А он… он уже давно утратил свою душу. Шагнув вперёд, Герхард на миг прижал маленького лейтенанта к груди.
— Прости. Я не хотел. Обещай, что будешь благоразумным. — Он быстро повернулся и вышел.
Когда закрылась дверь, Жан Рене обнял плачущего Одри:
— Не бойся, мы справимся.
Но Герхард не оступился от своего намерения вывезти друзей. «Ещё не всё потеряно. — Утешал он себя. — Может, за ночь они передумают… А завтра я снова пойду и поговорю с ними. Да, завтра. Завтра».
Он не знал, что уже не будет никакого завтра.
Рене уже полил маленькую берёзку и теперь задумчиво гладил тонкий ствол, согревая его руками. «Война скоро кончится, Марко, и следующей весной мы обязательно придём в нашу рощу»… Неожиданно раздавшийся голос Одри заставил его вздрогнуть.
— Жан Рене, скорее! Всем на построение. Говорят, прибыл новый комендант.
Нежно поцеловав хрупкие веточки и на прощание скользнув по ним пальцами, Рене поспешил за другом.
А капитан Бауэр в эту минуту читал переданное ему предписание. Руки его дрожали так, что он с трудом разбирал прыгающие строки: «сложить полномочия… передать дела полковнику Ланге… убыть к месту назначения…»
Сейчас же разыскать мальчика, усадить в машину… когда его хватятся, они будут уже далеко… но вместо этого капитан стоял в кабинете, держа в руках толстые папки, и смотрел на полковника, изучающего последние отчёты. Смотрел, пока стук собственного сердца не стал оглушающим и не потемнело перед глазами.
Придя в чувство, Герхард увидел, что полковника в кабинете уже нет и с удивлением обнаружил рядом с собой фельдшера.
— Что произошло?
— У вас был обморок, господин капитан, — ответил фельдшер. — Очевидно, переутомление. Возможно, сердце. Полковник Ланге уже провёл общий сбор и теперь проводит осмотры бараков и рабочих помещений. Да, и ещё — мне велено передать, капитан, что машина за вами прибыла и ожидает.
Как? Уже? Но…
— Хорошо. Я готов, только возьму вещи и документы.
Герхард соврал. Он не пошёл к себе. На ходу придумывая объяснение на случай расспросов, он пошёл к кухонным блокам. Ворвавшись в подсобку, он молча стиснул Рене в объятиях. Он хотел сказать так много своему мальчику — о том, как он восхищается его удивительным мужеством, и о том, каким он кажется хрупким и беззащитным. О том, как красивы его серые глаза и русые волосы, и о том, как нестерпимо хочется прикоснуться к его нежным губам. О том, какой безумный страх в эти минуты разрывает его сердце, о том, что он готов на руках вынести его отсюда, и о том, что уже слишком поздно. Что теперь он бессилен. Но Герхард чувствовал, что вместо слов из его сдавленного горла сейчас способно вырваться лишь рыдание, поэтому молчал, в отчаянии прижимая к себе маленькое гибкое тело, такое тонкое и нежное, и вдыхая его чистый светлый аромат.
Сюда в любую минуту могли войти. Капитан понимал это. Заставив себя отпустить Рене, он с трудом перевёл дыхание.
— Я уезжаю, Жан Рене. Сейчас. — Господи, неужели ему не суждено будет ещё хоть раз взглянуть в эти чудесные глаза? — Обещай, что будешь беречь себя, мой мальчик. Обещай, что доживёшь.
А Рене подумал: «Как странно. Мы столько лет стояли по разные стороны фронта, стремились уничтожить друг друга. Но сейчас он просит меня остаться в живых…» Он чуть кивнул.
— Я обещаю, что останусь верным долгу. Прощайте, капитан.
— Прощай, мой лейтенант. — Как же трудно было произнести эти слова. И голос Герхарда сорвался. — Прощай и ты, Одри.
Капитан нерешительно шагнул к двери, замешкался, словно собираясь вернуться обратно, потом, не оборачиваясь, еще раз сказал «прощайте» и вышел.
— Как же она надоела, — устало выдохнул Одри. — Уже вся спина затекла, а её ещё вон сколько, — и он безнадёжно махнул рукой в сторону грязных мешков.
Картошка, картошка. Бесконечные вёдра картошки. Сколько её они перечистили за это время? Наверное, целые тонны. Жан Рене улыбнулся другу.
