Длинный стол ломился от обилия бутылок, закусок, фужеров. Студенты поначалу даже заподозрили некоторое мошенничество, решив, что с них потребуют дополнительной платы и хотели даже побыстрее ретироваться, но возникший словно из воздуха метрдотель успокоил: всё в пределах Ваших капиталов. Кушанья были не из самых дорогих, однако поданы весьма красиво, а с точки зрения студентов - так просто шикарно. За время трапезы седой бульдог-метрдотель подходил к столику несколько раз, интересовался: всем ли почтенные господа довольны?
Ресторан «Тривия» Луки Семёновича Окорочкова название имел красивое и загадочное, однако похвастаться роскошью и обхождением «Амура» не мог, вследствие этого дела шли из рук вон плохо, и господин Окорочков имел все шансы вылететь в трубу, поскольку слыл изрядным скупердяем и сквалыгой. А потому Лука Семёнович здраво рассудил, что ресторан господину Толстихину совершенно ни к чему, достаточно будет с него торговли винно-бакалейными и гастрономическими товарами, не обеднеет, и ничтоже сумняшеся, приступил к делу. План его был прост и незатейлив: переманить клиентуру и оставить Константина Ксенофонтовича на бобах. Только как это похитрее спроворить? Лука Семёнович размышлял недолго и придумал весьма оригинальную пакость. Воспользовавшись тем, что в «Тривии» любит обедать Прокофий Диомидович Дроздов, король и повелитель Дроздовки, попросил его о некоем одолжении, для Прокофия Диомидовича совершенно ерундовом, чепуха просто, за которое предложил хорошие деньги. Дроздовские мазурики пусть учиняют грабежи и разбои возле «Амура», дабы отбить у горожан охоту посещать вражеское заведение. Дело-то пустяшное, уважаемым господам грабителям-то всё равно, где разбойничать, а к Толстихину клиент солидный ходит, жирный карась, непуганый и при хороших деньгах.
- Рисковое дело, - заметил Прокофий Диомидович. – Квартал приличный, кто ж туда босяков пустит, моим «Иванам» работать стрёмно. Так что приплатить бы надо, почтеннейший…
- О, за этим дело вовсе не станет, назовите разумную цену, и мы незамедлительно придём к взаимовыгодному соглашению! – заверил господина Дроздова ресторатор.
Прокофий Диомидович шумно отхлебнул чаю, наморщил лоб, будто что-то прикидывая, потом благосклонно кивнул.
- Что ж, быть по сему.
Цену Дроздов заломил, по совести говоря, грабительскую, но Лука Семёнович уже закусил удила и отказываться от задуманного явно не собирался. Уж коли решил проучить конкурента - назад сдавать негоже. Несолидно выйдет. Ресторатор и некоронованный король Дроздовки ударили по рукам - и на улице Нерчинской начались всяческие кошмары. Как в сказке: чем дальше - тем страшнее и ужасней. Солидный горожанин, оценив деликатность вкуса, тонкость аромата и умеренную крепость французского десертного Сотерна, отведав фуа-гра с малиновым сиропом и свежайшим хлебом и насладившись итальянской музыкой, покидал ресторан в состоянии благодушно-романтическом, однако не успев дойти до пролётки извозчика, оказывался без бумажника, часов, а иногда и шубы. Покуда галантный кавалер, танцевавший даму весь вечер и обуреваемый самыми недвусмысленными планами на предстоящую сладкую ночь, подсаживал юную спутницу в экипаж, ушлый карманник успевал его обшарить и вытащить всё ценное. Отведавший жареного поросёнка с хреном и сметаной под графинчик «Смирновки» гурман по выходе из заведения мог оказаться и вовсе голым, в одних подштанниках. Одно с другим вроде бы и не связано никоим образом, однако клиентура стремительно поубавилась: кому ж охота ограбленным и обворованным быть. Полиция сбилась с ног, пытаясь навести порядок, городовые степенно прохаживались у входа ресторана «Амур», словно швейцары, своим видом надеясь отпугнуть преступный элемент, переодетые сыщики шныряли по Нерчинской словно тараканы по обшарпанным половицам, мазуриков похватали ужас сколько, но это мало помогало.
