Постепенно боль становилась фоновым гулом, ровным и бесконечным. Лиза пыталась сглотнуть ее, спрятать куда-нибудь вглубь себя, но она раз за разом всплывала на поверхность. Она вспоминала улыбку Кирилла, его упрямый вихор на лбу, бархатистый голос — и снова проваливалась в тяжелую апатию.
Татьяна Юрьевна заходила несколько раз на дню, приносила воды, какие-то сладости, рассказывала нелепые истории, которые Лиза не слушала.
— Лиза, я написала вашему отцу, — однажды сказала она, садясь на край кровати. — В Москву. Уведомила его о… о нашем горе. Он, конечно, приедет.
Слова повисли в воздухе. Лиза медленно перевела на нее пустой взгляд, и вдруг тихий, хриплый звук вырвался из ее груди. Он нарастал, превращаясь в странное, прерывистое клокотание. Татьяна Юрьевна нахмурилась.
— Что с вами?..
И тут Лиза села на кровати и засмеялась, подобрав к груди колени. Это был дикий, безудержный, истеричный хохот, раздирающий горло. Ее глаза лихорадочно блестели, она не сводила взгляда с растерянного лица Татьяны Юрьевны.
— Написали? Отцу? — выкрикнула Лиза сквозь этот жуткий смех.
Татьяна Юрьевна невольно отпрянула, встала с кровати.
— Ему все равно! — голос Лиза сорвался на высокий, пронзительный визг. Она, как безумная трясла головой, обхватив себя за колени и раскачиваясь. — Ему все равно! Ему будет все равно, даже если я умру! Он только обрадуется, что наконец избавился от меня!
— Лиза! Успокойтесь! Что вы такое говорите! Конечно же, нет! Он ваш отец! Он приедет!
Лиза не слушала. Она раскачивалась, захлебываясь своим смехом, который был уже мало отличим от рыданий.
— Приедет? Зачем? Если только для вида!
Татьяна Юрьевна побледнела еще сильнее, сделала шаг назад, к двери. Ее рука потянулась к витой ручке.
— Я… я отправлю за доктором, вам нужно успокоиться, вы не в себе, — проговорила она скороговоркой и поспешно выскользнула в коридор.
Звук щелчка замка вернул Лизу к реальности. Смех оборвался. Она осталась сидеть в гробовой тишине, смотря в пустоту, и лишь тихие, судорожные всхлипы выдавали, что за этим приступом безумия скрывалась все та же невыносимая боль одиночества и нелюбви.
***
Гробовую тишину нарушало лишь мерное тиканье напольных часов. Лиза лежала на кровати, укутанная в плед, и смотрела в окно, не видя ничего, кроме серого осеннего неба. Мыслей не было, чувств тоже — только давящее, тяжелое безразличие ко всему. Зачем жить? Почему богу было угодно так безжалостно разлучить их?
В коридоре внезапно послышались голоса, уверенные быстрые шаги. Дверь распахнулась и на пороге появился Антон Антонович. Он был в сером дорожном пальто, лицо его выражало озабоченность и строгую, соболезнующую печаль. Сзади стояла Татьяна Юрьевна.
— Элизе, дочь моя! — громко воскликнул Антон Антонович. — Я примчался, как только узнал! Какое горе, какое несчастье!
Он подошел, склонился над ней и порывисто обнял. Его щека, холодная от уличного ветра, на мгновение коснулась ее щеки. На людях он был образцом отцовской любви и участия: благодарил Кречетовых за заботу о дочери, говорил правильные, проникновенные слова о Кирилле. Лиза с отвращением смотрела на этот театр, и ей безумно хотелось просто выставить его за дверь. Она ненавидела его в тот момент всем сердцем, всей душой — за спектакль, за показную печаль, за лживое притворство.
Стоило только Татьяне Юрьевне закрыть за собой дверь, как он мгновенно стал самим собой. Печаль сменилась холодной, сдержанной яростью. Он встал с кровати и склонился над ней, глядя прямо в глаза.
— Что вы тут устроили, Елизавета Антоновна? Что за кошмар? Почему госпожа Кречетова пишет мне письма о вас? Лежите тут, в доме у чужих людей, как тряпка!
