Ларионов был сугубо русскоязычным и удержался в своём кресле только благодаря жене-молдованке носящей опереточное имя Сильва и занимающей один из ключевых постов на заводе.
В цеху собрался разношёрстный мужской коллектив. Полный букет национальностей, социальных статусов и политических убеждений. Но возраст у всех был один – военнообязанный.
В молодом независимом государстве – члене ООН бушевали националистические страсти. Причём националисты, что примечательно, выступали не за, а против собственного суверенитета – ратовали за объединение со старшим румынским братом, что порождало сепаратизм, поскольку старшее поколение помнило притеснения молдован румынами до сорокового года. Ранее была предпринята попытка усмирения гагаузов, которые наотрез отказались присоединяться к Румынии, учредили собственную автономию и выбрали Башкана, то есть Главу. И вот теперь история повторялась. На этот раз войти в состав Румынии отказалось Приднестровье. Уже был расстрел демонстрации в Дубоссарах, дело шло к эскалации конфликта. В воздухе пахло порохом.
Помню наивное удивление одного из самых горячих на голову таких усмирителей. Колица – Николае Буяну – был поражён тем фактом, что в Кагуле не гагауз, а именно молдаванин оторвал брусок от штакетника собственного палисада и отхайдокал его по спиняке приговаривая на чистом румынском: «Ну те ам инвитат аиче!» Нет, лучше сразу на русском: «Я тебя сюда не звал! Проваливай в свой Кишинёв. Или сразу езжай в Букурешт и лижи там жопу своим будущим хозяевам!»
Сейчас мне уже не вспомнить, поломали ему тогда три ребра и он два месяца на работу не ходил или два ребра и три месяца…
Так вот, вызвали нас в кабинет. Ларионов сидит за столом, молчит. Мы ждём. Он пробежался глазами по лицам, проверил, что все на месте, надел очки, взял в руки листок, лежавший на столе и прочёл какую-то галиматью насыщенную пафосными оборотами по типу: «задыхающаяся в кольце врагов молодая независимая республика». Запомнились отдельные фразы: «не дадим расколоть», «посягают на целостность», «доблестные сыны» и «святая обязанность».
Повисла тишина. Стало слышно, как в головах перекатываются сухие шарики – это тараканы, застигнутые врасплох, судорожно заметались в поисках укрытия.
– И что это значит? – Поинтересовался, вытаскивая ладони из карманов синего замызганного халата, слесарь-ремонтник Виктораш.
– Это значит, Витя, что из правительства пришло распоряжение, – Ларионов спустил со лба на нос очки, пару секунд фокусировал оптический канал, и продолжил, – довести на уровне руководителей низовых подразделений до сведения всех состоящих на воинском учёте о необходимости в срок до двадцатого июня текущего года принять присягу на верность действующей всенародно избранной власти.
– И когда будет присяга?
– Сейчас.
– А где?
– Здесь. Я вам прочёл текст новой присяги. Могу ещё раз прочесть, а вы распи?шетесь в журнале, – и показал на лежащий тут же на столе зошит с орлом, сидящем на голове быка и держащем в клюве украденный с луковицы купола какого-то собора крест.
И тут начался базар. Ларионов, как мог, парировал, отвечал возмущавшимся.
– Так нельзя делать, это противозаконно!
– Наши гувернатoры (правители) написали харти?ю (бумагу), теперь ничто не противоречит закону.
– Я уже давал присягу, второй раз не обязан!
– Той страны больше нет. Теперь мы живём в новой. И присяга тоже должна быть новой.
– А у меня паспорта нет, дома оставил.
– Коля, мы твою личность подтвердим. Подпись у тебя с собой или тоже дома?
– А где автомат, флаг? Должна же быть торжественная обстановка!
– Ты хочешь под дулом автомата присягу принимать?
– Ничего я не хочу! Просто так нельзя! Хотя бы флаг должен быть!