Продолжалось непотребство недолго, однако же репутацию «Амура» успело изрядно подмочить, клиент сторонился ресторана, даже появляться рядом боялся, шарахался как чёрт от ладана, и в конце концов Константин Ксенофонтович вынужден был прикрыть заведение. Говоря откровенно, влетела эта операция Окорочкову в изрядную копеечку, однако цель была достигнута, и Лука Семёнович результатом остался весьма доволен, веселился словно дитя малое. Ведь главное – что у соседа корова сдохла, а то, что своя хата сгорела – пустяки, не стоит внимания.
И всё же силы свои Лука Семёнович изрядно переоценил, чужая беда не принесла ожидаемого успеха, дела упорно не желали идти в гору, потому, чтобы в долговую яму не угодить, пришлось в конце концов Окорочкову перед самой революцией уступить ресторан «Тривия» Ивану Михайловичу Микулину, причём за сущие копейки.
Особенно радовались Новоелизаветинские купцы разорению могущественного и всесильного Иннокентия Власовича Салашникова. Казалось бы, скала непотопляемая, громада, монумент. До своего великолепия поднялся с самых низов: мальчишкой подавал чай, служил рассыльным. И уже тогда мечтал о «больших делах». Жизненный опыт, природная смётка и смекалка всегда способствовали Иннокентию Власовичу, подсказывали, как правильно вести предприятие. Он поставил в Новоелизаветинске кирпичный завод, имел три дома с магазинами. Ему принадлежал пароходик «Проворный», построенный в 1909 году. Он отгрохал шикарный особняк на Журинской улице, двухэтажное здание по Швеинскому переулку, на нижнем этаже которого размещался оружейный магазин, где торговали оружием и боеприпасами, а верхний этаж сдавал в аренду Новоелизаветинскому земельному банку. Рядом с этим зданием Иннокентий Салашников построил одноэтажный магазин для торговли мануфактурой и другими товарами.
Звезда Иннокентия Салашникова закатилась вмиг, он и глазом моргнуть не успел. Известный больше всего как подрядчик-строитель, Салашников взялся строить один из участков железной дороги. Когда сдавали работу, надо было кое-кому дать взятку. Говоря откровенно, не такие уж и большие деньги требовали с него, только Иннокентий Власович, считавшийся честным предпринимателем, изрядно заартачился, «подмазывать» отказался с изрядной брезгливостью, будто только вчера на свет родился, в результате чего участок его был забракован, и все труды пропали понапрасну.
Каждая уважающая себя купеческая династия имела предка, пришедшего в лаптях из забытых богом мест на заработки в Новоелизаветинск. Таковым считался кузнец Яков Микулин, который, согласно легенде, в середине прошлого столетия перешел от подковывания лошадей к производству чашек и плошек.