Лиза без слов смотрела на нее, и в ее глазах не было ни слез, ни страха, лишь пустота и нарастающая, ледяная волна гнева.
— Уходите, — наконец сказала она. — Я не хочу вас больше видеть в своей жизни. Никогда.
Он фыркнул, выпрямился, глядя на нее с высоты своего роста с нескрываемым презрением.
— Прекрасно, просто прекрасно, — его голос был язвительным и злым. — Что ж, тогда на наследство можете не рассчитывать. Я лучше кухарке Арине его отпишу, чем вам. От нее хотя бы польза есть… в отличие от вас!
Он прошагал к двери и, взявшись за ручку, кинул на нее еще один обжигающий взгляд. Лиза с достоинством и гордостью выдержала его. Щелкнул замок, из коридора послышались удаляющиеся шаги. Лиза отвернулась. В сердце было оглушительно пусто.
***
Граф Белосветов остался в особняке Кречетовых еще на несколько дней, потом, сославшись на неотложные дела, уехал. Лиза не вышла его провожать, не сказала ни слова, когда он зашел в ее комнату. Он тоже молчал. И вдруг, на короткое мгновение, ей показалось, что он сожалеет о ссоре, хочет попросить прощения; но это было лишь иллюзией. Он оставался таким же холодным и каменным, как всегда.
Спустя несколько дней после его отъезда Лиза решила написать письмо. Кое-как сползла с кровати, села за бюро, отыскав ручку и лист бумаги.
«Многоуважаемый Антон Антонович!» — начинала она, и яд клокотал в ее груди, выплескиваясь на бумагу. Она писала о его черствости, о равнодушии, о том, что он недостоин называться отцом. Слова лились потоком, жгучие и беспощадные.
Но, перечитав написанное, она с силой сминала лист в комок. Один, второй, третий. Потом, словно совершая некий обряд очищения, она бросала их в огонь камина. Бумага вспыхивала, на миг озаряя ее исхудавшее, напряженное лицо, и превращалась в черный пепел. Эти письма были не для отца. Они были для нее — единственным способом излить гнев и боль.
Однажды вечером, за чаем, Владимир Романович отставил чашку. Руки его слегка тряслись.
— Елизавета Антоновна, мы с Татьяной Юрьевной обсудили… Мы хотим, чтобы вы остались здесь. Насовсем. Этот дом теперь ваш.
Лиза покачала головой.
— Благодарю вас, но мне, право, неловко. Я и так у вас загостилась.
Татьяна Юрьевна заплакала.
— Лиза… — голос ее сорвался. — У нас никого не осталось, кроме вас. Вы — все, что связывает нас с ним. С нашим мальчиком.
Лиза не выдержала, не смогла, перед этим горем, которое было таким же всепоглощающим, как ее собственное.
— Хорошо, — прошептала она. — Я останусь.
Владимир Романович за прошедшие две недели поседел и сгорбился, будто на не него взвалили невидимый мешок с камнями. Он целыми днями ходил по дому, перекладывая бумаги в кабинете, проверяя замки и ручки на окнах, делая вид, что занят важными делами. Но все это была ненужная ерунда, суета, чтобы не оставаться наедине с тишиной.
Татьяна Юрьевна, казалось, растворялась в своем траурном платье. Она худела с каждым днем, и темная ткань висела на ней, как на вешалке. Ее глаза, когда-то такие живые, теперь казались огромными, провалившимися вглубь черепа бездонные колодцами, полными непролитых слез.
Лиза смотрела на них, и ее собственная боль, спрессованная в твердый комок, обретала странную компанию. У них троих не было ничего, кроме памяти и этой разделенной, невыносимой потери.
***
Горе не желало отступать. Оно лишь потихоньку превращалось в тяжелый, холодный камень на дне души, и Лиза совершенно не понимала, что с ним делать, как жить. Необходимость эта тяготила ее, подавляла. Она могла целыми днями не выходить из комнаты, не есть, не разговаривать — эти простые казалось бы действия оказались слишком выматывающими, бессмысленными.