– Вот тебе триколор! – Ларионов показал на три телефона, стоящих на приставной тумбочке по правую руку. Они случайно или умышленно имели цвета молдавского флага – один красный, другой синий, а в центре, как и на флаге, стоял жёлтый.
Все отказались принимать присягу. Основной аргумент – мы не военные, призовут в армию, тогда посмотрим. Меня этот балаган не касался, поскольку в молодом члене ООН имелся ценз осёдлости, не позволявший мне, владельцу советского паспорта, стать справжним, стовидсотковым «еусынтмолдованином» ещё, как минимум, пять лет.
Один только Мирча – тихий и спокойный сборщик, никогда не замеченный в политических дебатах, подождал пока все выйдут и сказал Ларионову: «Давайте журнал!»
Через три недели началась война. Были многочисленные жертвы уличных боёв в Тирасполе, Бендерах и соседних сёлах, многие пропали без вести. По Кишинёву чаще стали ездить военные автомобили – грузовики и «УАЗики». Рассказывали, будто случались автоматные очереди. Сам не слышал, но видел следы от пуль на своём доме, на уровне цоколя. В столице отключили газ, электричество и горячее водоснабжение. Возле каждого подъезда хрущёвок жители построили из кирпича печки. В качестве трубы повсюду стояли нижние секции водосточных труб с характерным коленом под сорок пять градусов. Колосниками, как правило, служили чугунные решётки ливнёвой канализации.
На заводе я проработал ещё год. Продолжал свой «бизнес». Сформировался устойчивый сбыт, утряслась клиентура. Я расширил номенклатуру изделий и географию поставок. За мной, как за кормильцем, демпингуя коллег, бегали намотчицы. Прикормленная охрана вместо обычных надменных мин, стала делать книксен. Мирчу на заводе больше не встречали. Точно сказать о его судьбе никто не мог. Но ходили слухи. Одни говорили, что его убили в первые же дни конфликта. Другие были склонны считать его живым – «Да он в Румынию уехал, у него в Тулче и в Яссах родственники, там теперь живёт».
До обеда оставалось ещё около часа. С плаца после присяги нас привели в лагерь.
Лежняев заглянул в палатку:
– Ну так чего, мужики, надо бы это… Отметить по-христиански событие. Мы ж теперь – защитники!
– Предлагаешь лимонадом чокнуться в «Звёздочке»?
– Зачем! Ты говори – подписываешься или нет?
– Ну, допустим.
– Тогда гони рубь и хлеб с обеда прихвати.
05. 2023.
https://vk.com/photo31364817_457262121
Улыбка 76-го
https://vk.com/photo31364817_457262119
Ощетинился закрылками
https://vk.com/photo31364817_457262126
Колька Вострик (в моём кителе)
Колька Вострик влип, когда дневалил по роте. Случилось это на третий день по прибытии. Его наряд сразу после утренней поверки сняли с дежурства и отправили на гауптвахту. Всем четверым вкатили по шесть суток. Об этом было объявлено после завтрака перед строем на разводе.
А дело было так. В три часа ночи дневальный Сенька Слепнёв из двенадцатой роты растолкал сменщика, своего одновзводника Гошика, фамилию не помню, да и не стоит он того, чтобы его помнили. Тот Гошик, ну Игорь, кому так привычнее, спросонья пообещал встать и даже изобразил некое авантапопулестическое движение, однако, не встал и отключился. Вот, девчонки, не выходите за таких замуж, ненадёжные они! Слепнёв же не дождался сменщика на тумбочке и пошёл спать в свою палатку, засранец! Колькина вахта была с пяти утра, но в пять все, кто был должен его разбудить, спали.
Дежурный по полку вместе с разводящим караула делал ночной обход и, обнаружив под грибком никем не охраняемый пост, изъял книгу записи больных и журнал передачи дежурств из оставленной без присмотра тумбочки. В шесть часов некому было даже "подъём" прокричать – весь наряд спал. Если бы Турсун не закашлялся, не проснулся и не взглянул бы на часы, выйдя из палатки попить воды.