Иван Михайлович Микулин весьма любил рассказывать эту старинную историю. На большой дороге между деревнями Широбоково и Новорыбино высился добротный дом, рядом с которым располагалась кузница. Её владелец Яков Васильевич Микулин и сыновья его Терентий и Анисим ковали коней, мастерили оси к телегам, изготавливали косы, вилы, топоры, грабли, - всё то, без чего ни в одном крестьянском хозяйстве не обойтись. Иван Михайлович Микулин с умилительным щенячьим восторгом говорил о великом трудолюбии и прилежно-бескорыстном усердии своего пращура («Весь в трудах и заботах, аки пчела, присесть - минутки никогда не доставало»). Тем более мало кто мог упомнить те времена: очевидцев и единовременников практически не осталось. Иначе подсказали бы господину Микулину, освежили память, что ничем не гнушался Яков Васильевич, чтобы добыть денег, скопить капитал. Приторговывал краденым лесом, пускал на постой проезжающих. Специальную комнату держал для постояльцев, загляденье просто: чистенько-аляповато, уютно и даже по-своему изящно. Сытная еда, спиртное рекой, мягкая перина. Для возжелавших «двуногого мясца» можно и девку вызвать, как раз имелись несколько на примете для подобных случаев. В общем, любой каприз за ваши деньги. Кормил, поил Яков Васильевич, ночлег предоставлял и за всё плату вперёд брал. Далеко не каждого в дом пускал, и приют давал: звенят деньги в карманах — получай кров и хлебосольство, нет за душой ни гроша — ступай себе мимо. Каждый труд или услуга должны быть соответствующим образом оплачены, не нравится, не по душе – скатертью дорога. Недаром говорится: «Деньги есть — Иван Петрович, денег нет — паршивый сволочь». Всем мил не будешь, голытьба и оборванцы пусть катятся с глаз долой на все четыре стороны, не стоит на них тратить даже малую толику своего внимания и времени. Без обид, всё по-честному. По совести, да по справедливой правильности.
Вечер был особенно промозглым и мерзким, уже который час подряд с сурово-вялой непреложностью моросил дождь, дорога совершенно раскисла и сделалась похожей на кисель, листья деревьев вздрагивали под водяными каплями однообразно-равнодушно и даже слегка убаюкивающе. В слякотных сумерках подкатил к жилищу кузнеца богатый купец-толстосум в сильном хмелю и остановился на постой. Не догулял купец, недопил, случилась у него «болезнь души». Затребовал продолжение пира, застольного кутежа. Так, чтобы во всю Ивановскую, во все колокола, в хвост и в гриву, чтобы море разливанное… Чтобы молочные реки из кисельных берегов выходили.
Когда уехал купчина, никому не известно. Только по прошествии некоторого времени оставил Микулин свою кузню и подался с сыновьями в Новоелизаветинск, где на окраине города, на берегу реки Вори начал строить большой каменный дом. А немного погодя потянулись к новому зданию обозы с кварцем, шпатом, глиной. И совсем скоро задымили трубы двух горнов фарфорового завода. По Широбоково и Новорыбино же слушок весьма нехороший пополз, что богатый купец не уехал восвояси, а исчез бесследно и что в происшествии этом повинен Яков Васильевич. На купцовы, дескать, деньги поставил он завод.
Однако же Новоелизаветинск расположен далеко, слухи до него если и доходят, то совершенно невнятные, переданные через десятки человек, вследствие чего весьма искажённые и недостоверные, а порой – совершенно невероятные. Пусть себе говорят, «на каждый роток не накинешь платок», а потому – «мели, Емеля, твоя неделя!». Иван Михайлович Микулин обращал весьма мало внимания на подобные выдумки злопыхателей, и лишь таинственно-многозначительно посмеивался в усы: нам, мол, скрывать нечего, а там – понимай, как знаешь…
Фарфоровый заводик прибыль приносил невеликую, потому Иван Михайлович затеял новое дело. Набрал в кредит товару, весьма выгодно перепродал его, изрядно заработав. С кредитом же поступил весьма разумно: заплатив кому следовало солидную сумму, составил фиктивную бумагу о грандиозных убытках. Объявил о полной своей несостоятельности. Удовлетворяя в первую очередь требования фиктивных кредиторов - «мёртвых душ», реальных оставил ни с чем. Проделывал он подобную операцию не единожды, да так ловко, что придраться не к чему было. А уж приобретя солидный вес в обществе, Иван Михайлович мало задумывался о тех, кого облапошил и объегорил. Ведь стоит только с сильными лицами повестись - остальные только кланяться в ножки будут да дружески руку пожимать.
