - потерял, теперь и не сыщешь.
– И ничего более мне не скажешь? Другому в руки покорно отдашь… Вижу, потерял много, да и соврали люди. Не ты пришел! Мой Вечор точнехонько там остался. В воду бы бросилась, да не для того меня родители растили-холили, чтобы я опечалила их старость. Исполню волю отца, пойду, куда за руку поведут, пусть и не своим желаньем. Деревом стану сухим, камнем лежать буду, а выполню свою женскую долю, продолжу себя, как родичи завещали.
Бросилась прочь, а парень было рванулся следом, да ровно ослепил его солнечный свет, упал Вечор с крыльца на колени, застонал тяжко и ползком забрался назад в избу. Там и пробыл до самой ночи, не поднимаясь с рассохшихся скрипучих половиц. А в глухую полночь ушел в леса, долго бродил, смерти искал среди топких болот и зыбучих песков, диким зверям подставлял голое тело, но звери бежали прочь от него. Потому как смерть его не брала.
Среди бесцельных своих метаний выбрался Вечор на ровную поляну, а там домишко стоит на высоких пнях, красным окошком светится. Сидит на порожке Старая Карга, из пасти один зуб торчит. Грязная тряпица вместо платка на седой всклокоченной голове, но глаза зоркие да пронырливые, как у молодой совы.
– Вижу, милок, давно маешься, доли своей не зная.
– Почто честно помереть не могу, почто вся кровь у меня из ран вытекла, а я пустой хожу, как гнилая колода. Ответь, бабка мне, кто я есть таков!
– Ты Кащеев сын, да вот отцу твоему дети не надобны. Зря по свету мыкаются, горемычные, упокоя им нет.
– Помоги же мне, бабка… - взмолился Вечор, падая на колени.
– Подсобила бы, кабы умела, не в моих это силах. Одно лишь тебя от вечной печали избавит, если какая-то молодая девица пожалеет всей душой, прольет над собой слезы жалостливые, сама расчешет твои длинные волосы, сама закроет твои глаза да руки тебе на груди сложит. Скажешь тогда: «Прими меня Земля-Мать, я иду к тебе сам по воле своей и прощения прошу за Отцовы грехи». Все тогда обретешь мир и покой.
Сколько не бродил Вечор по оврагам да буеракам, среди ключей гремучих, среди зверей прыскучих, оборвался, поизносился весь, а ноги сами назад привели, к родному селению, близ которого на бугре Ясень рос. Солнце только что село, а в деревне гуляла веселая свадьба. Уже и знахаря местного денежкой одарили, поднесли чарку дорогого вина.
Едва уселись молодые на украшенный лентами возок, как захрапели кони, забили копытами пыль, а с места сойти не могут. Стоит посреди дороги бродяга с почерневшим лицом, с тощим телом, что сквозь прорехи в одежде виднеется, но горят очи алыми огнями, шепчут бескровные губы страшные слова:
– Моя Зоренька! Отдайте добром.
Мужики схватились за колья, бабы завизжали, за широкие спины мужей попрятались. Вышел вперед подвыпивший местный Кудесник, ткнул пальцем в бродягу и пробормотал заплетающимся языком:
– Сгинь, нечисть проклятая! Прочь изыди, топляк, не здесь твое место, а в холодной реке иль в сырой земле.
Жутким хохотом отозвался Пришлый, в ладони хлопнул и понеслись свадебные кони, сбили старика-знахаря с ног, да расшибли насмерть, а жених вылетел из возка на сторону. Одной рукой ухватился Вечор за поводья лошадиные, вытолкнул возницу и сам повез перепуганную Зореньку к ясеневому бугру. Только на пути попался под колесо ухаб, подпрыгнула телега, выпала невеста и ударилась оземь.
Вечор взял в холодные ладони ее окровавленное лицо, потом приложил ухо к груди, сердце билось едва-едва и скоро затихло, только и успел разобрать последний Зорюшкин вздох:
– Еще буду ждать. Приходи скорей…
Разорвались небеса кровавым дождем, то лила слезы сама Живина о своих земным детях, о своем малом народе. Великое горе стряслось под ветвями Священного Ясеня, где похоронил Вечор свою несбывшуюся невесту. А по велению Богини в ту же ночь протекли сквозь корни Дерева два родника: с мутной Мертвой водой – темный плач о Вечоре, с водой прозрачной Живой – о Зорюшке горемычной чистые слезы. И стали ручьи те иметь силу великую, да только самому-то Кащееву сыну помочь не могли.
Вечор так и не смог места родные покинуть, неприкаянно бродил в темное время по округе, а с первыми петухами прятался в брошенной сторожке на погосте. Люди стали деревню покидать, никто не хотел жить по соседству с ходячим навьем. Седой, сгорбившийся от утраты, Паут на общем людском сходе решил уйти в иные места, а дома сжечь.
Сложили крестьяне нажитое добро в сундуки да кадушки, нагрузили телеги, кинули в солому чадящие смоляные факела, но огонь не разгорался, словно тушила его невидимая рука. Побоялись люди еще больше разгневать неведомых Богов и ушли, не тронув домишек.
