— Что вы тут устроили, Елизавета Антоновна? Что за кошмар? Почему госпожа Кречетова пишет мне письма о вас? Лежите тут, в доме у чужих людей, как тряпка!
Лиза без слов смотрела на нее, и в ее глазах не было ни слез, ни страха, лишь пустота и нарастающая, ледяная волна гнева.
— Уходите, — наконец сказала она. — Я не хочу вас больше видеть в своей жизни. Никогда.
Он фыркнул, выпрямился, глядя на нее с высоты своего роста с нескрываемым презрением.
— Прекрасно, просто прекрасно, — его голос был язвительным и злым. — Что ж, тогда на наследство можете не рассчитывать. Я лучше кухарке Арине его отпишу, чем вам. От нее хотя бы польза есть… в отличие от вас!
Он прошагал к двери и, взявшись за ручку, кинул на нее еще один обжигающий взгляд. Лиза с достоинством и гордостью выдержала его. Щелкнул замок, из коридора послышались удаляющиеся шаги. Лиза отвернулась. В сердце было оглушительно пусто.
***
Граф Белосветов остался в особняке Кречетовых еще на несколько дней, потом, сославшись на неотложные дела, уехал. Лиза не вышла его провожать, не сказала ни слова, когда он зашел в ее комнату. Он тоже молчал. И вдруг, на короткое мгновение, ей показалось, что он сожалеет о ссоре, хочет попросить прощения; но это было лишь иллюзией. Он оставался таким же холодным и каменным, как всегда.
Спустя несколько дней после его отъезда Лиза решила написать письмо. Кое-как сползла с кровати, села за бюро, отыскав ручку и лист бумаги.
«Многоуважаемый Антон Антонович!» — начинала она, и яд клокотал в ее груди, выплескиваясь на бумагу. Она писала о его черствости, о равнодушии, о том, что он недостоин называться отцом. Слова лились потоком, жгучие и беспощадные.
Но, перечитав написанное, она с силой сминала лист в комок. Один, второй, третий. Потом, словно совершая некий обряд очищения, она бросала их в огонь камина. Бумага вспыхивала, на миг озаряя ее исхудавшее, напряженное лицо, и превращалась в черный пепел. Эти письма были не для отца. Они были для нее — единственным способом излить гнев и боль.
Однажды вечером, за чаем, Владимир Романович отставил чашку. Руки его слегка тряслись.
— Елизавета Антоновна, мы с Татьяной Юрьевной обсудили… Мы хотим, чтобы вы остались здесь. Насовсем. Этот дом теперь ваш.
Лиза покачала головой.
— Благодарю вас, но мне, право, неловко. Я и так у вас загостилась.
Татьяна Юрьевна заплакала.
— Лиза… — голос ее сорвался. — У нас никого не осталось, кроме вас. Вы — все, что связывает нас с ним. С нашим мальчиком.
Лиза не выдержала, не смогла, перед этим горем, которое было таким же всепоглощающим, как ее собственное.
— Хорошо, — прошептала она. — Я останусь.
Владимир Романович за прошедшие две недели поседел и сгорбился, будто на не него взвалили невидимый мешок с камнями. Он целыми днями ходил по дому, перекладывая бумаги в кабинете, проверяя замки и ручки на окнах, делая вид, что занят важными делами. Но все это была ненужная ерунда, суета, чтобы не оставаться наедине с тишиной.
Татьяна Юрьевна, казалось, растворялась в своем траурном платье. Она худела с каждым днем, и темная ткань висела на ней, как на вешалке. Ее глаза, когда-то такие живые, теперь казались огромными, провалившимися вглубь черепа бездонные колодцами, полными непролитых слез.
Лиза смотрела на них, и ее собственная боль, спрессованная в твердый комок, обретала странную компанию. У них троих не было ничего, кроме памяти и этой разделенной, невыносимой потери.
***
Горе не желало отступать. Оно лишь потихоньку превращалось в тяжелый, холодный камень на дне души, и Лиза совершенно не понимала, что с ним делать, как жить. Необходимость эта тяготила ее, подавляла. Она могла целыми днями не выходить из комнаты, не есть, не разговаривать — эти простые казалось бы действия оказались слишком выматывающими, бессмысленными.