Однако чтобы дело не захирело и продолжало процветать, одних денег недостаточно, рано или поздно – самого прокинуть могут – и никто не вступится. Требовалось упрочить положение, снискать образ человека светского: трезвого, деятельного, не могущего жить без общества. Чтобы его приняли в определённую среду, высший Новоелизаветинский свет, не воротили нос как от купчины-лабазника, Иван Михайлович совершил над собой множество совершенных насилий. Прежде всего, научился прятать ледяной пронизывающий взгляд, от которого исходила сила, и в целом производивший на собеседников ошеломляющее впечатление. Затем сменил тёмно-синий двубортный пиджак с перламутровыми пуговицами и креповые широкие брюки на стильный французский костюм, коротко подстриг бороду и выложил на голове идеальный верноподданнический зачёс, делавший его как минимум на десять лет моложе. В общем и целом, напоминать собой господин Микулин стал модную картинку из последней книжки парижского журнала. Женился по большой любви на представительнице обедневшего дворянского рода, кроме знатной фамилии ни гроша за душой не имевшего. Молодая супруга была младше Ивана Михайловича на пятнадцать лет, весьма бойко говорила по–английски, блестяще играла ноктюрны Шопена, мужа безумно обожала, готова была неотрывно любоваться им, заглядывать в рот, ловя даже не каждое слово, а каждый слог, а иногда и букву.
Иван Михайлович принялся частенько бывать в театре, он тёрся в кругу образованных людей, он начал читать множество книжек, чтобы с полной уверенностью показать, что господин Микулин изрядно преуспел в занятиях литературой. Однако что-то он, вероятно, делал не так как нужно, потому что из книг и журналов понимал весьма мало, почти ничего, а драматическое искусство действовало на Ивана Михайловича весьма усыпительным образом: очень редко удавалось досидеть хотя бы до конца первого действия и не задремать. Хотя, в сущности говоря, в образованном обществе господин Микулин бывал больше чтобы людей посмотреть да себя показать, ибо приходилось всё это ему весьма не по душе. Как хищному волку находиться в своре домашних мопсов и левреток, или боевому кораблю среди прогулочных парных лодок. Всё, что не приносит денег - скучно и неинтересно, считал Иван Михайлович Микулин, наряду со своими промышленно-торговыми делами вплотную заинтересовавшись искусством. Ценности культуры: старинные книги, картины и скульптуры, предметы утвари и прочие реликвии – он принялся собирать в коллекцию, потому что посчитал, вернее сказать, прознал, что это весьма приличное вложение капитала и со временем в цене вырастет несоизмеримо с затратами. Если кто-либо из образованных просил уступить ему, к примеру, ценную книгу, Иван Михайлович заламывал цену совершенно чрезмерную, полагая, что слупить побольше с высокограмотного любителя вовсе не грех. «Подвиньтесь в цене, - умолял просвещённый и весьма начитанный покупатель. – Скиньте половину, в самом деле, совершите благородный поступок. Вы их всё равно читать не станете, у Вас их, в конце концов, мыши съедят». Но плохо он знал Ивана Михайловича. Господин Микулин в таком разе отбояривал весьма бойко и находчиво: «Пущай едят на здоровье, муке меньше порчи будет!»
Между тем господин Микулин слыл изрядным скрягой. Он даже хлеб покупал самый дешёвый, почти чёрствый, зато в гостях не стеснялся, вволю поглощая ароматный свежий. Рабочим на фарфоровом заводике платил мало, безжалостно их штрафовал и всячески грабил. Однако из самых благих побуждений выстроил церковь: поминайте, православные добрым словом раба Божия Микулина.
Промышленники и купцы разные бывают. Ерофей Кузьмич Головатин, владелец Головатинского железоделательного завода на своём предприятии был полноправным хозяином в самом полном смысле этого слова. Не выгода интересовала господина Головатина, не деньги, не почёт и не положение в обществе. Ерофей Кузьмич думал только о прогрессе и процветании своего детища, своей империи, всю прибыль вкладывал в развитие, укрепление и расширение завода, в увеличение производства и различные промышленные новшества. «На моём заводе трудиться почётно и приятно, - неукоснительно повторял он. – Одно дело делаем.