Построение на завтрак и поверка были сразу со сна, без зарядки и умывания.
В ту ночь дежурил сам замполит – майор Гюрза. Мрачный тип, дотошный служака и не знающий снисхождения командир. Ходили слухи, что злой его нрав объяснялся семейной драмой. В первый год после училища в северном гарнизоне, куда недавно женившийся лейтенант Гюрза прибыл по распределению, один сержант родом из Москвы, уходя на дембель, прихватил с собой его красавицу-жену. С тех пор он вымещал гнев на срочнослужащих. Особенно доставалось, говорили, москвичам. Возможно, окажись на месте Гюрзы другой офицер, дело закончилось бы простым нарядом вне очереди или, вообще, сошло бы с рук – подумаешь, какие-то курсанты-экскурсанты понаехали, в палатках поселились. Но шесть дней гауптвахты – это суровый укус Гюрзы! Самое обидное, что Колька в этой истории был чист и попал на «губу» просто за компанию.
Потекли лагерные будни, о Вострике забыли.
У Кольки же начались незабываемые дни!
Гауптвахта – старое изобретение. Если служивый крепко провинился, но не настолько, чтобы пристрелить его на месте и есть надежда на исправление, его сажают на «губу», заведение, представляющее собой армейский аналог штрафного изолятора на зоне. Мне самому сидеть на губе не доводилось, бог пока миловал. Перескажу историю Колькиной отсидки с его слов.
Первое, что удивило Вострика, когда его со товарищи по несчастью завели во двор гауптвахты – это изобилие фигурных металлических пластин, похожих на что-то очень знакомое. Но на что? Этими пластинами, уложенными встречно и ёлочкой, была вымощена дорожка от ворот до крыльца с красной табличкой «Начальник гауптвахты войскового подразделения номер такой-то ст. прапорщик Блоха В. Х.» Далее дорожка шла в угол двора, где, как позже выяснилось, находился туалет. Большое количество таких же пластин было сложено в штабель за воротами и свалено в кучу в глубине двора за стволом ивы, единственного дерева в пределах территории губы. Присмотревшись, Вовка догадался, что это поперечные спилы обычного рельса.
– Что, железная дорога понравилась? – улыбнулся, заметив удивление во взглядах курсантов, имеющий телосложение двухдверного платяного шкафа без антресолей Василий Харитонович. – Теперь и вы внесёте вклад в стройку века, у нас свой БАМ имеется, мы боремся и с разгильдяйством и с бездорожьем одновременно!
Блоха понимал свою миссию в армии так – сделать всё возможное, чтобы солдату служба мёдом не казалась. Достигалось это следующим образом. Сразу по прибытии на построении перед крыльцом всем зачитывался приказ с указанием фамилии, звания, сути проступка и срока. У всех отбирались брючные пояса и разъяснялся распорядок дня гауптвахты «Три звезды». Наш сонный наряд был удивлён тому, что даже здесь, практически в тюрьме, проводились политзанятия!
Камеры все одиночные, шириной в полтора и длиной, от двери до окна, порядка шести метров. Узники содержатся в цокольном этаже. Чтобы посмотреть в камеру со двора гауптвахты нужно сесть на корточки и нагнуться. Или отойти на пару шагов. А чтобы выглянуть в это окно изнутри – подпрыгнуть. С пола видно только небо и крону раскидистой ивы. Иногда, правда, когда пилоты отрабатывают учебные задания, можно понаблюдать за идущими на посадку Ил-76-ми, ощетинившимися сложной механизацией крыла и похожими от этого на взъерошившихся ворон. Губа удачно располагалась практически в створе взлётной полосы и огромные четырёхмоторные транспортники, преодолевающие встречные потоки ветра, довольно долго висели в поле зрения. Это было единственное кино, которое мог посмотреть губаритянин.
