— Теперь вы «голубки», — буркнула она, когда Лиза протянула свое старое коричневое платье, выстиранное и тщательно отутюженное.
Вернувшись после занятий в дортуар, Саша не могла сдержать бурного восторга. Она сразу побежала к большому зеркалу в простенке и принялась кружиться, ловя свое отражение. Ее глаза сияли, а на щеках играл румянец.
— Лиза, смотри, смотри! — радостно восклицала она. — Совсем как настоящее платье фрейлины. Ну почти. Теперь я на шаг ближе к милостивейшей Александре Федоровне!
Она замерла в грациозной позе, подняв подбородок, представляя себя не в дортуаре Смольного, а в блестящем зале Зимнего дворца. Она видела, как склоняется перед ней изящный кавалер, слышала шелест шелка и кружев, чувствовала на себе взгляд императрицы — ее кумира, ее самой страстной мечты.
— Всего несколько лет, — шептала она, завороженно глядя на себя, — и я буду там. Я буду рядом с ней. Я буду служить ей!
Лиза, сидя на своей кровати, наблюдала за подругой с легкой улыбкой и легкой же грустью. Пожала плечами, разглаживая складки своего нового платья.
— Такое же грубое, колючее, — сказала она просто. — Только голубого цвета. Ничего особенного.
Для Саши это был символ, знак принадлежности к миру, которым она грезила. Для Лизы — всего лишь смена оттенка униформы. Ее мысли были далеки от придворных балов и блеска. Она думала о томике Чехова, спрятанном под матрасом, о мудрых, понимающих глазах Екатерины Ивановны, о том, что настоящая жизнь, полная смысла и трудных выборов, ждет ее где-то за пределами этих стен, и она не будет похожа на красивую сказку о фрейлинах.
Но разубеждать Сашу ей не хотелось. Пусть подруга мечтает. В этом холодном, строгом мире Смольного у каждой должна быть своя отдушина. Для Саши это были грезы о дворе. Для Лизы — надежда на другую, свою собственную судьбу.
***
Письмо от отца пришло в обычный серый день, ничем не примечательное среди других конвертов, которые мадам Уледова с тем же каменным лицом раздавала после утренней молитвы. Лиза взяла его без особых эмоций — ожидание тепла и поддержки давно сменилось горечью и пустотой.
Конверт был из простой белой бумаги. Но когда она вскрыла его, ее сразу же поразил почерк. Он был нервным, сбивчивым, буквы то съезжали вниз, то лезли друг на друга, будто рука не слушалась пишущего.
«Елизавета, дочь моя.
Пишу вам с тяжелым сердцем и тяжелой вестью. Елена Викторовна разрешилась от бремени сыном. Мальчик родился слабым и на следующий день, к вечеру, преставился. Успели окрестить Семеном. Похоронили в Лазурном Холме.
Ваш отец,
А. Б.»
Лиза перечитала письмо несколько раз. Первой ее реакцией было жестокое, детское, почти животное чувство. Оно поднялось из самой глубины души, горячее и черное. Так ей и надо! Так ему и надо! Это наказание! Наказание за маму! За предательство!
Она даже не заметила, как сжала бумагу в кулаке, безжалостно сминая. Обернулась к Саше, которая аккуратно разглаживала дедушкино письмо.
— Саша, представляешь? — со злой улыбкой прошипела она. — У них родился сын. И умер на следующий день!
В ее голосе звучала нездоровая торжественность. Саша широко раскрыла глаза.
— Ой, Лиза… какой ужас! Бедная!
— Бедная?! — фыркнула Лиза. — Это они бедные? Ты чего! Это справедливость, они это заслужили!
Саша отшатнулась, будто ее ударили. Ее лицо выражало такой испуг и ужас, что Лиза невольно замерла на мгновение.
— Лиза! Что ты такое говоришь! Это же большой грех! Так нельзя думать! Это же ребенок, невинный чистый младенец… Это нужно отмолить. Сходи в часовню!
Злость снова накатила бурной волной.