Ресторан «Тривия» Луки Семёновича Окорочкова название имел красивое и загадочное, однако похвастаться роскошью и обхождением «Амура» не мог, вследствие этого дела шли из рук вон плохо, и господин Окорочков имел все шансы вылететь в трубу, поскольку слыл изрядным скупердяем и сквалыгой. А потому Лука Семёнович здраво рассудил, что ресторан господину Толстихину совершенно ни к чему, достаточно будет с него торговли винно-бакалейными и гастрономическими товарами, не обеднеет, и ничтоже сумняшеся, приступил к делу. План его был прост и незатейлив: переманить клиентуру и оставить Константина Ксенофонтовича на бобах. Только как это похитрее спроворить? Лука Семёнович размышлял недолго и придумал весьма оригинальную пакость. Воспользовавшись тем, что в «Тривии» любит обедать Прокофий Диомидович Дроздов, король и повелитель Дроздовки, попросил его о некоем одолжении, для Прокофия Диомидовича совершенно ерундовом, чепуха просто, за которое предложил хорошие деньги. Дроздовские мазурики пусть учиняют грабежи и разбои возле «Амура», дабы отбить у горожан охоту посещать вражеское заведение. Дело-то пустяшное, уважаемым господам грабителям-то всё равно, где разбойничать, а к Толстихину клиент солидный ходит, жирный карась, непуганый и при хороших деньгах.
- Рисковое дело, - заметил Прокофий Диомидович. – Квартал приличный, кто ж туда босяков пустит, моим «Иванам» работать стрёмно. Так что приплатить бы надо, почтеннейший…
- О, за этим дело вовсе не станет, назовите разумную цену, и мы незамедлительно придём к взаимовыгодному соглашению! – заверил господина Дроздова ресторатор.
Прокофий Диомидович шумно отхлебнул чаю, наморщил лоб, будто что-то прикидывая, потом благосклонно кивнул.
- Что ж, быть по сему.
Цену Дроздов заломил, по совести говоря, грабительскую, но Лука Семёнович уже закусил удила и отказываться от задуманного явно не собирался. Уж коли решил проучить конкурента - назад сдавать негоже. Несолидно выйдет. Ресторатор и некоронованный король Дроздовки ударили по рукам - и на улице Нерчинской начались всяческие кошмары. Как в сказке: чем дальше - тем страшнее и ужасней. Солидный горожанин, оценив деликатность вкуса, тонкость аромата и умеренную крепость французского десертного Сотерна, отведав фуа-гра с малиновым сиропом и свежайшим хлебом и насладившись итальянской музыкой, покидал ресторан в состоянии благодушно-романтическом, однако не успев дойти до пролётки извозчика, оказывался без бумажника, часов, а иногда и шубы. Покуда галантный кавалер, танцевавший даму весь вечер и обуреваемый самыми недвусмысленными планами на предстоящую сладкую ночь, подсаживал юную спутницу в экипаж, ушлый карманник успевал его обшарить и вытащить всё ценное. Отведавший жареного поросёнка с хреном и сметаной под графинчик «Смирновки» гурман по выходе из заведения мог оказаться и вовсе голым, в одних подштанниках. Одно с другим вроде бы и не связано никоим образом, однако клиентура стремительно поубавилась: кому ж охота ограбленным и обворованным быть. Полиция сбилась с ног, пытаясь навести порядок, городовые степенно прохаживались у входа ресторана «Амур», словно швейцары, своим видом надеясь отпугнуть преступный элемент, переодетые сыщики шныряли по Нерчинской словно тараканы по обшарпанным половицам, мазуриков похватали ужас сколько, но это мало помогало.