Из мебели только табурет и откидная полка. Стены холодные и отделаны шубой – набросанным раствором, с фактурой от шершавого до колючего. Прислоняться больно. Если зацепиться плечом или локтём на ходу, остаются ссадины. В центре камеры на расстоянии метра одна от другой и от пола – две двухдюймовые трубы. Они выходят из одной стены и заходят в противоположную. Летом по трубам течёт холодная вода, а зимой, рассказывали, горячая.
На ночь выдавали шинель и пару двухметровых сосновых досок-сороковок. Отличникам боевой и политической подготовки, выполнившим дневное задание на двести процентов полагался матрас. Таких за всю историю полка было четверо, о чём гласил выгоревший боевой листок под стеклом на информационном стенде. Доски укладывались на трубы – вот тебе и кровать. Очень жёсткая и узкая. Ширина каждой доски не более пяди. Слева или справа руки и колени ночью обязательно коснутся труб и обожгут холодом. А если доски слегка раздвинуть, то ночью трубы будут жалить тело в промежутке между ними. Приходилось играть этим зазором. И оставалась большая вероятность свалиться во сне. Колька не раз слышал ночами грохот за стеной, да и сам пару раз просыпался на полу и потирал ушибленные мослы. Потом он додумался надеть на доски со стороны ног трусы. Со стороны головы обе доски? пробовал просунуть в рукав шинели, но тогда укрыться нечем и просыпаешься от холода. А если укрыться полностью шинелью и не ворочаться, то пару часов поспишь, пока конечности не затекут. Или пока не свалишься.
Над изолятором – кабинет начальника гауптвахты и караульное помещение. Но внутри между собой эти службы не связаны. Вход в караулку – со стороны пустыря, отделяющего баню от столовой, а вход в ведомство Блохи с противоположного торца здания, из огороженного трёхметровым забором с колючей проволокой двора. Караулка тремя окнами смотрит на аллею, по которой из казарм в столовую ходят строем роты, а все окна гауптвахты – кабинета и камер – выходят во двор.
По подъёму выводили во двор умыться, оправиться и сделать зарядку. Зарядка сводилась к двум упражнениям – отжиманиям и приседаниям. Потом снова в камеру – на завтрак. После завтрака прогулка по дворику и «политзанятия». Прогулка могла затянуться, если «гуляющие» недостаточно высоко поднимали носки, плохо печатали шаг или не попадали в ногу.
Вдоль дальнего забора двора в землю вкопано восемь рельсов. Каждому арестанту выдавалась ножовка по металлу. Нужно сделать горизонтальный срез рельса толщиной в один сантиметр. Это и называлось «политзанятием». Отпилил – можешь отдыхать.
Проблема заключалась в том, что рельс вкопан вертикально, значит пилить нужно параллельно земле, а это очень неудобно. Если полотно ломалось, то предлагалось на выбор – либо допилить вручную обломком полотна, либо получить ещё одно, но тогда придётся делать второй срез. Неизвестно, что лучше – пилить до самого ужина или в кровь разбить руки. Если не успел до обеда – продолжаешь после. Количество спилов должно равняться количеству дней. Засечки для запилов на глубину два-три миллиметра сделаны болгаркой, промежутки между ними пронумерованы – на рабочей кромке выбито пятизначное число, по которому сверяется «выработка». Съехать с перпендикуляра смысла нет – всех предупредили, что в этом случае придётся пилить навстречу.
Самой большой помехой на политзанятиях было солнце. Как назло все шесть дней на небе не было ни облачка и стоял штиль. Пот стекал со лба по носу и капал на горячее полотно ножовки.
Парни из двенадцатой, по вине которых Колька попал в этот санаторий подкалывали друг друга.
– Блин, Гошик, забор какой высокий! Зачем они такой отгрохали? Отсюда кто-то в бега может податься?
– Ну, сбега?ли, наверное.
– А куда ты сбежишь, в роту к себе? Под кровать спрячешься?
– Разные бывают ситуации, может и дезертиры случались.
– Но это же глупо!