— Тебе нужно отдохнуть, Одри. Походи, разомни спину. А я пока сам почищу.
— Спасибо, я совсем немножко.
Одри поднялся, расправляя уставшие плечи, и в эту минуту на пороге подсобки появился конвоир. Он несколько раз перевёл взгляд с одного омеги на другого, потом поднял руку, указав на Одри:
— Ты, рыженький — на выход! — и с ухмылкой поманил пальцами.
Друзья замерли, насторожённо переглянувшись, Одри побледнел, но не двинулся с места, тогда конвойный повторил:
— На выход, 471-й! Да поживее давай.
Жан Рене тоже поднялся и пошёл вслед за другом, чтобы посмотреть, в какую сторону его поведут, но конвойный оттолкнул его от порога: «Иди работай», — и что-то буркнул, закрывая дверь.
«Куда же тебя забрали, Одри? — обеспокоенно думал Рене, взяв в руки новую картошку и нож. — И что там пробурчал этот бош?» Он начал было чистить дальше, но через минуту вздрогнул, уронил картошку в ведро… Невнятное бормотание конвоира, над которым он размышлял, внезапно сложилось в слова. Тот гадёныш сказал — «сначала рыженький».
— Господи, Одри! — Жан Рене вскочил и кинулся к выходу.
Длинный полутёмный коридор. Множество дверей. Он заметался в растерянности, потом пошёл наугад. Неясный шум. Рене замедлил шаги, прислушался. Кажется, здесь… он приник к закрытой двери — за ней слышалась возня и сдавленные возгласы. Точно, здесь. Рене огляделся по сторонам. Помощи ждать неоткуда. «Не бойся, Одри. Я справлюсь».
Он не ошибся. На столе посреди комнаты Одри отчаянно бился под навалившимся на него огромным телом. Конвойный одной рукой зажимал омеге рот, другой обшаривал его бёдра, пытаясь стащить одежду, и посмеивался: «Тише, тише, мой сладкий».
— Пусти его, гад! — закричал Жан Рене.
Конвоир поднял голову, мерзкая ухмылка расползлась по губам.
— Тебе тоже не терпится, крошка? Ну, иди ко мне! Будешь первым. — Он оставил Одри и не спеша пошёл на Рене.
«Нужно только успеть». Спрятав руку за спиной, омега ждал, не сводя взгляда с ухмыляющегося лица конвойного.
— Сам пришёл, мой цыплёнок, а я хотел тебя на десерт оста…
Вдруг раздался странный глухой стук. Конвойный с болезненным вскриком дёрнул головой и резко обернулся — позади него стоял смертельно бледный Одри с чугунной сковородкой в руке.
— Ах, ты… Убью, рыжая шлюха! — конвоир схватился за кобуру.
«Нужно только успеть». — Рене крепче сжал нож …
— Тебе очень больно?
Жан Рене с трудом разлепил запёкшиеся от крови губы.
— Пустяки, Одри. — Он придвинулся ближе к непрерывно вздрагивающему омеге. — Ты весь дрожишь. Давай, я согрею тебя.
— Я… это не от холода. Мне страшно, Жан Рене, очень страшно, — в кромешной темноте карцера тонкие холодные руки на ощупь нашли шею Рене, быстро обвились вокруг, потом послышался торопливый шёпот. — Я так боюсь. Я не хочу умирать… не хочу, чтобы умер мой малыш… чтобы умер ты… я хочу домой! Слышишь? Я очень хочу домой.
Прижав к себе затрепетавшее в неудержимых рыданиях тело омеги, Жан Рене сам чуть не заплакал от бессилия. Что он мог ответить другу? После того, как сбежавшаяся на шум охрана увидела распростёртого на полу конвоира с воткнутым в шею кухонным ножом, им не дали и слова сказать в защиту. Ему вообще не дали ничего сказать. Его просто били. Избивали. Долго, жестоко и методично. Потом обнаружили Одри, вытащили из угла, в который он успел его затолкать, и тоже начали бить. Несколько тяжёлых ударов пришлись прямо по животу омеги. Рене видел это собственными глазами, и теперь не был уверен, что малыш сумеет выжить. «Бедняжка Одри. Сейчас тебе намного больнее, чем мне», — он подавил горький вздох.