— Какая еще часовня?! Эта курица в кружевах мамино место заняла! Она…
Но Саша уже не слушала. Она крестилась, шепча что-то про себя и глядя на Лизу, как на прокаженную. Эта реакция, это непонимания лишь разжигали Лизину злобу еще сильнее. Она резко отвернулась и сунула скомканное письмо в учебник, плотно зажав между страниц.
Но ночью она вдруг испугалась. Тишина дортуара, прерываемая лишь ровным дыханием спящих девочек, стала ее судьей. Волна злорадства схлынула, обнажив голое, неприглядное дно ее собственной души, и перед глазами встали слова отца, написанные дрожащей рукой: «…преставился… окрестили Семеном… похоронили…»
Лиза невольно представила крошечный гробик. Молчание в доме, которое когда-то уже было после смерти матери, но теперь — другое, пронзительное, детское. Представила лицо отца — не холодное и надменное, а искаженное сокрушительным горем. И Елену Викторовну — не «курицу в кружевах», а женщину с пустыми, выплаканными глазами, которая только что потеряла ребенка.
И вдруг Лиза поняла: ее жестокость была чудовищно ужасной. Она радовалась смерти младенца! Это было так низко, так гадко, что ее затрясло крупной дрожью — от стыда, сожаления, страха. Как она могла?! Разве она вот такая — злая, черствая, равнодушная к чужому горю?!
В кромешной тьме стыда внезапно пришло и другое понимание, яркое и горькое: отец не монстр, не предатель, он просто одинокий вдовец, сломленный и несчастный, который испугался остаться наедине со своей болью. Он пытался спастись — как умел. И теперь страдает еще сильнее.
А Елена Викторовна — не злодейка с коварными планами. Она просто женщина, которая хотела счастья, любви, семьи, теплого домашнего очага, а получила огромную порцию боли.
Мир для Лизы перестал быть черно-белым. В нем появились полутона, оттенки серого, сложные и неуютные. Это был ее первый, мучительный шаг к взрослению — понимание того, что люди не делятся на правых и виноватых, что они вообще редко бывают абсолютными злодеями или святыми.
***
Письмо отца лежало в шкатулке с замком — той самой, где Лиза хранила мамину пудреницу и Сашин кулон. Она так и не написала ответ. Мысли путались, слова казались пустыми и фальшивыми. Простить открыто? Но она не могла излить на бумагу то сложное, горькое чувство, что пришло к ней ночью. Ей было страшно. Злость на отца, обида — они были привычной броней, которая будто вросла в кожу, крепким панцирем, который защищал ее хрупкое девическое «Я» от сокрушительной боли. Признать право отца на свою жизнь означало распахнуть дверь в мир, где нет ни четких правил, ни гарантий, ни стабильности, где близкие люди могут ранить, а потом сами страдать от этих ран. Лизе казалось, что без привычной злости, ее новая личность, выстроенная на этом фундаменте, просто рухнет — и от нее ничего не останется.
Однажды вечером, во время общей молитвы в институтской часовне, когда голоса воспитанниц сливались в монотонный гул, а воздух был густ от запаха горячего воска и ладана, ее губы, привычно и машинально шептавшие заученные слова, вдруг остановились. Тихо, почти беззвучно, в паузу между «Отче наш» и молитвой за здравие Государя Императора, она вставила свое, никому не слышное прошение:
— …и упокой, Господи, душу раба Твоего младенца Семена.
Слова обожгли губы. Она сделала паузу, сердце колотилось в висках.
— …и здравие рабы Твоей Елены.
Она произнесла эта быстро, тайком, словно делала что-то постыдное. Щеки горели.
Позже, выходя из часовни в общем потоке девочек, она вдруг смутилась. Зачем она это сделала? Это не неискренне. Она не простила мачеху, не полюбила, не приняла. Это был просто странный порыв. Жалость? Попытка быть выше собственной боли? Или просто детский наивный жест, будто брошенный в пустоту в отчаянной надежде, что кто-то там, наверху, услышит и как-то все уладит?