– Глупо? Глупо сюда попадать! Вот мы с тобой здесь по глупости своей!
В цеху собрался разношёрстный мужской коллектив. Полный букет национальностей, социальных статусов и политических убеждений. Но возраст у всех был один – военнообязанный.
В молодом независимом государстве – члене ООН бушевали националистические страсти. Причём националисты, что примечательно, выступали не за, а против собственного суверенитета – ратовали за объединение со старшим румынским братом, что порождало сепаратизм, поскольку старшее поколение помнило притеснения молдован румынами до сорокового года. Ранее была предпринята попытка усмирения гагаузов, которые наотрез отказались присоединяться к Румынии, учредили собственную автономию и выбрали Башкана, то есть Главу. И вот теперь история повторялась. На этот раз войти в состав Румынии отказалось Приднестровье. Уже был расстрел демонстрации в Дубоссарах, дело шло к эскалации конфликта. В воздухе пахло порохом.
Помню наивное удивление одного из самых горячих на голову таких усмирителей. Колица – Николае Буяну – был поражён тем фактом, что в Кагуле не гагауз, а именно молдаванин оторвал брусок от штакетника собственного палисада и отхайдокал его по спиняке приговаривая на чистом румынском: «Ну те ам инвитат аиче!» Нет, лучше сразу на русском: «Я тебя сюда не звал! Проваливай в свой Кишинёв. Или сразу езжай в Букурешт и лижи там жопу своим будущим хозяевам!»
Сейчас мне уже не вспомнить, поломали ему тогда три ребра и он два месяца на работу не ходил или два ребра и три месяца…
Так вот, вызвали нас в кабинет. Ларионов сидит за столом, молчит. Мы ждём. Он пробежался глазами по лицам, проверил, что все на месте, надел очки, взял в руки листок, лежавший на столе и прочёл какую-то галиматью насыщенную пафосными оборотами по типу: «задыхающаяся в кольце врагов молодая независимая республика». Запомнились отдельные фразы: «не дадим расколоть», «посягают на целостность», «доблестные сыны» и «святая обязанность».
Повисла тишина. Стало слышно, как в головах перекатываются сухие шарики – это тараканы, застигнутые врасплох, судорожно заметались в поисках укрытия.
– И что это значит? – Поинтересовался, вытаскивая ладони из карманов синего замызганного халата, слесарь-ремонтник Виктораш.
– Это значит, Витя, что из правительства пришло распоряжение, – Ларионов спустил со лба на нос очки, пару секунд фокусировал оптический канал, и продолжил, – довести на уровне руководителей низовых подразделений до сведения всех состоящих на воинском учёте о необходимости в срок до двадцатого июня текущего года принять присягу на верность действующей всенародно избранной власти.
– И когда будет присяга?
– Сейчас.
– А где?
– Здесь. Я вам прочёл текст новой присяги. Могу ещё раз прочесть, а вы распи?шетесь в журнале, – и показал на лежащий тут же на столе зошит с орлом, сидящем на голове быка и держащем в клюве украденный с луковицы купола какого-то собора крест.
И тут начался базар. Ларионов, как мог, парировал, отвечал возмущавшимся.
– Так нельзя делать, это противозаконно!
– Наши гувернатoры (правители) написали харти?ю (бумагу), теперь ничто не противоречит закону.
– Я уже давал присягу, второй раз не обязан!
– Той страны больше нет. Теперь мы живём в новой. И присяга тоже должна быть новой.
– А у меня паспорта нет, дома оставил.
– Коля, мы твою личность подтвердим. Подпись у тебя с собой или тоже дома?
– А где автомат, флаг? Должна же быть торжественная обстановка!
– Ты хочешь под дулом автомата присягу принимать?
– Ничего я не хочу! Просто так нельзя! Хотя бы флаг должен быть!
– Вот тебе триколор! – Ларионов показал на три телефона, стоящих на приставной тумбочке по правую руку. Они случайно или умышленно имели цвета молдавского флага – один красный, другой синий, а в центре, как и на флаге, стоял жёлтый.