— Ты вернёшься домой. Я знаю это, Одри. И я тоже. — Рене крепко обнял друга.
— Что ты говоришь? — Одри тихо всхлипнул. — Разве ты не слышал? Мы не доживём даже до следующего вечера. Уже утром, Жан Рене, нас с тобой не станет.
Да. Рене слышал приказ коменданта. На рассвете их расстреляют. Но ведь до рассвета тоже нужно как-то дожить…
— Пожалуйста, успокойся, мой хороший. Он просто запугивал нас с тобой. Знаешь, одно дело избить, а другое — убить. Ведь союзные войска подойдут сюда со дня на день. Эти трусы уже боятся, потому что им придётся за всё отвечать, понимаешь? Они не станут стрелять в нас. — Он чувствовал, что слова его не очень похожи на правду, но ничего другого придумать сейчас не мог — слишком болела голова, слишком измучено было всё тело. — Ложись ко мне, Одри. Вот увидишь — всё будет хорошо. Скоро мы вместе с тобой будем встречать союзников.
Омега пристроил голову у него на коленях, крепко держась за руку и изредка всхлипывая.
— Здесь так темно, Жан Рене. Я боюсь. Мне всё время кажется, там что-то есть, в темноте.
О, о темноте Рене мог рассказать много, ведь ему много раз случалось вместе со Стрижом бывать в заоблачном ночном небе. Он прикрыл глаза, вспоминая ощущение стремительного полёта сквозь холодную тьму.
— Слушай Одри, что я расскажу тебе…
Рене начал говорить и постепенно погрузился в воспоминания. Он рассказывал о ночных полётах, не упоминая о внезапных атаках мессершмиттов и юнкерсов, о рыщущих по небу ослепляющих лучах прожекторов, о зенитных залпах, — он говорил только о безмятежной красоте и вечном спокойствии высокого неба. Он говорил, пока дыхание прижавшегося к нему омеги не стало ровным и спокойным. Тогда он прошептал: «Спи, мой милый», — и мягко коснулся губами волнистых волос. Рене хотел побыть ещё немного наедине со своими воспоминаниями, но Одри вдруг тревожно вскинулся:
— Скажи, Жан Рене, а когда в тебя ударяет пуля — это очень больно?
«Больно ли будет умирать?» — Жан Рене невольно провёл рукой по груди, представив себе, как завтра утром её разобьёт горячий свинец.
— Не знаю. Наверное, больно. — Честно ответил он. — Но знаешь, я слышал рассказы тех, кто был ранен — говорят, это похоже на резкий удар, и ты не чувствуешь ничего особенного. Просто теряешь сознание. Ну, а потом либо возвращаешься, либо нет. Но тебе не нужно думать об этом, Одри. Я никому не позволю стрелять в тебя.
В темноте послышался новый всхлип.
— А ты? Я боюсь и за тебя тоже — ты ведь мой лучший друг. Без тебя я бы, наверное, уже…
На это Жан Рене не нашёлся, что сказать.
— Тихо, тихо, перестань… не пугай малыша. Всё будет хорошо, Одри. Ну же, маленький мой, успокойся.
Он покрепче прижал к себе друга и, медленно поглаживая его по плечу, начал тихонько покачиваться. А потом запел колыбельную — ту самую, которую всегда пел ему папа. Он помнил, как спокойно было засыпать под успокаивающие звуки нежного голоса…
Скоро уставший плакать Одри затих и крепко уснул, а Жан Рене, продолжая укачивать его, задумался.
Как не хочется умирать. Умирать сейчас, когда война почти закончилась. Ещё немного — и весь мир будет ликовать, празднуя победу, но ты этого не увидишь. Другие вернутся домой, но не ты. Ты не будешь, стоя в кузове грузовика, нетерпеливо всматриваться вдаль, чтобы поскорее увидеть знакомые черепичные крыши. Ты не пройдёшь по родной улице, на которой столько раз разбивал коленки, упав с велосипеда, и уже никогда больше не откинешь крючок, чтобы открыть маленькую калитку. Ты не вбежишь по скрипучим ступенькам крыльца своего дома и не кинешься в объятия плачущих от счастья родителей. Ты не посмотришь в ярко голубые глаза…
«Марко. Прости меня. Я не хотел причинить тебе боль. Я только хотел быть рядом. Хотел помочь. Защитить тебя. Прости. Прости меня за то, что я больше не смогу прийти в нашу с тобой рощу. За то, что не буду слушать берёзовый сок, положив голову на твоё плечо. Но я всё помню, Марко — непослушный велосипед, боль в коленке, ласковый взгляд, осторожные прикосновения, клетчатый платок. Помню каждый наш миг — твою заботу, твои слова, твои глаза, помню наши берёзы, прозрачные капли в ладони, помню наш первый поцелуй… Нет — я помню все наши поцелуи, Марко. Прости меня».