Продолжалось непотребство недолго, однако же репутацию «Амура» успело изрядно подмочить, клиент сторонился ресторана, даже появляться рядом боялся, шарахался как чёрт от ладана, и в конце концов Константин Ксенофонтович вынужден был прикрыть заведение. Говоря откровенно, влетела эта операция Окорочкову в изрядную копеечку, однако цель была достигнута, и Лука Семёнович результатом остался весьма доволен, веселился словно дитя малое. Ведь главное – что у соседа корова сдохла, а то, что своя хата сгорела – пустяки, не стоит внимания.
И всё же силы свои Лука Семёнович изрядно переоценил, чужая беда не принесла ожидаемого успеха, дела упорно не желали идти в гору, потому, чтобы в долговую яму не угодить, пришлось в конце концов Окорочкову перед самой революцией уступить ресторан «Тривия» Ивану Михайловичу Микулину, причём за сущие копейки.
Особенно радовались Новоелизаветинские купцы разорению могущественного и всесильного Иннокентия Власовича Салашникова. Казалось бы, скала непотопляемая, громада, монумент. До своего великолепия поднялся с самых низов: мальчишкой подавал чай, служил рассыльным. И уже тогда мечтал о «больших делах». Жизненный опыт, природная смётка и смекалка всегда способствовали Иннокентию Власовичу, подсказывали, как правильно вести предприятие. Он поставил в Новоелизаветинске кирпичный завод, имел три дома с магазинами. Ему принадлежал пароходик «Проворный», построенный в 1909 году. Он отгрохал шикарный особняк на Журинской улице, двухэтажное здание по Швеинскому переулку, на нижнем этаже которого размещался оружейный магазин, где торговали оружием и боеприпасами, а верхний этаж сдавал в аренду Новоелизаветинскому земельному банку. Рядом с этим зданием Иннокентий Салашников построил одноэтажный магазин для торговли мануфактурой и другими товарами.
Звезда Иннокентия Салашникова закатилась вмиг, он и глазом моргнуть не успел. Известный больше всего как подрядчик-строитель, Салашников взялся строить один из участков железной дороги. Когда сдавали работу, надо было кое-кому дать взятку. Говоря откровенно, не такие уж и большие деньги требовали с него, только Иннокентий Власович, считавшийся честным предпринимателем, изрядно заартачился, «подмазывать» отказался с изрядной брезгливостью, будто только вчера на свет родился, в результате чего участок его был забракован, и все труды пропали понапрасну.
Каждая уважающая себя купеческая династия имела предка, пришедшего в лаптях из забытых богом мест на заработки в Новоелизаветинск. Таковым считался кузнец Яков Микулин, который, согласно легенде, в середине прошлого столетия перешел от подковывания лошадей к производству чашек и плошек.
Иван Михайлович Микулин весьма любил рассказывать эту старинную историю. На большой дороге между деревнями Широбоково и Новорыбино высился добротный дом, рядом с которым располагалась кузница. Её владелец Яков Васильевич Микулин и сыновья его Терентий и Анисим ковали коней, мастерили оси к телегам, изготавливали косы, вилы, топоры, грабли, - всё то, без чего ни в одном крестьянском хозяйстве не обойтись. Иван Михайлович Микулин с умилительным щенячьим восторгом говорил о великом трудолюбии и прилежно-бескорыстном усердии своего пращура («Весь в трудах и заботах, аки пчела, присесть - минутки никогда не доставало»). Тем более мало кто мог упомнить те времена: очевидцев и единовременников практически не осталось. Иначе подсказали бы господину Микулину, освежили память, что ничем не гнушался Яков Васильевич, чтобы добыть денег, скопить капитал. Приторговывал краденым лесом, пускал на постой проезжающих. Специальную комнату держал для постояльцев, загляденье просто: чистенько-аляповато, уютно и даже по-своему изящно. Сытная еда, спиртное рекой, мягкая перина. Для возжелавших «двуногого мясца» можно и девку вызвать, как раз имелись несколько на примете для подобных случаев. В общем, любой каприз за ваши деньги. Кормил, поил Яков Васильевич, ночлег предоставлял и за всё плату вперёд брал. Далеко не каждого в дом пускал, и приют давал: звенят деньги в карманах — получай кров и хлебосольство, нет за душой ни гроша — ступай себе мимо. Каждый труд или услуга должны быть соответствующим образом оплачены, не нравится, не по душе – скатертью дорога. Недаром говорится: «Деньги есть — Иван Петрович, денег нет — паршивый сволочь». Всем мил не будешь, голытьба и оборванцы пусть катятся с глаз долой на все четыре стороны, не стоит на них тратить даже малую толику своего внимания и времени. Без обид, всё по-честному. По совести, да по справедливой правильности.