А только недолго стояла деревенька та без жильцов. Будто проведав, что здесь обитает покинутая всеми мирами душа, потянулись к пустым очагам такие же заблудшие создания. В первую же ночь выплыла из реки дева, утопшая в колодце поселения, что располагалось дальше на север. Выбралась на сухой берег, долго искала путь невидящими очами и вышла наконец к избам.
После села за пустой стол, песню жалобную затянула:
Где ты, месяц золотой?
Ходит месяц над водой.
В воду быструю глянул,
В темных водах потонул…
И текла-текла с русых расплетенных кос речная вода, целый подпол набрался к утру, туда и нырнула Водяница до новой ночи.
На другую ночь Старый Скряга явился, выбрался из глубокой ямы, куда закопали его жадные торгаши, не поделившие с ним выручку после базарного дня. Все амбары, все лари в деревне затемно облазил, каждое зернышко собрал и замотал себе в куль про запас. Уполз в сарай, забился в солому от света, дожидаться темной поры, новую поживу искать.
Притекли в Заброшенную деревеньку и гости лесные, любопытные: Леший с Лисункой и малыми лешачатками, парочка смешливых Кикимор, наведался Дикий Кур и Ведьмак с головой собачьей. Побродили, понюхались, не прижились на месте людей, снова стаяли в лес до зори. Однако порой навещали от скуки...
А несчастный Вечор так и остался обитать в сторожке у кладбища. Выбрала нежить его над собой Старшим. Прозвали Хозяином Погоста, смотрителем за проклятым местом, поручили разбирать свары приблудных топляков да залетных ведьм. Много нечисти в особые дни собиралось в заброшенной деревеньке, устраивали разные гульбища и кумовство колдовское. Стал на пригорке Ясень засыхать, полетела средь лета желтая листва, вновь становясь зеленой, если падала вдруг в ручей с Живою водицей…
Давно замолчала Арлета, мягко поглаживали ее пальцы голову Леды, лежавшей у нее на коленях.
– Не усыпили тебя еще мои сказки?
– Грустно-то как... Ой, жалко их всех. И Зорюшку и Вечора. Разве он виноват, что таким уродился. Родителей ведь не выбирают.
– И то верно, милая. Идем-ка спать, завтра вам дорога дальняя, почитай два денька шагать по лесу до той потаенной деревушки. И что вас там ждет? Сказывают, что бывали охотники набрать заветной водицы, да никто не вернулся назад с добычею, все там полегли, а может, и до сих пор бродят, пополнив свиту Хозяина Погоста. На что надеется Годар, не пойму. Еще и тебя с собой тащит, не могу, говорит, оставить, еще потеряется. Вот чудной. Любит он тебя без ума. А для мужика это сильно плохо.
– Так и я же…
– Ну, чего замолчала? Сама ты не знаешь, милая, так сердце слушай тогда, а не ум.
– Сердце, душа, ум… а тело? Тело совсем уж в расчет не брать?
Арлета словно засмущалась чего-то, прикрыла глаза, а губы улыбались сначала блаженно, а потом горестно:
– Плоти тоже должно любо быть, иначе-то как… Ох, сильно желание телесное, порой затмевает и душу и ум. Да только лишь сердце одно правду знает, ему верить надобно без боязни. И уметь ждать.
– Во всем ты права. Я вот только не дождалась по молодости, словно в омут кинуться поспешила, думала, что люблю, а теперь что же… Не девка и не жена, стыдно мне быть должно по вашим понятиям, как еще меня будущий муж примет, ругать не начнет, как полагаешь? - прошептала Леда, поднимаясь с половичка и расправляя расшитый подол сарафана.
Арлета смотрела внимательно, потом повела полными плечами, уютнее кутаясь в черную шаль:
– Ну, раз такое дело, начну тебе узорчатую рубашку шить для первой ночи.
– Это еще зачем? Что за рубашка такая?
Арлета засмеялась лукаво, будто радуясь тому, как девушка растерялась:
– После узнаешь, рано пока тебе.
То была последняя ночь в Гнездовье, а на утро Леда, как нарочно, долго не могла пробудиться. Уж больно сладкие снились сны: яблоневые сады с певчими птахами на ветках и высокая красивая женщина в нарядной шапочке, расшитой мелким жемчугом. Женщина протягивала ладони, а в них плескалась нагретая солнцем вода:
– Пей, сколько пожелаешь, ничего мне для вас не жаль, милые вы мои!
– Мне самой-то не надо, мне бы людям помочь.
Разошлись ладони в стороны, на землю вода пролилась, и на том самом месте вырос цветок со множеством белоснежных лепестков, усеянных словно алмазными каплями.
– Это одолень-трава. В дорогу возьми, пригодится. Слова-то все помнишь? Бабушка тебя обучала в детстве...
И тут коснулись плеча знакомые горячие руки, раздался над ухом шепот Годара:
– Вставай, коли с нами идти надумала. Арлета тебя добудиться не может, испугалась уже, за мной позвала. Что же с тобой приключилось, ладушка? Ай под утро только тебя сон сморил? После страшных-то сказок, верно, всю ночь дрожала, нос боялась из-под одеяла высунуть.