Подавив рвущееся из груди рыдание, Жан Рене обратился к боевому товарищу. «Прости меня и ты, Стриж. Я так виноват перед тобой. Я должен был довести тебя до аэродрома. Но не сумел. Где ты теперь?» Этого ему уже никогда не узнать. Рене медленно перебирал в памяти картины их нежной дружбы, вспоминал спокойный голос своей машины, безупречно красивые очертания её сильного стального тела, мысленно гладил серебристое крыло, такое тёплое, живое, и словно чувствовал слабый запах керосина. Как бы он хотел сейчас сжимать штурвал Стрижа, следуя за самолётом Марко там, высоко над облаками…
Постепенно в его сознание проник едва уловимый размеренный звук. Где-то совсем рядом, в окружающем мраке или за стеной невидимые капли влаги соскальзывали с сырого камня и разбивались о пол. Безнадёжный монотонный звук. Неторопливый, неумолимый обратный отсчёт, неизменный спутник заточения, тоски и отчаяния, он наполнял предсмертным холодом сердца многих узников. Но Жан Рене услышал в медленной капели совсем другое. Он услышал лёгкий шёпот прозрачной весенней рощи и тихий голос Марко. Склонив голову на плечо любимого, он вместе с ним слушал берёзовый сок. До рассвета.
— На выход!
После долгих часов безмолвия и мрака скрежет тяжёлой двери показался оглушительным, а отблеск тусклой жёлтой лампочки, болтающейся в коридоре, больно ударил по глазам. Щурясь от света, Жан Рене с горечью посмотрел на друга — ему так не хотелось прерывать этот безмятежный сон, возможно, последний сон в его жизни. «Дайте ему ещё хоть немножко поспать, он же так устал…» — но рявкающие выкрики конвоиров уже заставили Одри открыть глаза и тревожно вскинуть голову.
— Сейчас? Нужно идти… туда? — маленькие пальчики отчаянно сжали плечи Рене, — нет, Жан Рене. Нет! Я не хочу… я не могу… мне страшно…
— Держись, Одри. — Прошептал Рене. — Не показывай им свой страх. Пусть они сами боятся.
Ослепительное солнце в ослепительном небе. Голубом и ясном, как глаза его Марко. Глухая стена из ослепительно-красного кирпича… Одри едва держался на ногах и, если бы Рене не поддерживал его, наверное, упал бы. Прикрывая ладошками живот, он беспомощно смотрел на выстроившуюся в шеренгу расстрельную команду и тихо повторял:
— Только не в ребёнка. Не стреляйте в ребёнка, пожалуйста…
«Бедняжка, от страха за малыша у него помутился рассудок», — Жан Рене вскинул голову и звонко крикнул:
— Слушайте меня, солдаты! Это я ударил ножом конвоира. За то, что он хотел изнасиловать моего друга. Я сделал это один. Но здесь, у стены нас — трое. Одри носит ребёнка. Он никого не убивал, он лишь пытался защитить себя и сына. Война скоро кончится, вы вернётесь домой. О каких доблестных подвигах вы будете рассказывать вашим мужьям и детям? О том, как убили невиновного омегу вместе с его неродившимся малышом? Это ведь не казнь, слышите? Это убийство.
Конвойные, слушая его, начали переминаться с ноги на ногу и переглядываться, тогда полковник заорал:
— Молчать, номер 514! — и скомандовал, — готовьсь!
Но Жан Рене не собирался останавливаться.
— А что если у стены сейчас стоял бы не номер 471-й, а муж одного из вас? — он смотрел в глаза конвоиров, быстро переводя взгляд с одного лица на другое. — Твой, твой, или твой?
Один из солдат не выдержал и опустил винтовку.
— Это неподчинение! — взвизгнул комендант, выхватил пистолет, направил его на солдата, — выполнять приказ! Немедленно!