Где-то в череде серых дней появлялась Саша — без своей привычной улыбки и озорства в глазах, тихая и молчаливая. Приносила пирожные из кондитерской, которую они любили, рассказывала какие-то новости.
— Лиза… — начинала она и садилась рядом, не дожидаясь приглашения.
Лиза молчала. Ей не хотелось ни говорить, ни думать.
— А у нас в госпитале… — делала новую попытку Саша, но запиналась и безнадежно махала рукой, не в силах подобрать утешительных слов.
Они сидели так несколько долгих минут, слушая, как в доме ходят часы. Никакие слова не могли выразить ту пропасть, что зияла теперь между Лизой и остальным миром.
Потом Саша уходила, поцеловав ее в щеку на прощание. Лиза была благодарна ей за визиты и попытки помочь, поддержать, но пустота внутри оглушала, не давая сказать ни слова.
В один из дней доложили о визите доктора Вербина. Лиза, все такая же апатичная, приняла его в маленькой гостиной. Он был в темном костюме, с серьезным, спокойным лицом.
— Доктор, — голос Лиза прозвучал ровно и бесцветно. — Что вам угодно? Какое вам дело до меня?
Она сказала это не с грубостью, а с отстраненным недоумением. Вербин не смутился и не стал оправдываться, посмотрел на нее прямым, внимательным взглядом и просто сказал:
— Я беспокоюсь за вас, Елизавета Антоновна.
Он, человек науки, видел не только физические, но и душевные раны. И в этой его простой фразе, впервые за долгое время, Лиза почувствовала нечто, напоминающее бережность. Не попытку скрасить скорбь, а просто тихое присутствие рядом.
Вербин сел в кресло напротив, потянулся к подносу с чаем.
— Вы знаете, — заговорил он, — с точки зрения психологии, тяжелое горе — это почти что физическая рана. Только болит не тело, а душа. И, как любая рана, горе проходит определенные стадии. Сначала — шок и оцепенение. Потом — острое страдание, когда кажется, что боль никогда не кончится. А затем наступает период, когда человек учиться жить с потерей. Не забывает, нет. Скорее, прощает жизнь за то, что она продолжается. Ваш жених останется в вашем сердце навсегда, но когда-нибудь при воспоминании о нем вы будете улыбаться, а не плакать.
Лиза не смотрела на него, но слушала. Впервые за эти недели кто-то говорил с ней не как с безутешной невестой, не пытался взбодрить, развеселить или разделить боль. Вербин не причитал, не утешал — он объяснял.
— Сейчас вы находитесь в самой тяжелой фазе, Елизавета Антоновна, — ровно продолжил он. — И это абсолютно естественно. Ваше оцепенение, отрешенность — это нормально. Это защита. Тело и душа берегут остатки сил.
Он говорил еще некоторое время, и потихоньку ледяной ком в груди Лизы начинал таять. Она не плакала, но ее сжатые плечи постепенно расслабились, а дыхание стало ровнее и глубже. В его спокойном, размеренном присутствии, в этой тихой лекции о природе горя не было ничего, что требовало бы от нее ответа или эмоций. Ей не нужно было притворяться сильной или, наоборот, бросаться в истерику. Она могла просто быть. Быть несчастной. Иметь на это полное право.
— Спасибо, доктор, — вздохнула Лиза, когда Вербин умолк.
Сквозь толщу ее отчаяния пробился тоненький лучик простого человеческого участия и понимания. И вдруг ей показалось, будто в комнате стало теплее.
***
Спустя два месяца Лиза вернулась на работу в госпиталь.
Ритм новой жизни в особняке Кречетовых выстроился вокруг Лизы, как вокруг новой оси. Каждое утро Владимир Романович, уже одетый, несмотря на ранний час, ждал ее в холле, чтобы лично проводить до автомобиля.
— Елизавета Антоновна, шофер вас довезет, — говорил он, и его голос, некогда раскатистый и уверенный, звучал надломленно и хрупко. Он открывал перед ней дверцу, кивал шоферу и стоял на подъезде, пока машина не скрывалась из виду. Вечером он проделывал тот же ритуал в обратном порядке, встречая ее у порога.