Вечер был особенно промозглым и мерзким, уже который час подряд с сурово-вялой непреложностью моросил дождь, дорога совершенно раскисла и сделалась похожей на кисель, листья деревьев вздрагивали под водяными каплями однообразно-равнодушно и даже слегка убаюкивающе. В слякотных сумерках подкатил к жилищу кузнеца богатый купец-толстосум в сильном хмелю и остановился на постой. Не догулял купец, недопил, случилась у него «болезнь души». Затребовал продолжение пира, застольного кутежа. Так, чтобы во всю Ивановскую, во все колокола, в хвост и в гриву, чтобы море разливанное… Чтобы молочные реки из кисельных берегов выходили.
Когда уехал купчина, никому не известно. Только по прошествии некоторого времени оставил Микулин свою кузню и подался с сыновьями в Новоелизаветинск, где на окраине города, на берегу реки Вори начал строить большой каменный дом. А немного погодя потянулись к новому зданию обозы с кварцем, шпатом, глиной. И совсем скоро задымили трубы двух горнов фарфорового завода. По Широбоково и Новорыбино же слушок весьма нехороший пополз, что богатый купец не уехал восвояси, а исчез бесследно и что в происшествии этом повинен Яков Васильевич. На купцовы, дескать, деньги поставил он завод.
Однако же Новоелизаветинск расположен далеко, слухи до него если и доходят, то совершенно невнятные, переданные через десятки человек, вследствие чего весьма искажённые и недостоверные, а порой – совершенно невероятные. Пусть себе говорят, «на каждый роток не накинешь платок», а потому – «мели, Емеля, твоя неделя!». Иван Михайлович Микулин обращал весьма мало внимания на подобные выдумки злопыхателей, и лишь таинственно-многозначительно посмеивался в усы: нам, мол, скрывать нечего, а там – понимай, как знаешь…
Фарфоровый заводик прибыль приносил невеликую, потому Иван Михайлович затеял новое дело. Набрал в кредит товару, весьма выгодно перепродал его, изрядно заработав. С кредитом же поступил весьма разумно: заплатив кому следовало солидную сумму, составил фиктивную бумагу о грандиозных убытках. Объявил о полной своей несостоятельности. Удовлетворяя в первую очередь требования фиктивных кредиторов - «мёртвых душ», реальных оставил ни с чем. Проделывал он подобную операцию не единожды, да так ловко, что придраться не к чему было. А уж приобретя солидный вес в обществе, Иван Михайлович мало задумывался о тех, кого облапошил и объегорил. Ведь стоит только с сильными лицами повестись - остальные только кланяться в ножки будут да дружески руку пожимать.