Где-то в череде серых дней появлялась Саша — без своей привычной улыбки и озорства в глазах, тихая и молчаливая. Приносила пирожные из кондитерской, которую они любили, рассказывала какие-то новости.
— Лиза… — начинала она и садилась рядом, не дожидаясь приглашения.
Лиза молчала. Ей не хотелось ни говорить, ни думать.
— А у нас в госпитале… — делала новую попытку Саша, но запиналась и безнадежно махала рукой, не в силах подобрать утешительных слов.
Они сидели так несколько долгих минут, слушая, как в доме ходят часы. Никакие слова не могли выразить ту пропасть, что зияла теперь между Лизой и остальным миром.
Потом Саша уходила, поцеловав ее в щеку на прощание. Лиза была благодарна ей за визиты и попытки помочь, поддержать, но пустота внутри оглушала, не давая сказать ни слова.
В один из дней доложили о визите доктора Вербина. Лиза, все такая же апатичная, приняла его в маленькой гостиной. Он был в темном костюме, с серьезным, спокойным лицом.
— Доктор, — голос Лиза прозвучал ровно и бесцветно. — Что вам угодно? Какое вам дело до меня?
Она сказала это не с грубостью, а с отстраненным недоумением. Вербин не смутился и не стал оправдываться, посмотрел на нее прямым, внимательным взглядом и просто сказал:
— Я беспокоюсь за вас, Елизавета Антоновна.
Он, человек науки, видел не только физические, но и душевные раны. И в этой его простой фразе, впервые за долгое время, Лиза почувствовала нечто, напоминающее бережность. Не попытку скрасить скорбь, а просто тихое присутствие рядом.
Вербин сел в кресло напротив, потянулся к подносу с чаем.
— Вы знаете, — заговорил он, — с точки зрения психологии, тяжелое горе — это почти что физическая рана. Только болит не тело, а душа. И, как любая рана, горе проходит определенные стадии. Сначала — шок и оцепенение. Потом — острое страдание, когда кажется, что боль никогда не кончится. А затем наступает период, когда человек учиться жить с потерей. Не забывает, нет. Скорее, прощает жизнь за то, что она продолжается. Ваш жених останется в вашем сердце навсегда, но когда-нибудь при воспоминании о нем вы будете улыбаться, а не плакать.
Лиза не смотрела на него, но слушала. Впервые за эти недели кто-то говорил с ней не как с безутешной невестой, не пытался взбодрить, развеселить или разделить боль. Вербин не причитал, не утешал — он объяснял.
— Сейчас вы находитесь в самой тяжелой фазе, Елизавета Антоновна, — ровно продолжил он. — И это абсолютно естественно. Ваше оцепенение, отрешенность — это нормально. Это защита. Тело и душа берегут остатки сил.
Он говорил еще некоторое время, и потихоньку ледяной ком в груди Лизы начинал таять. Она не плакала, но ее сжатые плечи постепенно расслабились, а дыхание стало ровнее и глубже. В его спокойном, размеренном присутствии, в этой тихой лекции о природе горя не было ничего, что требовало бы от нее ответа или эмоций. Ей не нужно было притворяться сильной или, наоборот, бросаться в истерику. Она могла просто быть. Быть несчастной. Иметь на это полное право.
— Спасибо, доктор, — вздохнула Лиза, когда Вербин умолк.
Сквозь толщу ее отчаяния пробился тоненький лучик простого человеческого участия и понимания. И вдруг ей показалось, будто в комнате стало теплее.
***
Спустя два месяца Лиза вернулась на работу в госпиталь.
Ритм новой жизни в особняке Кречетовых выстроился вокруг Лизы, как вокруг новой оси. Каждое утро Владимир Романович, уже одетый, несмотря на ранний час, ждал ее в холле, чтобы лично проводить до автомобиля.
— Елизавета Антоновна, шофер вас довезет, — говорил он, и его голос, некогда раскатистый и уверенный, звучал надломленно и хрупко. Он открывал перед ней дверцу, кивал шоферу и стоял на подъезде, пока машина не скрывалась из виду. Вечером он проделывал тот же ритуал в обратном порядке, встречая ее у порога.