— Прости. Я не хотел. Обещай, что будешь благоразумным. — Он быстро повернулся и вышел.
Когда закрылась дверь, Жан Рене обнял плачущего Одри:
— Не бойся, мы справимся.
Но Герхард не оступился от своего намерения вывезти друзей. «Ещё не всё потеряно. — Утешал он себя. — Может, за ночь они передумают… А завтра я снова пойду и поговорю с ними. Да, завтра. Завтра».
Он не знал, что уже не будет никакого завтра.
***
Рене уже полил маленькую берёзку и теперь задумчиво гладил тонкий ствол, согревая его руками. «Война скоро кончится, Марко, и следующей весной мы обязательно придём в нашу рощу»… Неожиданно раздавшийся голос Одри заставил его вздрогнуть.
— Жан Рене, скорее! Всем на построение. Говорят, прибыл новый комендант.
Нежно поцеловав хрупкие веточки и на прощание скользнув по ним пальцами, Рене поспешил за другом.
А капитан Бауэр в эту минуту читал переданное ему предписание. Руки его дрожали так, что он с трудом разбирал прыгающие строки: «сложить полномочия… передать дела полковнику Ланге… убыть к месту назначения…»
Сейчас же разыскать мальчика, усадить в машину… когда его хватятся, они будут уже далеко… но вместо этого капитан стоял в кабинете, держа в руках толстые папки, и смотрел на полковника, изучающего последние отчёты. Смотрел, пока стук собственного сердца не стал оглушающим и не потемнело перед глазами.
***
Придя в чувство, Герхард увидел, что полковника в кабинете уже нет и с удивлением обнаружил рядом с собой фельдшера.
— Что произошло?
— У вас был обморок, господин капитан, — ответил фельдшер. — Очевидно, переутомление. Возможно, сердце. Полковник Ланге уже провёл общий сбор и теперь проводит осмотры бараков и рабочих помещений. Да, и ещё — мне велено передать, капитан, что машина за вами прибыла и ожидает.
Как? Уже? Но…
— Хорошо. Я готов, только возьму вещи и документы.
Герхард соврал. Он не пошёл к себе. На ходу придумывая объяснение на случай расспросов, он пошёл к кухонным блокам. Ворвавшись в подсобку, он молча стиснул Рене в объятиях. Он хотел сказать так много своему мальчику — о том, как он восхищается его удивительным мужеством, и о том, каким он кажется хрупким и беззащитным. О том, как красивы его серые глаза и русые волосы, и о том, как нестерпимо хочется прикоснуться к его нежным губам. О том, какой безумный страх в эти минуты разрывает его сердце, о том, что он готов на руках вынести его отсюда, и о том, что уже слишком поздно. Что теперь он бессилен. Но Герхард чувствовал, что вместо слов из его сдавленного горла сейчас способно вырваться лишь рыдание, поэтому молчал, в отчаянии прижимая к себе маленькое гибкое тело, такое тонкое и нежное, и вдыхая его чистый светлый аромат.
Сюда в любую минуту могли войти. Капитан понимал это. Заставив себя отпустить Рене, он с трудом перевёл дыхание.
— Я уезжаю, Жан Рене. Сейчас. — Господи, неужели ему не суждено будет ещё хоть раз взглянуть в эти чудесные глаза? — Обещай, что будешь беречь себя, мой мальчик. Обещай, что доживёшь.
А Рене подумал: «Как странно. Мы столько лет стояли по разные стороны фронта, стремились уничтожить друг друга. Но сейчас он просит меня остаться в живых…» Он чуть кивнул.
— Я обещаю, что останусь верным долгу. Прощайте, капитан.
— Прощай, мой лейтенант. — Как же трудно было произнести эти слова. И голос Герхарда сорвался. — Прощай и ты, Одри.
Капитан нерешительно шагнул к двери, замешкался, словно собираясь вернуться обратно, потом, не оборачиваясь, еще раз сказал «прощайте» и вышел.
***
— Как же она надоела, — устало выдохнул Одри. — Уже вся спина затекла, а её ещё вон сколько, — и он безнадёжно махнул рукой в сторону грязных мешков.
Картошка, картошка. Бесконечные вёдра картошки. Сколько её они перечистили за это время? Наверное, целые тонны. Жан Рене улыбнулся другу.