Все отказались принимать присягу. Основной аргумент – мы не военные, призовут в армию, тогда посмотрим. Меня этот балаган не касался, поскольку в молодом члене ООН имелся ценз осёдлости, не позволявший мне, владельцу советского паспорта, стать справжним, стовидсотковым «еусынтмолдованином» ещё, как минимум, пять лет.
Один только Мирча – тихий и спокойный сборщик, никогда не замеченный в политических дебатах, подождал пока все выйдут и сказал Ларионову: «Давайте журнал!»
Через три недели началась война. Были многочисленные жертвы уличных боёв в Тирасполе, Бендерах и соседних сёлах, многие пропали без вести. По Кишинёву чаще стали ездить военные автомобили – грузовики и «УАЗики». Рассказывали, будто случались автоматные очереди. Сам не слышал, но видел следы от пуль на своём доме, на уровне цоколя. В столице отключили газ, электричество и горячее водоснабжение. Возле каждого подъезда хрущёвок жители построили из кирпича печки. В качестве трубы повсюду стояли нижние секции водосточных труб с характерным коленом под сорок пять градусов. Колосниками, как правило, служили чугунные решётки ливнёвой канализации.
На заводе я проработал ещё год. Продолжал свой «бизнес». Сформировался устойчивый сбыт, утряслась клиентура. Я расширил номенклатуру изделий и географию поставок. За мной, как за кормильцем, демпингуя коллег, бегали намотчицы. Прикормленная охрана вместо обычных надменных мин, стала делать книксен. Мирчу на заводе больше не встречали. Точно сказать о его судьбе никто не мог. Но ходили слухи. Одни говорили, что его убили в первые же дни конфликта. Другие были склонны считать его живым – «Да он в Румынию уехал, у него в Тулче и в Яссах родственники, там теперь живёт».
До обеда оставалось ещё около часа. С плаца после присяги нас привели в лагерь.
Лежняев заглянул в палатку:
– Ну так чего, мужики, надо бы это… Отметить по-христиански событие. Мы ж теперь – защитники!
– Предлагаешь лимонадом чокнуться в «Звёздочке»?
– Зачем! Ты говори – подписываешься или нет?
– Ну, допустим.
– Тогда гони рубь и хлеб с обеда прихвати.
05. 2023.
Глава 7. ГУБА
https://vk.com/photo31364817_457262121
Улыбка 76-го
https://vk.com/photo31364817_457262119
Ощетинился закрылками
https://vk.com/photo31364817_457262126
Колька Вострик (в моём кителе)
Колька Вострик влип, когда дневалил по роте. Случилось это на третий день по прибытии. Его наряд сразу после утренней поверки сняли с дежурства и отправили на гауптвахту. Всем четверым вкатили по шесть суток. Об этом было объявлено после завтрака перед строем на разводе.
А дело было так. В три часа ночи дневальный Сенька Слепнёв из двенадцатой роты растолкал сменщика, своего одновзводника Гошика, фамилию не помню, да и не стоит он того, чтобы его помнили. Тот Гошик, ну Игорь, кому так привычнее, спросонья пообещал встать и даже изобразил некое авантапопулестическое движение, однако, не встал и отключился. Вот, девчонки, не выходите за таких замуж, ненадёжные они! Слепнёв же не дождался сменщика на тумбочке и пошёл спать в свою палатку, засранец! Колькина вахта была с пяти утра, но в пять все, кто был должен его разбудить, спали.
Дежурный по полку вместе с разводящим караула делал ночной обход и, обнаружив под грибком никем не охраняемый пост, изъял книгу записи больных и журнал передачи дежурств из оставленной без присмотра тумбочки. В шесть часов некому было даже "подъём" прокричать – весь наряд спал. Если бы Турсун не закашлялся, не проснулся и не взглянул бы на часы, выйдя из палатки попить воды.