Казалось, весь его смысл сосредоточился в этой девушке. Он приносил ей коробки конфет, подкладывал на туалетный столик новую книгу, а однажды вечером подарил букет алых роз. Он баловал ее, как родную дочь, пытаясь угадать и исполнить малейшее ее желание.
И каждый раз, глядя на него, Лиза чувствовала, как начинало пощипывать глаза. Ей было до боли жаль его. Он, бывший таким мощным, с широкими плечами и уверенной твердой походкой, превратился в маленького, сутулого старика, который немощно шаркал по паркету. Его лицо избороздили глубокие морщины. Каждое утро он выходил из своей спальни с опухшими, красными веками, но при Лизе и Татьяне Юрьевне был сух и строг.
В один из дней автомобиль с шофером не приехал за ней, как обычно. Лиза прождала полчаса, и холодная, липкая тревога сжала ей сердце. Она сорвалась с места и побежала по знакомым улицам, не чувствуя усталости, подбирая мокрое от дождя платье.
В особняке пахло камфорой и валерьянкой. По лестнице сходили два незнакомых человека с серьезными лицами. Врачи — мгновенно догадалась Лиза. Горничная, встретив ее в холле, испуганно прошептала:
— С барином удар случился… здесь, в кабинете…
Он был жив. Лежал в своей постели, бледный, как полотно, и страшно маленький на огромной кровати. Дышал тяжело и прерывисто. Татьяна Юрьевна сидела рядом, сжимая его руку, и ее лицо было прозрачным от ужаса.
— Я умру… я не переживу, если и его потеряю… — выдохнула она, увидев Лизу.
Владимир Романович повернул на подушке голову. Затуманенный взгляд его глаз нашел Лизу.
— Нотариуса… — просипел он. — И батюшку…
Нотариус пришел первым и надолго закрылся с ним в комнате. Татьяна Юрьевна и Лиза молча сидели в гостиной, не глядя друг на друга. Спустя час дверь отворилась, и нотариус жестом пригласил ожидавшего священника.
Позже, когда он ушел, а Владимир Романович уснул, нотариус тихо объяснил Татьяне Юрьевне и Лизе суть нового завещания. Вся недвижимость, все капиталы, все состояние Кречетовых переходило Елизавете Антоновне Белосветовой.
— Но с условием, — добавил нотариус, воздев вверх указательный палец, — что вы будете до конца жизни заботиться о Татьяне Юрьевне Кречетовой.
Лиза слушала, не чувствуя ничего, кроме тяжелого камня на душе. Ей были безразличны деньги и особняки, но сердце сжималось от горькой благодарности. Этот сломленный горем человек, в последние свои ясные минуты сделал ее своей дочерью — не на словах, а на деле. Он отдавал ей все, что имел, и в этом жесте было столько любви, что хотелось плакать.
***
Прошло несколько дней после того, как Владимир Романович, слабый, но стабильный, стал понемногу подниматься с постели. Лиза каждый день носила ему чай, бульон, свежие газеты, рассказывала о новостях, держала за руку. Жизнь в особняке медленно возвращалась в свое русло.
Однажды утром Поля подала Лизе на подносе конверт. Узнав грубый, размашистый почерк отца, у нее похолодело внутри. Она присела на пуфик у туалетного столика и разорвала конверт. Письмо было коротким, как удар кинжалом.
«Елизавета Антоновна.
До меня дошли слухи о ваших ловких маневрах. Пишу вам, дабы выразить свое глубокое, я бы даже сказал, потрясенное изумление. Никогда не предполагал, что в вас, на вид такой робкой и глупой, таится ловкость и поистине виртуозная хитрость. Суметь убедить горюющих стариков, чей разум затуманен тяжелейшей потерей, переписать на вас свое состояние — это, надо признать, весьма ловко. Вы, я смотрю, не теряли времени даром рядом с гробом жениха.