Однако чтобы дело не захирело и продолжало процветать, одних денег недостаточно, рано или поздно – самого прокинуть могут – и никто не вступится. Требовалось упрочить положение, снискать образ человека светского: трезвого, деятельного, не могущего жить без общества. Чтобы его приняли в определённую среду, высший Новоелизаветинский свет, не воротили нос как от купчины-лабазника, Иван Михайлович совершил над собой множество совершенных насилий. Прежде всего, научился прятать ледяной пронизывающий взгляд, от которого исходила сила, и в целом производивший на собеседников ошеломляющее впечатление. Затем сменил тёмно-синий двубортный пиджак с перламутровыми пуговицами и креповые широкие брюки на стильный французский костюм, коротко подстриг бороду и выложил на голове идеальный верноподданнический зачёс, делавший его как минимум на десять лет моложе. В общем и целом, напоминать собой господин Микулин стал модную картинку из последней книжки парижского журнала. Женился по большой любви на представительнице обедневшего дворянского рода, кроме знатной фамилии ни гроша за душой не имевшего. Молодая супруга была младше Ивана Михайловича на пятнадцать лет, весьма бойко говорила по–английски, блестяще играла ноктюрны Шопена, мужа безумно обожала, готова была неотрывно любоваться им, заглядывать в рот, ловя даже не каждое слово, а каждый слог, а иногда и букву.
Иван Михайлович принялся частенько бывать в театре, он тёрся в кругу образованных людей, он начал читать множество книжек, чтобы с полной уверенностью показать, что господин Микулин изрядно преуспел в занятиях литературой. Однако что-то он, вероятно, делал не так как нужно, потому что из книг и журналов понимал весьма мало, почти ничего, а драматическое искусство действовало на Ивана Михайловича весьма усыпительным образом: очень редко удавалось досидеть хотя бы до конца первого действия и не задремать. Хотя, в сущности говоря, в образованном обществе господин Микулин бывал больше чтобы людей посмотреть да себя показать, ибо приходилось всё это ему весьма не по душе. Как хищному волку находиться в своре домашних мопсов и левреток, или боевому кораблю среди прогулочных парных лодок. Всё, что не приносит денег - скучно и неинтересно, считал Иван Михайлович Микулин, наряду со своими промышленно-торговыми делами вплотную заинтересовавшись искусством. Ценности культуры: старинные книги, картины и скульптуры, предметы утвари и прочие реликвии – он принялся собирать в коллекцию, потому что посчитал, вернее сказать, прознал, что это весьма приличное вложение капитала и со временем в цене вырастет несоизмеримо с затратами. Если кто-либо из образованных просил уступить ему, к примеру, ценную книгу, Иван Михайлович заламывал цену совершенно чрезмерную, полагая, что слупить побольше с высокограмотного любителя вовсе не грех. «Подвиньтесь в цене, - умолял просвещённый и весьма начитанный покупатель. – Скиньте половину, в самом деле, совершите благородный поступок. Вы их всё равно читать не станете, у Вас их, в конце концов, мыши съедят». Но плохо он знал Ивана Михайловича. Господин Микулин в таком разе отбояривал весьма бойко и находчиво: «Пущай едят на здоровье, муке меньше порчи будет!»
Между тем господин Микулин слыл изрядным скрягой. Он даже хлеб покупал самый дешёвый, почти чёрствый, зато в гостях не стеснялся, вволю поглощая ароматный свежий. Рабочим на фарфоровом заводике платил мало, безжалостно их штрафовал и всячески грабил. Однако из самых благих побуждений выстроил церковь: поминайте, православные добрым словом раба Божия Микулина.
Промышленники и купцы разные бывают. Ерофей Кузьмич Головатин, владелец Головатинского железоделательного завода на своём предприятии был полноправным хозяином в самом полном смысле этого слова. Не выгода интересовала господина Головатина, не деньги, не почёт и не положение в обществе. Ерофей Кузьмич думал только о прогрессе и процветании своего детища, своей империи, всю прибыль вкладывал в развитие, укрепление и расширение завода, в увеличение производства и различные промышленные новшества. «На моём заводе трудиться почётно и приятно, - неукоснительно повторял он. – Одно дело делаем.