— Тебе нужно отдохнуть, Одри. Походи, разомни спину. А я пока сам почищу.
— Спасибо, я совсем немножко.
Одри поднялся, расправляя уставшие плечи, и в эту минуту на пороге подсобки появился конвоир. Он несколько раз перевёл взгляд с одного омеги на другого, потом поднял руку, указав на Одри:
— Ты, рыженький — на выход! — и с ухмылкой поманил пальцами.
Друзья замерли, насторожённо переглянувшись, Одри побледнел, но не двинулся с места, тогда конвойный повторил:
— На выход, 471-й! Да поживее давай.
Жан Рене тоже поднялся и пошёл вслед за другом, чтобы посмотреть, в какую сторону его поведут, но конвойный оттолкнул его от порога: «Иди работай», — и что-то буркнул, закрывая дверь.
«Куда же тебя забрали, Одри? — обеспокоенно думал Рене, взяв в руки новую картошку и нож. — И что там пробурчал этот бош?» Он начал было чистить дальше, но через минуту вздрогнул, уронил картошку в ведро… Невнятное бормотание конвоира, над которым он размышлял, внезапно сложилось в слова. Тот гадёныш сказал — «сначала рыженький».
— Господи, Одри! — Жан Рене вскочил и кинулся к выходу.
Часть V
Длинный полутёмный коридор. Множество дверей. Он заметался в растерянности, потом пошёл наугад. Неясный шум. Рене замедлил шаги, прислушался. Кажется, здесь… он приник к закрытой двери — за ней слышалась возня и сдавленные возгласы. Точно, здесь. Рене огляделся по сторонам. Помощи ждать неоткуда. «Не бойся, Одри. Я справлюсь».
Он не ошибся. На столе посреди комнаты Одри отчаянно бился под навалившимся на него огромным телом. Конвойный одной рукой зажимал омеге рот, другой обшаривал его бёдра, пытаясь стащить одежду, и посмеивался: «Тише, тише, мой сладкий».
— Пусти его, гад! — закричал Жан Рене.
Конвоир поднял голову, мерзкая ухмылка расползлась по губам.
— Тебе тоже не терпится, крошка? Ну, иди ко мне! Будешь первым. — Он оставил Одри и не спеша пошёл на Рене.
«Нужно только успеть». Спрятав руку за спиной, омега ждал, не сводя взгляда с ухмыляющегося лица конвойного.
— Сам пришёл, мой цыплёнок, а я хотел тебя на десерт оста…
Вдруг раздался странный глухой стук. Конвойный с болезненным вскриком дёрнул головой и резко обернулся — позади него стоял смертельно бледный Одри с чугунной сковородкой в руке.
— Ах, ты… Убью, рыжая шлюха! — конвоир схватился за кобуру.
«Нужно только успеть». — Рене крепче сжал нож …
***
— Тебе очень больно?
Жан Рене с трудом разлепил запёкшиеся от крови губы.
— Пустяки, Одри. — Он придвинулся ближе к непрерывно вздрагивающему омеге. — Ты весь дрожишь. Давай, я согрею тебя.
— Я… это не от холода. Мне страшно, Жан Рене, очень страшно, — в кромешной темноте карцера тонкие холодные руки на ощупь нашли шею Рене, быстро обвились вокруг, потом послышался торопливый шёпот. — Я так боюсь. Я не хочу умирать… не хочу, чтобы умер мой малыш… чтобы умер ты… я хочу домой! Слышишь? Я очень хочу домой.
Прижав к себе затрепетавшее в неудержимых рыданиях тело омеги, Жан Рене сам чуть не заплакал от бессилия. Что он мог ответить другу? После того, как сбежавшаяся на шум охрана увидела распростёртого на полу конвоира с воткнутым в шею кухонным ножом, им не дали и слова сказать в защиту. Ему вообще не дали ничего сказать. Его просто били. Избивали. Долго, жестоко и методично. Потом обнаружили Одри, вытащили из угла, в который он успел его затолкать, и тоже начали бить. Несколько тяжёлых ударов пришлись прямо по животу омеги. Рене видел это собственными глазами, и теперь не был уверен, что малыш сумеет выжить. «Бедняжка Одри. Сейчас тебе намного больнее, чем мне», — он подавил горький вздох.
— Ты вернёшься домой. Я знаю это, Одри. И я тоже. — Рене крепко обнял друга.