Лиза чувствовала себя нелепо, сбитой с толку. Ее внутренний мир, доселе такой просто и ясный, где отец был предателем, а она — невинной жертвой, теперь представлял собой хаос из обломков старых убеждений и ростков новых, пугающих чувств.
Она не написала отцу. Но она почтила память его сына и пожелала здравия его новой жене. И почему-то от этого становилось легче.
***
Год в Смольном сделал свое дело — Лиза почти отвыкла от внешнего мира. Его заменил маленький, изолированный мирок с его особыми законами, запахом щей, квашеной капусты, воска для паркета и чернил. Звонки, перешептывания в дортуарах после отбоя, строгие лица классных дам — все это стало ее жизнью. А мысли о будущем, о том, что ждет за высокими стенами института, вызывали легкую, но навязчивую панику.
Лиза наблюдала за выпускницами в их белоснежных платьях, с идеальными прическами и предсказуемо счастливыми улыбками — и видела не триумф, а конвейер. Брак по расчету по приказу родителей или опекунов, дети, управление имением или жизнь в городе на содержании мужа — это казалось Лизе комфортной тюрьмой с бархатными решетками.
Отец считал, что так и должна жить барышня, что это и есть истинное женское предназначение. Но Лиза не пойдет по этому пути. Она докажет ему, что достойна уважения — и это была не детская мечта о том, чтобы стать хорошей и папа увидел и похвалил, это был вызов. Она станет совершенно самостоятельной и независимой, пробьет себе дорогу в этом сложном мире. Будет сама зарабатывать, сама принимать решения. И уж точно не пойдет замуж, как того хочет отец. Она вообще все будет делать не так, как он считает правильным!
«Все они как будто надевают одно и то же платье, — думала Лиза, глядя на выпускниц, — выходят замуж за одного и то же мужа, рожают одних и тех же детей, живут одну и ту же жизнь. И все почему-то находят это желанным и прекрасным. Неужели я тоже должна? Почему эти перспективы не вызывают у меня трепет и волнение, как у всех?»
Она твердо решила, что станет учительницей. Эта профессия не порицалась обществом — пусть и с налетом жалости к «старой деве» и «синему чулку». А еще она давала пусть и скромный, но все же доход. И это был единственный шанс.
«Я буду, как Варсаева, — с улыбкой думала Лиза. — Я буду учить девочек. А там… посмотрим».
Это была не уверенность, а упрямая, отчаянная надежда. Возвращаться в Лазурный Холм Лиза не хотела — там ждали отец с мачехой и, скорее всего, «выгодная партия», которую они уже подбирают, чтобы в очередной раз от нее избавиться, пристроить где-нибудь подальше от их семейного счастья. Чтоб не мешала. Не мозолила глаза.
Саша же все так же грезила о придворной жизни. Она рисовала в тетрадях профиль императрицы, поклоняясь ему, как святыне. Лиза не понимала этой страсти, но и не смеялась — у большинства девочек были схожие мечты. Ее же объектом обожания и восхищения была Екатерина Ивановна. Она дарила ей милые маленькие букетики из собранных на прогулках и засушенных цветов, вышивала ее инициалы на батистовых платках, придерживала двери — и буквально боготворила ее, свой неизменный идеал.
Однажды после отбоя, когда большинство девочек уже уснули, Саша прошептала:
— Лиза, не спишь?
— Нет.
— Я все думаю… Представляю, как буду жить при дворе. У меня будут собственные покои, не такие, как здесь. И я буду подавать императрице и цесаревнам чай по утрам. А еще мы будем гулять, разговаривать… Может быть, она будет брать меня в поездки, например, в Ливадию… — Она помолчала, мечтательно глядя в темный потолок. — Как думаешь, у меня получится стать фрейлиной Ее Величества?
— Конечно, — серьезно ответила Лиза. — Если ты так хочешь, то обязательно получится.
Она улыбнулась. Мечта Саши была такой… конкретной и крошечной. Подавать чай в фарфором чайнике на серебряном подносе. Помогать императрице с утренним туалетом. Сопровождать ее на променадах и в поездках.