Снимаю перед вами шляпу, хотя и не могу скрыть удивления сим неожиданным поворотом событий. Вы оказались прекрасной гиеной, сумевшей ухватить свой кусок — кусок достаточно добротный, весьма и весьма жирный. Никогда бы не подумал, что вы до такого опуститесь и окажетесь хитрой побирушкой.
Поздравляю вас с удачной сделкой. Дальнейших вам успехов на этом позорном поприще.
А.Б.»
Слово «побирушка» будто выжгло на бумаге черную дыру. Лиза сидела неподвижно, сжимая в пальцах листок. Сначала ее обожгла волна жгучего стыда, словно она и вправду совершила нечто грязное и корыстное. Потом стыд сменился гневом. Да как он смеет! Отец оскорблял не только ее — он оскорблял память Кирилла, его родителей, их общее горе.
Она не стала рвать письмо, не бросила его в камин. Он медленно, с холодной яростью сложила его обратно, спрятала в карман платья и пошла в спальню Владимира Романовича.
Он сидел в кресле у окна с раздвинутыми настежь шторами, укутанный в плед, и смотрел в сад. Его лицо было пепельным.
— Владимир Романович… мне пришло письмо… — Лиза подошла ближе, протянула ему листок. — От отца.
Он повернул голову, и в его усталых глазах она прочла понимание. Он все знал. Или догадывался.
— Он написал вам гадости, — не спросил, а утвердительно сказал он.
Лиза кивнула, глотая комок в горле. Владимир Романович взял письмо дрожащими, исхудавшими руками, вытащил из нагрудного кармана рубашки пенсне и прочел его. Лиза видела, как его лицо застывает, превращаясь в маску холодного, сурового достоинства. Он дочитал, снял очки, кинул письмо себе под ноги и тихо, но очень четко произнес:
— Глупец. Он не понимает, что есть вещи, гораздо большие, чем деньги. Он слеп. Вы — наша дочь, Лиза. И мое завещание — это не подачка. Это моя твердая воля. Я хочу, чтобы у вас был свой дом, свои деньги. Чтобы вы были защищены. От него в первую очередь.
В его словах не было сантиментов, а была только суровая правда. Лиза почувствовала, как слезы беззвучно покатились по щекам, туманя взор и щекоча губы. Она плакала не от обиды на отца, а от нежной, щемящей благодарности за эту нежданную заботу.
***
Фотоателье показалось Лизе еще более темным и тесным, чем в тот вечер. Она вспомнила о фотографии случайно, выполняя рутинную работу в госпитале, и ее словно обожгло огнем. Господи, как она могла забыть!
В воздухе висел все тот же химический запах, за прилавком стоят тот же фотограф с бакенбардами. Он узнал ее, и лицо его озарила приветливая улыбка.
— А, барышня! Наконец-то пришли! — Он полез под стойку и достал оттуда плотный конверт кремового цвета. — Вышла превосходная карточка! Вот, извольте получить. Редко, редко мне попадаются такие прекрасные пары, как ваша. Сразу видно, что вы безумно влюблены. Так и светитесь!
Лиза открыла конверт. Снимок был приклеен на толстый картон с написанной внизу фамилией фотографа. Они с Кириллом сидели на фоне намалеванного моря, он — с гордо поднятой головой, с озорной поллулыбкой, она — с легким, почти неуловимым смущением. Но ее рука лежала в его руке, а взгляд был полон безграничного доверия и счастья. Они действительно «светились».
— Да, — выдохнула Лиза. — Спасибо вам.
Она не уронила ни слезинки, не вскрикнула, не упала. Она просто стояла, держа в руках кусочек застывшего счастья, и внутри у нее все рвалось на куски, кричало от боли.
— Большое спасибо, — повторила она и вытащила из ридикюля кошелек.
— Что вы, что вы! — замахал рукой фотограф. — Господин поручик уже оплатили!
Лиза, не ответив и не попрощавшись, вышла на улицу. Яркий солнечный свет ударил в глаза. Она прижала снимок к груди, к тому самому месту, где под платьем висел золотой медальон с портретом Кирилла. Теперь у нее было два его изображения. И оба были лишь напоминанием о том, чего больше не существовало.