— Что ты говоришь? — Одри тихо всхлипнул. — Разве ты не слышал? Мы не доживём даже до следующего вечера. Уже утром, Жан Рене, нас с тобой не станет.
Да. Рене слышал приказ коменданта. На рассвете их расстреляют. Но ведь до рассвета тоже нужно как-то дожить…
— Пожалуйста, успокойся, мой хороший. Он просто запугивал нас с тобой. Знаешь, одно дело избить, а другое — убить. Ведь союзные войска подойдут сюда со дня на день. Эти трусы уже боятся, потому что им придётся за всё отвечать, понимаешь? Они не станут стрелять в нас. — Он чувствовал, что слова его не очень похожи на правду, но ничего другого придумать сейчас не мог — слишком болела голова, слишком измучено было всё тело. — Ложись ко мне, Одри. Вот увидишь — всё будет хорошо. Скоро мы вместе с тобой будем встречать союзников.
Омега пристроил голову у него на коленях, крепко держась за руку и изредка всхлипывая.
— Здесь так темно, Жан Рене. Я боюсь. Мне всё время кажется, там что-то есть, в темноте.
О, о темноте Рене мог рассказать много, ведь ему много раз случалось вместе со Стрижом бывать в заоблачном ночном небе. Он прикрыл глаза, вспоминая ощущение стремительного полёта сквозь холодную тьму.
— Слушай Одри, что я расскажу тебе…
Рене начал говорить и постепенно погрузился в воспоминания. Он рассказывал о ночных полётах, не упоминая о внезапных атаках мессершмиттов и юнкерсов, о рыщущих по небу ослепляющих лучах прожекторов, о зенитных залпах, — он говорил только о безмятежной красоте и вечном спокойствии высокого неба. Он говорил, пока дыхание прижавшегося к нему омеги не стало ровным и спокойным. Тогда он прошептал: «Спи, мой милый», — и мягко коснулся губами волнистых волос. Рене хотел побыть ещё немного наедине со своими воспоминаниями, но Одри вдруг тревожно вскинулся:
— Скажи, Жан Рене, а когда в тебя ударяет пуля — это очень больно?
«Больно ли будет умирать?» — Жан Рене невольно провёл рукой по груди, представив себе, как завтра утром её разобьёт горячий свинец.
— Не знаю. Наверное, больно. — Честно ответил он. — Но знаешь, я слышал рассказы тех, кто был ранен — говорят, это похоже на резкий удар, и ты не чувствуешь ничего особенного. Просто теряешь сознание. Ну, а потом либо возвращаешься, либо нет. Но тебе не нужно думать об этом, Одри. Я никому не позволю стрелять в тебя.
В темноте послышался новый всхлип.
— А ты? Я боюсь и за тебя тоже — ты ведь мой лучший друг. Без тебя я бы, наверное, уже…
На это Жан Рене не нашёлся, что сказать.
— Тихо, тихо, перестань… не пугай малыша. Всё будет хорошо, Одри. Ну же, маленький мой, успокойся.
Он покрепче прижал к себе друга и, медленно поглаживая его по плечу, начал тихонько покачиваться. А потом запел колыбельную — ту самую, которую всегда пел ему папа. Он помнил, как спокойно было засыпать под успокаивающие звуки нежного голоса…
***
Скоро уставший плакать Одри затих и крепко уснул, а Жан Рене, продолжая укачивать его, задумался.
Как не хочется умирать. Умирать сейчас, когда война почти закончилась. Ещё немного — и весь мир будет ликовать, празднуя победу, но ты этого не увидишь. Другие вернутся домой, но не ты. Ты не будешь, стоя в кузове грузовика, нетерпеливо всматриваться вдаль, чтобы поскорее увидеть знакомые черепичные крыши. Ты не пройдёшь по родной улице, на которой столько раз разбивал коленки, упав с велосипеда, и уже никогда больше не откинешь крючок, чтобы открыть маленькую калитку. Ты не вбежишь по скрипучим ступенькам крыльца своего дома и не кинешься в объятия плачущих от счастья родителей. Ты не посмотришь в ярко голубые глаза…
«Марко. Прости меня. Я не хотел причинить тебе боль. Я только хотел быть рядом. Хотел помочь. Защитить тебя. Прости. Прости меня за то, что я больше не смогу прийти в нашу с тобой рощу. За то, что не буду слушать берёзовый сок, положив голову на твоё плечо. Но я всё помню, Марко — непослушный велосипед, боль в коленке, ласковый взгляд, осторожные прикосновения, клетчатый платок. Помню каждый наш миг — твою заботу, твои слова, твои глаза, помню наши берёзы, прозрачные капли в ладони, помню наш первый поцелуй… Нет — я помню все наши поцелуи, Марко. Прости меня».