Казалось, весь его смысл сосредоточился в этой девушке. Он приносил ей коробки конфет, подкладывал на туалетный столик новую книгу, а однажды вечером подарил букет алых роз. Он баловал ее, как родную дочь, пытаясь угадать и исполнить малейшее ее желание.
И каждый раз, глядя на него, Лиза чувствовала, как начинало пощипывать глаза. Ей было до боли жаль его. Он, бывший таким мощным, с широкими плечами и уверенной твердой походкой, превратился в маленького, сутулого старика, который немощно шаркал по паркету. Его лицо избороздили глубокие морщины. Каждое утро он выходил из своей спальни с опухшими, красными веками, но при Лизе и Татьяне Юрьевне был сух и строг.
В один из дней автомобиль с шофером не приехал за ней, как обычно. Лиза прождала полчаса, и холодная, липкая тревога сжала ей сердце. Она сорвалась с места и побежала по знакомым улицам, не чувствуя усталости, подбирая мокрое от дождя платье.
В особняке пахло камфорой и валерьянкой. По лестнице сходили два незнакомых человека с серьезными лицами. Врачи — мгновенно догадалась Лиза. Горничная, встретив ее в холле, испуганно прошептала:
— С барином удар случился… здесь, в кабинете…
Он был жив. Лежал в своей постели, бледный, как полотно, и страшно маленький на огромной кровати. Дышал тяжело и прерывисто. Татьяна Юрьевна сидела рядом, сжимая его руку, и ее лицо было прозрачным от ужаса.
— Я умру… я не переживу, если и его потеряю… — выдохнула она, увидев Лизу.
Владимир Романович повернул на подушке голову. Затуманенный взгляд его глаз нашел Лизу.
— Нотариуса… — просипел он. — И батюшку…
Нотариус пришел первым и надолго закрылся с ним в комнате. Татьяна Юрьевна и Лиза молча сидели в гостиной, не глядя друг на друга. Спустя час дверь отворилась, и нотариус жестом пригласил ожидавшего священника.
Позже, когда он ушел, а Владимир Романович уснул, нотариус тихо объяснил Татьяне Юрьевне и Лизе суть нового завещания. Вся недвижимость, все капиталы, все состояние Кречетовых переходило Елизавете Антоновне Белосветовой.
— Но с условием, — добавил нотариус, воздев вверх указательный палец, — что вы будете до конца жизни заботиться о Татьяне Юрьевне Кречетовой.
Лиза слушала, не чувствуя ничего, кроме тяжелого камня на душе. Ей были безразличны деньги и особняки, но сердце сжималось от горькой благодарности. Этот сломленный горем человек, в последние свои ясные минуты сделал ее своей дочерью — не на словах, а на деле. Он отдавал ей все, что имел, и в этом жесте было столько любви, что хотелось плакать.
***
Прошло несколько дней после того, как Владимир Романович, слабый, но стабильный, стал понемногу подниматься с постели. Лиза каждый день носила ему чай, бульон, свежие газеты, рассказывала о новостях, держала за руку. Жизнь в особняке медленно возвращалась в свое русло.
Однажды утром Поля подала Лизе на подносе конверт. Узнав грубый, размашистый почерк отца, у нее похолодело внутри. Она присела на пуфик у туалетного столика и разорвала конверт. Письмо было коротким, как удар кинжалом.
«Елизавета Антоновна.
До меня дошли слухи о ваших ловких маневрах. Пишу вам, дабы выразить свое глубокое, я бы даже сказал, потрясенное изумление. Никогда не предполагал, что в вас, на вид такой робкой и глупой, таится ловкость и поистине виртуозная хитрость. Суметь убедить горюющих стариков, чей разум затуманен тяжелейшей потерей, переписать на вас свое состояние — это, надо признать, весьма ловко. Вы, я смотрю, не теряли времени даром рядом с гробом жениха.
Снимаю перед вами шляпу, хотя и не могу скрыть удивления сим неожиданным поворотом событий. Вы оказались прекрасной гиеной, сумевшей ухватить свой кусок — кусок достаточно добротный, весьма и весьма жирный. Никогда бы не подумал, что вы до такого опуститесь и окажетесь хитрой побирушкой.