Построение на завтрак и поверка были сразу со сна, без зарядки и умывания.
В ту ночь дежурил сам замполит – майор Гюрза. Мрачный тип, дотошный служака и не знающий снисхождения командир. Ходили слухи, что злой его нрав объяснялся семейной драмой. В первый год после училища в северном гарнизоне, куда недавно женившийся лейтенант Гюрза прибыл по распределению, один сержант родом из Москвы, уходя на дембель, прихватил с собой его красавицу-жену. С тех пор он вымещал гнев на срочнослужащих. Особенно доставалось, говорили, москвичам. Возможно, окажись на месте Гюрзы другой офицер, дело закончилось бы простым нарядом вне очереди или, вообще, сошло бы с рук – подумаешь, какие-то курсанты-экскурсанты понаехали, в палатках поселились. Но шесть дней гауптвахты – это суровый укус Гюрзы! Самое обидное, что Колька в этой истории был чист и попал на «губу» просто за компанию.
Потекли лагерные будни, о Вострике забыли.
У Кольки же начались незабываемые дни!
Гауптвахта – старое изобретение. Если служивый крепко провинился, но не настолько, чтобы пристрелить его на месте и есть надежда на исправление, его сажают на «губу», заведение, представляющее собой армейский аналог штрафного изолятора на зоне. Мне самому сидеть на губе не доводилось, бог пока миловал. Перескажу историю Колькиной отсидки с его слов.
Первое, что удивило Вострика, когда его со товарищи по несчастью завели во двор гауптвахты – это изобилие фигурных металлических пластин, похожих на что-то очень знакомое. Но на что? Этими пластинами, уложенными встречно и ёлочкой, была вымощена дорожка от ворот до крыльца с красной табличкой «Начальник гауптвахты войскового подразделения номер такой-то ст. прапорщик Блоха В. Х.» Далее дорожка шла в угол двора, где, как позже выяснилось, находился туалет. Большое количество таких же пластин было сложено в штабель за воротами и свалено в кучу в глубине двора за стволом ивы, единственного дерева в пределах территории губы. Присмотревшись, Вовка догадался, что это поперечные спилы обычного рельса.
– Что, железная дорога понравилась? – улыбнулся, заметив удивление во взглядах курсантов, имеющий телосложение двухдверного платяного шкафа без антресолей Василий Харитонович. – Теперь и вы внесёте вклад в стройку века, у нас свой БАМ имеется, мы боремся и с разгильдяйством и с бездорожьем одновременно!
Блоха понимал свою миссию в армии так – сделать всё возможное, чтобы солдату служба мёдом не казалась. Достигалось это следующим образом. Сразу по прибытии на построении перед крыльцом всем зачитывался приказ с указанием фамилии, звания, сути проступка и срока. У всех отбирались брючные пояса и разъяснялся распорядок дня гауптвахты «Три звезды». Наш сонный наряд был удивлён тому, что даже здесь, практически в тюрьме, проводились политзанятия!
Камеры все одиночные, шириной в полтора и длиной, от двери до окна, порядка шести метров. Узники содержатся в цокольном этаже. Чтобы посмотреть в камеру со двора гауптвахты нужно сесть на корточки и нагнуться. Или отойти на пару шагов. А чтобы выглянуть в это окно изнутри – подпрыгнуть. С пола видно только небо и крону раскидистой ивы. Иногда, правда, когда пилоты отрабатывают учебные задания, можно понаблюдать за идущими на посадку Ил-76-ми, ощетинившимися сложной механизацией крыла и похожими от этого на взъерошившихся ворон. Губа удачно располагалась практически в створе взлётной полосы и огромные четырёхмоторные транспортники, преодолевающие встречные потоки ветра, довольно долго висели в поле зрения. Это было единственное кино, которое мог посмотреть губаритянин.