Подавив рвущееся из груди рыдание, Жан Рене обратился к боевому товарищу. «Прости меня и ты, Стриж. Я так виноват перед тобой. Я должен был довести тебя до аэродрома. Но не сумел. Где ты теперь?» Этого ему уже никогда не узнать. Рене медленно перебирал в памяти картины их нежной дружбы, вспоминал спокойный голос своей машины, безупречно красивые очертания её сильного стального тела, мысленно гладил серебристое крыло, такое тёплое, живое, и словно чувствовал слабый запах керосина. Как бы он хотел сейчас сжимать штурвал Стрижа, следуя за самолётом Марко там, высоко над облаками…
Постепенно в его сознание проник едва уловимый размеренный звук. Где-то совсем рядом, в окружающем мраке или за стеной невидимые капли влаги соскальзывали с сырого камня и разбивались о пол. Безнадёжный монотонный звук. Неторопливый, неумолимый обратный отсчёт, неизменный спутник заточения, тоски и отчаяния, он наполнял предсмертным холодом сердца многих узников. Но Жан Рене услышал в медленной капели совсем другое. Он услышал лёгкий шёпот прозрачной весенней рощи и тихий голос Марко. Склонив голову на плечо любимого, он вместе с ним слушал берёзовый сок. До рассвета.
***
— На выход!
После долгих часов безмолвия и мрака скрежет тяжёлой двери показался оглушительным, а отблеск тусклой жёлтой лампочки, болтающейся в коридоре, больно ударил по глазам. Щурясь от света, Жан Рене с горечью посмотрел на друга — ему так не хотелось прерывать этот безмятежный сон, возможно, последний сон в его жизни. «Дайте ему ещё хоть немножко поспать, он же так устал…» — но рявкающие выкрики конвоиров уже заставили Одри открыть глаза и тревожно вскинуть голову.
— Сейчас? Нужно идти… туда? — маленькие пальчики отчаянно сжали плечи Рене, — нет, Жан Рене. Нет! Я не хочу… я не могу… мне страшно…
— Держись, Одри. — Прошептал Рене. — Не показывай им свой страх. Пусть они сами боятся.
***
Ослепительное солнце в ослепительном небе. Голубом и ясном, как глаза его Марко. Глухая стена из ослепительно-красного кирпича… Одри едва держался на ногах и, если бы Рене не поддерживал его, наверное, упал бы. Прикрывая ладошками живот, он беспомощно смотрел на выстроившуюся в шеренгу расстрельную команду и тихо повторял:
— Только не в ребёнка. Не стреляйте в ребёнка, пожалуйста…
«Бедняжка, от страха за малыша у него помутился рассудок», — Жан Рене вскинул голову и звонко крикнул:
— Слушайте меня, солдаты! Это я ударил ножом конвоира. За то, что он хотел изнасиловать моего друга. Я сделал это один. Но здесь, у стены нас — трое. Одри носит ребёнка. Он никого не убивал, он лишь пытался защитить себя и сына. Война скоро кончится, вы вернётесь домой. О каких доблестных подвигах вы будете рассказывать вашим мужьям и детям? О том, как убили невиновного омегу вместе с его неродившимся малышом? Это ведь не казнь, слышите? Это убийство.
Конвойные, слушая его, начали переминаться с ноги на ногу и переглядываться, тогда полковник заорал:
— Молчать, номер 514! — и скомандовал, — готовьсь!
Но Жан Рене не собирался останавливаться.
— А что если у стены сейчас стоял бы не номер 471-й, а муж одного из вас? — он смотрел в глаза конвоиров, быстро переводя взгляд с одного лица на другое. — Твой, твой, или твой?
Один из солдат не выдержал и опустил винтовку.
— Это неподчинение! — взвизгнул комендант, выхватил пистолет, направил его на солдата, — выполнять приказ! Немедленно!