— А я буду жить одна, — ответила Лиза. — В маленькой комнате. Может, даже на чердаке. И я буду учить девочек. Не танцам, рукоделию и глупому кокетству, а серьезным наукам. Географии, математике, истории, арифметике. — Она помолчала, а потом решилась высказать вслух свой самый главный страх: — Но я боюсь, что отец решит все за меня. Найдет жениха и выдаст замуж. И мне придется подчиниться.
Саша повернулась на бок, к ее кровати.
— А ты не подчиняйся. Уезжай.
— Куда? — горько усмехнулась Лиза.
И тут Саша сказала то, что стало лучом света в темном тоннеле.
— К нам, в Крым. Дедушка планирует открыть гимназию для девочек. Ты сможешь там преподавать, ему же будут нужны учительницы. Выпускница Смольного будет как раз кстати! Это же престижно.
Между кроватями повисла тишина. Лиза напряженно размышляла. Крым. Море. Солнце. Незнакомый город. Работа! Ей очень нравилась эта идея. Она была фантастической, почти пугающей, но — вполне реальной.
— Правда? — прошептала она. — Ты думаешь, твой дедушка возьмет меня?
— Конечно! — радостно откликнулась Саша. — Ты ему очень понравилась.
В ту ночь Лиза заснула с новым чувством. Страх перед будущим не исчез, но к нему добавилась крошечная, яркая точка на карте — далекий незнакомый Крым. И призрачный, но такой желанный образ себя — не дочери графа, не жены, а учительницы Елизаветы Антоновны.
***
Утро было таким же, как и все другие: холодный туман за окнами, звон колокольчика, умывание, сонное шествие в часовню, монотонный гул молитв. Лиза глядела прямо перед собой и не думала ни о чем. Рядом молилась Саша, ее черная голова была покорно склонена, в кулаке она сжимала нательный крестик.
Когда молитва была закончена, девочки потянулись к выходу. Еще не конца проснувшиеся, они двигались в полном молчании. Мадам Бертенева, как всегда, шла впереди, ее узкая спина была абсолютно прямой, как штык, в руке мерно покачивался ридикюль из черной кожи с серебряными пряжками.
И вдруг раздался пронзительный, нечеловеческий крик. Девочки испуганно замерли на месте, переглядываясь, но не произнося ни слова. Бертенева, бледная, как лист бумаги, с расширившимися глазами, швырнула свой ридикюль на паркет, будто он был сделан из раскаленного железа. Из него на пол выполз большой мохнатый паук и замер, растерянный, в центре круга, образованного юбками воспитанниц.
На секунду воцарилась мертвая тишина, а потом поднялась невообразимая суматоха. Кто-то вскрикнул, кто-то отпрыгнул, одна девочка пронзительно завизжала. Мадам Бертенева, не издав больше ни звука, закатила глаза и рухнула бы на пол, если бы ее не подхватили дежурные пепиньерки. Кто-то суетливо принялся обмахивать ее платком, кто-то побежал в лазарет за врачом.
Девочек срочно построили в главном холле. Воздух гудел от напряженного шепота. Директриса мадам Ливен, с лицом, будто высеченным из гранита, обходила ровный, точно по линейке, строй.
— До чего гнусная выходка! — ее голос, громкий, разгневанный, прорезал гул, как кинжал. — Всем молчать! Кто это сделал? У кого хватило ума… и совести?! Признаться немедленно! — потребовала она.
В ответ — тишина. Девочки опустили глаза, сложив перед собой руки. И вдруг из строя вышла Ольга Арнаутова. Ее лицо было бледным и сосредоточенным, но в глазах читалась холодная решимость.
— Мадам, я видела.
Все взгляды устремились на нее.
— Говорите, Арнаутова! — приказала Ливен.
Ольга прикусила губу.
— Вчера, после ужина, я видела, как Белосветова несла в банке этого… этого паука. Она прятала его под передником. Я хотела спросить, не несет ли она в кабинет естествознания, но она отмахнулась от меня.
Лизу будто обдали сначала кипятком, а потом ледяной водой. Она онемела от ужаса и неожиданности.