Из мебели только табурет и откидная полка. Стены холодные и отделаны шубой – набросанным раствором, с фактурой от шершавого до колючего. Прислоняться больно. Если зацепиться плечом или локтём на ходу, остаются ссадины. В центре камеры на расстоянии метра одна от другой и от пола – две двухдюймовые трубы. Они выходят из одной стены и заходят в противоположную. Летом по трубам течёт холодная вода, а зимой, рассказывали, горячая.
На ночь выдавали шинель и пару двухметровых сосновых досок-сороковок. Отличникам боевой и политической подготовки, выполнившим дневное задание на двести процентов полагался матрас. Таких за всю историю полка было четверо, о чём гласил выгоревший боевой листок под стеклом на информационном стенде. Доски укладывались на трубы – вот тебе и кровать. Очень жёсткая и узкая. Ширина каждой доски не более пяди. Слева или справа руки и колени ночью обязательно коснутся труб и обожгут холодом. А если доски слегка раздвинуть, то ночью трубы будут жалить тело в промежутке между ними. Приходилось играть этим зазором. И оставалась большая вероятность свалиться во сне. Колька не раз слышал ночами грохот за стеной, да и сам пару раз просыпался на полу и потирал ушибленные мослы. Потом он додумался надеть на доски со стороны ног трусы. Со стороны головы обе доски? пробовал просунуть в рукав шинели, но тогда укрыться нечем и просыпаешься от холода. А если укрыться полностью шинелью и не ворочаться, то пару часов поспишь, пока конечности не затекут. Или пока не свалишься.
Над изолятором – кабинет начальника гауптвахты и караульное помещение. Но внутри между собой эти службы не связаны. Вход в караулку – со стороны пустыря, отделяющего баню от столовой, а вход в ведомство Блохи с противоположного торца здания, из огороженного трёхметровым забором с колючей проволокой двора. Караулка тремя окнами смотрит на аллею, по которой из казарм в столовую ходят строем роты, а все окна гауптвахты – кабинета и камер – выходят во двор.
По подъёму выводили во двор умыться, оправиться и сделать зарядку. Зарядка сводилась к двум упражнениям – отжиманиям и приседаниям. Потом снова в камеру – на завтрак. После завтрака прогулка по дворику и «политзанятия». Прогулка могла затянуться, если «гуляющие» недостаточно высоко поднимали носки, плохо печатали шаг или не попадали в ногу.
Вдоль дальнего забора двора в землю вкопано восемь рельсов. Каждому арестанту выдавалась ножовка по металлу. Нужно сделать горизонтальный срез рельса толщиной в один сантиметр. Это и называлось «политзанятием». Отпилил – можешь отдыхать.
Проблема заключалась в том, что рельс вкопан вертикально, значит пилить нужно параллельно земле, а это очень неудобно. Если полотно ломалось, то предлагалось на выбор – либо допилить вручную обломком полотна, либо получить ещё одно, но тогда придётся делать второй срез. Неизвестно, что лучше – пилить до самого ужина или в кровь разбить руки. Если не успел до обеда – продолжаешь после. Количество спилов должно равняться количеству дней. Засечки для запилов на глубину два-три миллиметра сделаны болгаркой, промежутки между ними пронумерованы – на рабочей кромке выбито пятизначное число, по которому сверяется «выработка». Съехать с перпендикуляра смысла нет – всех предупредили, что в этом случае придётся пилить навстречу.
Самой большой помехой на политзанятиях было солнце. Как назло все шесть дней на небе не было ни облачка и стоял штиль. Пот стекал со лба по носу и капал на горячее полотно ножовки.
Парни из двенадцатой, по вине которых Колька попал в этот санаторий подкалывали друг друга.
– Блин, Гошик, забор какой высокий! Зачем они такой отгрохали? Отсюда кто-то в бега может податься?
– Ну, сбега?ли, наверное.
– А куда ты сбежишь, в роту к себе? Под кровать спрячешься?
– Разные бывают ситуации, может и дезертиры случались.
– Но это же глупо!
– Глупо? Глупо сюда попадать! Вот мы с тобой здесь по глупости своей!
